нежный звон колокольчика, и на  паперть  медленно
стали  подниматься один за другим двенадцать католических монахов.
Все  вече с любопытством смотрело на них. Они были диковинно,  по-
иноземному,  одеты  в  белые длинные рясы  и  подпоясаны  простыми
пеньковыми  веревками. Белые шлыки откинуты на  спину.  Головы  на
макушке выбриты. Поверх белых ряс еще накинуты черные мантии.
     Все  двенадцать  иноземцев выстроились  в  ряд.  Впереди  них
торжественно  выступил  и остановился, подняв  глаза  к  небу,  их
настоятель  с большим серебряным крестом в руках. По сторонам  его
стали два мальчика в белых до коленей стихарях. Один позванивал  в
серебряный колокольчик.
     Настоятель   заговорил  слегка  нараспев,  сладким,   медовым
голосом. По выговору в нем узнавался иноземец.
     -  Уже  прошло двадцать лет, как я и другие отцы  доминиканцы
монастыря  пресвятой девы Марии живем в преславном  городе  Киеве.
Многие горожане знают нас и убедились на деле, что мы полны  самой
горячей  дружбы к русским людям, жителям дорогого  нам  Киева.  Мы
всегда  помогали неимущим, лечили больных, пригревали  страждущих,
кормили голодных. И теперь ваша русская беда - это наше горе, всех
христиан.  Поэтому, когда мы услышали, что Киеву  грозит  страшный
враг  -  король  татарских  язычников  хан  Батыга  -  и  что   он
надвигается  сюда  с могучим войском, мы обсудили  между  собой  и
пришли вам сказать то, что надумали.
     В толпе пронесся шорох и раздалось несколько голосов:
     - Непонятное что-то он говорит. К чему это он ведет?
     -  Его  святейшество папа римский поручил нам,  доминиканцам,
вразумлять  язычников  словом божьим, дивным  светом,  принесенным
людям  господом нашим Иисусом и его учениками, святыми апостолами.
Для  такой  проповеди  мы  все, наша  скромная  братия,  научились
говорить  по-кумански. И теперь, в грозный день,  наступивший  для
всего  христианского  мира,  мы хотим  послужить  приютившему  нас
великому  городу  Киеву нашими знаниями и нашим усердием.  Мы  так
рассудили:  ведь  слово божие всех учит любить друг  друга.  И  мы
думаем:  зачем  воевать  с  татарами,  проливать  невинную   кровь
человеческую?  Не лучше ли с татарами договориться, предложить  им
кончить  весь  спор мирно, полюбовно, во взаимной  дружбе?  И  мы,
братья  доминиканцы,  предлагаем  себя  как  послов  к  татарскому
владыке  Батыге. Мы с ним поговорим, расспросим, что он  хочет  от
Киева и чем его можно умиротворить.
     Точно буря пронеслась по толпе:
     -  Не  слушайте  умильного  слуги татарского!  Уходи  отсюда,
латынский предатель!
     -  Не  бывать  этому! - громко воскликнул тысяцкий  Дмитро  и
повернулся  к  латынскому монаху-настоятелю. - О  какой  татарской
дружбе  ты говоришь, хитроумный отец? Разве татары не обещали  нам
много  раз  и мир и дружбу, а мы эту дружбу увидели на  развалинах
Рязани,   и  в  сожженном  Суздале,  и  на  стенах  разгромленного
Владимира. Если бы мы знали, о чем ты надумал с нами говорить,  то
мы бы тебя сюда на вече и близко не подпустили. Уходи, отец! Мы  с
недругами говорим по-своему, по-старинному, с мечом в руке!
     - Уходи, латынец! Уходи от нас! - кричали голоса из толпы.
     Шум и крики увеличивались.
     -  Вон  его!  Откуда он взялся, татарский угодник?  -  гудело
вече.
     Воевода  Дмитро  немного подождал, пока  католические  монахи
сошли с паперти, все ускоряя шаги. Затем Дмитро снова обратился  к
затихшему вечу:
     -  Люди  киевские! Как нам подобает встретить идущих  на  нас
врагов: с поднятым мечом или преклонив покорно голову?
     Высокий  чернобородый детина, с виду кузнец, со следами  сажи
на  лице, стоявший на груде бревен, мощным голосом крикнул на  всю
площадь:
     -  Дайте  слово сказать! И отцы и деды наши перед  половцами,
черными клобуками и другими ворогами спины не сгибали, а мечами  и
топорами  отгоняли  их  назад.  Сможем  ли  мы  покорно  встретить
сыроядцев-татар? Да они вытопчут конями наши посевы, порубят сады,
сожгут  наши  хаты и уволокут в плен наших жен и  детишек.  У  нас
только  один  исход: смело бороться за нашу волю,  родину  и  веру
православную! Так встретим же недругов, как встречали наши отцы  и
деды.  Не сдадим Киева! Будем биться до последнего, и жены и  дети
наши будут тоже биться рядом с нами. Не отдадим родной земли!
