ляя хвостом,
точно понимая, что разговор идет о ней.
     -  Видно,  теперь  моим стал! - И Вадим  погладил  собаку  по
лохматой голове.
     -  Ну  ладно,  - сказал горшечник. - Как потерял  я  хозяйку,
тошно  мне стало жить одному в хате. Пожалуй, я пущу тебя к  себе,
все  же  вдвоем будет и теплее и веселее, а то у меня дома  только
кот да голуби на крыше. Бобылем живу. А пустолаечку бери с собой.
     С этого дня Вадим поселился в хате горшечника Кондрата, а его
собачонка жила в будке близ дома и усердно лаяла всех проходящих.
     Вадим  отправился  в Печерский монастырь,  на  южной  окраине
города.  Побывал  в  иконописной мастерской, нашел  там  несколько
монахов-изографов.  Он сговорился приходить к ним,  чтобы  одолеть
любимое живописное искусство.
     Рядом   с  хатой  горшечника  Кондрата  стояла  другая  хата,
отделенная  плетнем. Оттуда часто слышались песни и девичий  смех.
Однажды из-за плетня показались две веселые девушки-подростка. Они
заговорили с Вадимом:
     -  Здравствуй,  сосед! Ты будешь тоже таким же  молчальником,
как твой хозяин? Или ты от рождения немой? Вадим подошел к ним:
     -  Здравствуйте и вы! Что вы тут поделываете и почему  у  вас
всегда дымит печь, а вас самих нигде не видно?
     -  Ты и это заметил? У нас бабушка строгая. Она бублики печет
и  торгует  ими  в хлебном ряду на Подоле, а мы ей дома  помогаем.
Работы у нас много.
     - Как же вас звать? - спросил Вадим.
     - Меня Софьицей, а сестру - Смиренкой.
     Дали они Вадиму пару бубликов и скрылись, крикнув:
     - Вот и бабушка идет!


        Глава третья. ДРУГ СТЕПНЯКОВ


     В  низовьях Днепра к его обрывистому берегу со старыми  ивами
пристала  лодка, длинная, прочная, просмоленная, - такую  лодку  в
народе   называли  "дубом".  Гребцы-"дубовики",  подобрав   весла,
выскочили на землю, все дюжие, с засученными выше колен портами, с
расстегнутыми на груди рубахами. Волосы острижены в скобку,  и  на
шее  гайтан  с  небольшим деревянным крестиком; лица загорелые  до
черноты. Гребцы прикрепили канатом лодку к старой иве, вцепившейся
мощными корнями в склон берега.
     -  Урусы! - сразу поняли несколько степняков торков,* стоящие
настороже  возле  густых зарослей камыша, куда в случае  беды  они
могли бы скрыться.
     В  лодке  оставалось несколько купцов-греков. Другие  путники
были  паломники  к "святым местам", вернувшиеся из  Царьграда.  Их
можно  было узнать по длинным высохшим пальмовым ветвям,  большому
деревянному кресту, который бережно держал один из сидящих, да еще
по их протяжным духовным песням.
     Некоторые из прибывших, выйдя из лодки, молились на восток  и
клали  земные поклоны. Три женщины в длинных одеждах, туго повязав
голову  темными  платками до бровей, держались неразлучно  и  пели
пронзительными  голосами "духовный стих",  усевшись  рядком  около
костра, разведенного гребцами.
     Степняки  засуетились  и  скрылись  в  камышах.  Вскоре   они
вернулись. Впереди медленно и важно шагал, очевидно, их  набольший
в  меховой  шапке  из облезлой лисы. Он торжественно  опирался  на
высокий   посох  из  перевернутого  кверху  корнем  деревца.   Это
корневище  было искусно выделано в виде головы чудища  с  рожками.
Вместо  глаз были вставлены два красных камешка. На поясе старшины
висел  короткий широкий нож. Длинные полуседые волосы, заплетенные
в косу, ниспадали на одно плечо.
     -  Здешний князь торков! - сказал один из гребцов, не раз уже
плававший по Днепру.
     - Колдун и лечец! - добавил другой.
     За  своим  старшиной  два торка несли на  руках  изможденного
старика  с  серебристой  бородой, в  бедной  выцветшей  рясе.  Они
бережно  опустили  его  на  песок около костра.  Женщины-паломницы
стали  суетиться  около  старца,  повернули  его  на  спину.  Один
кочевник  подсунул ему под голову кожаную суму. Женщины  соединили
руки  старика  на  груди  и вложили в белые  сухие  пальцы  медный
восьмиконечный крест, висевший у него на цепочке на шее.
     - Отходит! - шепнула, вздохнув, одна.