     Все вече бурно шумело, со всех сторон слышались крики:
     - Постоим за землю русскую! Берите мечи и топоры!
     Воевода поднял руку. Бирючи прокричали:
     - Стой тихо, вече киевское! Слушай!
     - Люди киевские, запирайте свои дома и все выходите на стены.
Пусть  каждая  улица  соберет свою дружину и во  главе  ее  станут
уличные старосты.
     Дмитро могучим голосом горячо закончил речь:
     -  Люди  киевские! И наши внуки и правнуки будут  вспоминать,
как в Киеве их деды и прадеды не склонились перед жестоким врагом,
а бились до последней капли крови. И потомки наши будут вспоминать
нас  с любовью и учиться, как нужно защищать родину, отдавая жизнь
за нее.
     Отовсюду слышались крики:
     -  Встанем за родную землю! Защитим наших жен и детей! Умрем,
но не сдадим Киева!
     С  этого  часа все киевляне без устали продолжали  подготовку
своего города к защите: и днем и ночью они укрепляли старые стены,
поперек  улиц  делали завал из бревен и камней. К стенам  привезли
большие котлы, чтобы кипятить воду и смолу.
     Люди стекались также из окрестных селений под защиту киевских
стен и увеличивали число добровольных бойцов. Вооружались кто  чем
мог.  Оружейники  и кузнецы заготовляли воинские  доспехи,  ковали
щиты   и  мечи,  рогатины,  секиры,  стрелы,  а  уличные  старосты
раздавали оружие всем горожанам.


        Глава четвертая. У ШАТРА БАТУ-ХАНА


     Первое  время  Бату-хан,  поставив  свой  походный  шатер  на
восточном,  левом,  берету Днепра, выжидал, пока  крепкий  лед  не
скует многоводную реку.
Одним  утром  Бату-хан сидел на меховом ковре перед  своей  юртой,
завернувшись  в тигровую шубу. По сторонам его неподвижно  застыли
главные  багатуры.  Они видели, как монгольские всадники,  обернув
копыта  коней войлоком, приближались к противоположному  берегу  и
там  пускали  стрелы в защитников города, толпившихся  на  стенах.
Заметив  приближение  передового отряда татар,  задвигались  пешие
воины,  а  русские всадники смело бросились навстречу  врагам.  На
льду начались яростные схватки. Киевляне бились доблестно, поражая
короткими  копьями,  сверкающими  прямым  мечами  или  топорами  с
длинными рукоятками налетающих на них татарских всадников.
     Бату-хан спросил своего опытнейшего в воинском деле советника
Субудай-багатура, как, по его мнению, нужно дальше  повести  осаду
города.
     -  Вижу,  что  и  в Кыюве урусов не легко будет  покорить!  -
ответил одноглазый, всегда мрачный старик. - Вспомни, что и Рязань
и Ульдемир* урусы бешено защищали. Надо послать отряды в обход для
нападения  на  город  сразу со всех сторон. Но  сперва  мы  должны
сделать широкий пролом где-либо в городской стене.
     -  Не  торопись!  Скоро ты увидишь дрожащих послов  здесь  на
коленях с мольбой о пощаде! Разве они не видят, сколько нас? Разве
наше войско даже издали не должно внушить им смертельного ужаса? -
сказал  насмешливо всегда враждующий с Бату-ханом Гуюк-хан.  -  Не
для  чего  бесполезно проливать священную монгольскую кровь.  Надо
выжидать и взять город измором.
     -  Ты  никогда  не  был  и не будешь полководцем!  -  ответил
угрюмо,  с презрением Бату-хан. - Субудай-багатур, почему;  медлят
наши стенобитные тараны?
     -  Они  скоро должны прибыть, - сказал подошедший;  китайский
строитель  Ли  Тун-по. - Но сейчас тараны пустить на  лед  нельзя,
сперва  для  них  нужно приготовить прочную переправу,  иначе  они
своей тяжестью сломают лед и провалятся на дно реки.
     Субудай-багатур отдал распоряжение нукерам, и вскоре к берегу
подошла   толпа  пленных  кипчаков,  которых  монголы   подгоняли,
подкалывая  копьями. Пленные стали разбирать бревна,  лежавшие  на
берегу,  переносить на лед и устилать ими путь на другую  сторону.
Недавно  еще  нарядные кипчаки, теперь одетые в  жалкие  лохмотья,
имели крайне измученный вид. Ноги их были обернуты обрывками шкур.
Все  они  работали  молча, злобно косясь на своих  новых  свирепых
хозяев, зная, что за малейшее неповиновение им грозила немедленная
смерть.   Бревна  укладывались  на  лед  поперек  реки,  так   что
постепенно   создавалась  деревянная  дорога  к   противоположному
берегу.
     Бату-хан,  казалось,  был  совершенно  равнодушен  ко   всему
происходящему  и  больше заботился о своем  пятнистом,  как  барс,
жеребце.  Он  поднялся и, подойдя к привязанному на приколе  возле
юрты  коню,  стал кормить его кусками сухих лепешек, расплетать  и
снова  тщательно  заплетать многими косичками  густую  шелковистую
гриву.  Но  в то же время Бату-хан зорко следил за всем,  стараясь
скрыть от окружающих свою тревогу.
     Еще  один  отряд  конных татар был послан на другую  сторону.
Сперва  русские большой толпой вышли из ближайшего  леса  и  смело
схватились с татарами, которые то набрасывались на них,  то  опять
быстро  уносились  прочь.  Ясно было видно,  как  взлетали  прямые
русские  и слегка изогнутые монгольские клинки, вспыхивая в  лучах
яркого утреннего солнца.
     По  всему  городу,  на  каменных  стенах,  на  деревянных   и
камышовых  крышах,  засыпанных снегом, чернели тысячи  вооруженных
киевлян, наблюдавших за началом битвы. О покорной сдаче города хан
Гуюк  больше не говорил. Всем стало ясно, что предстояла отчаянная
борьба.
     Вскоре  через реку по уложенным на льду бревнам поползли  два
камнемета  и  пробивной  таран. Каждое сооружение  тащили  десятки
быков.  Сбоку шли, подгоняя животных, толпы пленных  и  в  опасных
местах подкладывали под колеса колья и доски.
     Бату-хан  пожелал  увидеть пленных  киевлян,  захваченных  на
другом  берегу.  Нукеры  помчались к месту схватки,  набросили  на
бившихся  русских воинов арканы и приволокли их по  льду  к  шатру
своего владыки.
     Бату-хан  с  любопытством  рассматривал  лежащих  перед   ним
русских. Под ударами плетей они с трудом приподнялись. Первым  был
рослый  воин  в овчинном полушубке. Он пошатывался и  держался  за
плечо  другого пленного. Дерзко и со злобой смотрел он на  всех  и
отвечал неохотно на вопросы толмача.
     - Откуда ты родом? Чем промышляешь?
     - Из-под Смоленска. По Днепру плоты гоняю.
     - Если ты смоленский, зачем дерешься здесь за Кыюв?
     - Как же не биться? Город поди тоже наш, русский!
     Толмач передал Бату-хану ответ пленного.
     -  Спроси у этого упрямца, был ли он в Новгороде? Знает ли он
новгородского коназа Искендера?
     - В Новгороде был и живал там подолгу, а князя Александра как
не знать! Слава о нем далеко летит.
     -  Говори  правду,  или тебе отрубят голову:  сколько  войска
здесь, в Кыюве?
     -  Сколько  людей, столько и воинов. Теперь каждый взялся  за
топор или рогатину.
     Ответ рассердил Бату-хана.
     -  Этот  наглец  упрям,  но, может быть,  он  что-либо  умеет
делать? Передать его скованным Ли Тун-по. Такой без цепей убежит.
     Следующим пленным оказалась молодая женщина. Она была  тяжело
ранена.  Истекала  кровью. Лежала на спине, не в силах  подняться.
Поставить  на ноги ее так и не удалось. Глаза женщины,  большие  и
широко  раскрытые,  смотрели в небо. Она  прикусила  нижнюю  губу,
стараясь одержать стоны.
     -  Зачем  притащили женщину? - гневно спросил Бату-хан.  -  Я
приказал привести тех, кто бьется с нами.
     -  У них все женщины тоже дерутся рядом со своими братьями  и
мужьями, - об®яснил толмач.
     -  Какой народ! - проворчал Бату-хан и добавил: - Чтобы у нее
больше  не  было  сыновей  - мстителей нашим  детям  и  внукам,  -
прикончить ее!
     На  поляне,  на  берегу Днепра, поблизости от большого  шатра
Бату-хана,  стоял  другой шатер его родича, тоже  чингизида,  хана
Гуюка.
     Гуюк   сидел  на  верблюжьем  вьюке,  перевязанном   кожаными
ремнями,  и  смотрел  на  другую сторону  Днепра,  где  раскинулся
широким привольем многолюдный Киев, еще недавно казавшийся татарам
легкой добычей и источником сказочного обогащения.
     Уже  несколько дней шло сражение за этот прославленный город,
а  победы  еще  не  было видно. Первыми, обойдя  лесистый  холм  и
проломив ворота, туда ворвались "буйные" хана Нохоя, после чего  в
той  стороне  заклубились дымки подожженных  домов.  Однако  перед
вторым  поясом  стен  "буйные" были задержаны  отчаянно  бившимися
киевлянами,  и  Бату-хану  пришлось на  помощь  своему  передовому
отряду послать другой тумен.
     Внимание  Гуюка  привлекла группа русских  пленных,  которых,
подгоняя ударами плетей, вели монгольские тургауды. Хан сделал  им
знак приблизиться.
     Усталые,  хмурые лица. Изодранная одежда. Они  стояли  молча.
Наклонившись  к  хану  Гуюку, переводчик быстро  зашептал,  что-то
высыпая перед ним на ковер.
     - Вы мастера? Эти украшения сделаны вами? - спросил Гуюк.
     -  Скажи  твоему хозяину - нет среди нас умельцев,  -  твердо
ответил старший, полуседой человек с окладистой бородой.
     -  Не скрывайте ничего, говорите правду! Хан Гуюк дарует  вам
жизнь.  Вас  отправят на берега Итиля, в Сарай, и  там  вы  будете
спокойно  работать  на  хана  Бату,  или  пошлют  еще  дальше,   в
Каракорум,  столицу  великого кагана. Там  тоже  нужны  искусники-
мастера.  Хан  сумеет оценить ваше старание и  работу  и  наградит
щедро по заслугам.
     -  Не  умельцы мы! Защитники Киева, и все! - крикнул  молодой
синеглазый парень.
     -  Не  мастера? Все вы не мастера? Вас спрашивают в последний
раз.  Выходите, кто мастер! Прочим смерть сейчас, здесь! -  гневно
прошипел Гуюк.
     Он  выжидающе  посмотрел на стоящих перед  ним  русских.  Они
молча истово крестились, но ни один не вышел из рядов.
     -  Убивай!  Сегодня  твоя сила! А уменье  свое  мы  врагу  не
продадим!  - твердо сказал один из пленных, на которого обвешанный
оружием монгол уже накидывал аркан.


        Глава пятая. КОНЕЦ ВАДИМА


     Прямо  с  веча  Вадим  пошел  в  Печерский  монастырь,  чтобы
проститься со своим наставником-изографом.
     -  Прости меня, отче, что я с тобой все спорил и мало о  тебе
заботился:  даже  дров  на  зиму не припас!  -  И  он  поклонился,
коснувшись рукой земли.
     - И ты меня прости, если я чем тебя обидел и не успел научить
как  следовало, - сказал старик и вытер рукавом рясы глаза. - А  о
дровах  не  тужи. Какие там дрова! Теперь бы лишь голова  уцелела!
Куда же ты отсюда поедешь?
     -  Сперва  домой зайду, а там вместе с моим хозяином-горшеней
пойду на стены свое место искать.
     -  Неужели для нас последний час настал? - ужасался монах.  -
Неужели  господь  допустит, чтобы татары-сыроядцы ворвались  сюда?
Стоял же доныне Киев много сот лет - и кто только ни приходил, кто
ни  нападал: и печенеги, и берендеи, и торки, и половцы! А всех их
отбивали наши деды и прадеды. Даст бог и сейчас отобьем!
     Старик  благословил Вадима и, пожелав удачи  в  ратном  деле,
отпустил.

     Хата,  крытая  камышом,  где жили  Вадим  с  Кондратом,  была
наполовину  врыта  в  землю.  Внутри  имелись  две  комнаты:  одна
просторная,  в два оконца, другая поменьше, с одним. Круглая  печь
занимала большой угол комнаты.
     В  комнате  побольше вдоль стен на столиках в плоских  ящиках
помещались   в   образцовом   порядке  затейливые   изделия.   Они
показывали,  что Вадим становился искусным мастером,  перенимая  у
Кондрата  заброшенное последним ремесло, трудное и хитроумное.  На
одном  из  столов  лежали  разнообразные  сланцевые  формочки  для
отливки   крестиков,   подвесок,  колец  и  других   металлических
украшений.   Тут   же  находилось  множество  маленьких   глиняных
горшочков с красками.
     Вадим  застал Кондрата в разгаре работы. С большим  волнением
выслушал тот рассказ Вадима обо всем, что было на вече.
     -  Как же так? Жили мы, беды не знали, и вдруг вое смешалось!
Выходит  - бросай работу, раз всех зовут: "Ступайте на стены!"  Ну
что  же, прятаться не станем! Пойдем и мы со всеми, а дома оставим
хозяйничать старого кота Любомудра.
     Мастер  затушил  огонь  в печи. Прикрыл  тряпицами  формочки.
Вышел  поговорить с соседями. Вадим долго сидел за столом, и мысль
о работе уже не шла ему в голову.
     Ночью  оба  долго  не могли заснуть, все ворочались,  Кондрат
кряхтел и тяжело вздыхал.
     На утро следующего дня мастер надел чистую рубаху, взял сумку
с  краюхой хлеба, засунул за пояс топор, второй дал Вадиму, и  они
вышли.   Кондрат  повесил  замок  на  входную  дверь,  за  которой
слышалось царапанье и жалобное мяуканье кота.
     У калитки соседнего домика стояли Смиренка и Софьица.
     -  Пойдемте  и  вы  с нами! Приказ для всех  один.  Захватите
только кувшин с водой и тряпья чистого, чтобы раны перевязывать.
     -  Мы  уж и сами так порешили. Вот только бабушку дождемся  и
придем.
     Татары  со  всех сторон уже обложили город. Вся  жизнь  Киева
перешла  на улицы. Наверху, на стенах, собралось множество  людей.
Все  жадно  следили за тем, что происходило внизу.  Жители  Подола
перешли в верхний город.
     Как  только  Вадим с Кондратом поднялись на стену,  несколько
длинных  татарских  стрел воткнулись в снег рядом  с  ними.  Сзади
послышались крики:
     - Прячьтесь! Прячьтесь!
     А кто-то уже стонал:
     - Окаянная, в плечо впилась!
     Вадим  жадно  продолжал  смотреть  вдаль.  Он  находился   на
внутренней стене, окружавшей холмистую часть города. Всюду чернели
люди,  их  было  много сотен: мужчин, женщин, подростков.  А  ниже
расстилался застывший Днепр, засыпанный снегом.
     -  Смотри туда, за реку! - шептал Кондрат. - Ведь это татары,
их целая туча!
     Действительно,   на   противоположный  берег   страшно   было
взглянуть:  там скоплялись татары в большой силе. Дымились  костры
без  счета, доносился рев верблюдов, ржание коней и глухой шум  от
передвижения множества скрипучих повозок страшной орды, вперемешку
с  гиканьем,  свистом и гортанными возгласами  скакавших  во  всех
направлениях всадников.
     Их было много, во много раз больше, чем защитников, и далекие
черные  точки на горизонте говорили о том, что монгольские  войска
все прибывают и что конца этому пока не видать.

     Вадим   забежал  домой.  Голодный,  исхудавший  пес  радостно
бросился ему навстречу.
     -  Кормить-то тебя теперь некому! - сказал Вадим,  гладя  его
лохматую голову.
     Через  забор  он  увидел  соседок.  Девушки  наперебой  стали
расспрашивать его о том, что делается на стенах. Напуганные  всеми
разговорами  о  татарах,  шумом, суетой и  волнением,  царившим  в
городе, сами они ни за что не хотели уходить далеко от дома, да  и
бабушка все не возвращалась.
     -  Вдруг  как раз без нас и придет! Заругается, что дом  один
оставили.
     Вадим ничего не сказал соседкам, хотя еще накануне узнал, что
бабушка их погибла: старушка понесла свои последние бублики не  на
торжище,  как  обычно, а на стену, где раздала их защитникам.  Там
меткая татарская стрела поразила ее.
     Вадим  пошел  к  себе  в землянку. Пока здесь  все  еще  было
привычно  и тихо. Вот стол, за которым он обычно работал,  готовые
отлитые крестики, подвески, браслеты. Кучка прозрачного янтаря, из
которого  он  делал  украшения. В маленьких  горшочках  "вапницах"
яркие  краски  всех цветов. Сколько радости они ему давали  когда-
то...
     Отломив краюху зачерствелого хлеба, он половину отдал собаке,
а  вторую,  завернув в чистую тряпицу, спрятал за пазуху.  Положил
остатки хлеба в большую глиняную корчагу, стоявшую на полу. Позвал
кота,  но  тот не откликнулся: видно, выскочил во двор. С  грустью
окинув глазами в последний раз свое жилище, Вадим вышел из дому  и
запер  двери снаружи на замок. Махнув стоявшим у калитк