     - Кончается! - подтвердила другая.
     - Какое! Еще поживет! - убежденно возразила третья. - Такие с
виду  мощи - самые живучие! Моему деду даже зажженную свечу в руки
сколько раз вкладывали, а он на спине так еще три года пролежал  и
даже вставал, когда у нас блины пекли со снетками...
     -  Со  снетками?  А ты не с Чудского ли озера?  -  неожиданно
очнувшись, спросил умирающий старик.
     -  Оттуда, дедушка! Из-под Талябска, что близ Пскова. Слыхал,
чай?
     -  Бывал  я  и  на  Талабском  Озере...  Пробовал  блинов  со
снетками. Прасковья меня угощала.
     - Какой живучий! - сказала одна женщина. - Она кто тебе была,
Прасковья-то, сродственница или так?
     -  Пожалела меня, укрыла. Я бежал тогда из Пскова от  боярина
Твердилы Иванковича. В холопах у него был. Лютый был боярин.
     - А Твердило этот, видно, был злобный кобель?
     -  Поедом  ел,  холопов порол до смерти. Я  потом  в  чернецы
постригся уже в Киеве.
     - А теперь чего же ты помирать собрался здесь, а не на родной
стороне?
     -  Устал я!.. От бродячей жизни устал. Вое кости ноют.  Покоя
просят...  На  родную сторонку хотел бы добраться, да,  видно,  не
придется...
     Старик  снова  вытянулся  и затих.  Глаза  остановились.  Рот
полуоткрылся. Одна женщина прошептала, обращаясь к остальным:
     -  Надобно  с лодки призвать нашего монаха. "Отходную"  пусть
прочитает.
     Она   быстро   пробралась  в  лодку  и  на  корме  растолкала
свернувшееся тело, прикрытое тулупом.
     -  Вставай,  отче  Мефодий! Старик  там  немощный  на  берегу
кончается, если уж не помер...
     Протирая   глаза  и  расправляя  длинные  спутанные   волосы,
приподнялся   чернобородый   тощий   монах   и   удивленно    стал
осматриваться, поводя темными глазами.
     -  Куда  ж это нас господь принес? Неужели приехали в  родную
землю? Ну и трепали же нас смерти на море!
     -  Вставай, очнись, святой отче! Опосля дивиться будешь.  Иди
за мной.
     - А что за монах? Откуда он?
     -  Его  на берег здешние степняки притащили. Верно,  один  из
ваших  монахов будет. Пожелал на родной земле богу душу отдать.  О
родном  доме  все  вспоминает, и о снетках, и о Прасковье.  Только
едва ли до них доберется.
     Монах  встал,  длинный,  тощий, в старой  выцветшей  рясе,  и
сейчас  же снова повалился, так как лодка покачнулась. Собрал  все
свое  скудное  имущество:  кожаную  сумку,  посох  из  "ливанидова
дерева"  (кедра  ливанского), глиняный кувшин и деревянную  миску.
Подхватив  старый  тулуп,  он последовал  за  женщиной,  осторожно
переступая  через лежавшие тела. Выбравшись из лодки и  подойдя  к
умирающему  старцу,  он  нараспев прочел несколько  молитв,  потом
опустился  на  колени  и  склонил свое оттопыренное  ухо  к  устам
лежавшего.  Долго он слушал, потом отодвинулся и  спокойно  уселся
рядом на земле. Все бывшие поблизости внимательно за ним следили.
     - Спит! - сказал монах и вздохнул.
     Гребцы  стали  варить  в медном котле похлебку.  По-видимому,
поблизости находился табор степняков. Стали приходить и взрослые и
дети и на некотором расстоянии садились на пятки, обнимали колени,
следя  блестящими глазами за всем, что происходило на берегу.  Они
переговаривались  вполголоса,  сильно  размахивая  руками,  и  при
громких  окриках  гребцов  все вдруг  разом  поднимались,  готовые
бежать.
     Покончив с похлебкой, гребцы, владельцы "дуба", стали сзывать
путников обратно в лодку.
     -  Эй,  странники-богомольцы! Живее садитесь в  дуб,  того  и
гляди  дождь нагрянет. Заранее укладывайтесь и лежите тихо. Потому
в пути по дубу ходить заказано!
     Все  поспешили  в  лодку. Остались на берегу  только  больной
старик  и тощий монах, который вынул из сумки потрепанный Псалтырь
и  начал  его  громко  нараспев читать. К  нему  подошел  один  из
гребцов.
     - Что же ты медлишь, отче преподобный?
     - Не видишь, что ли, иеромонах кончается!
     - Так давай перенесем его в лодку. Ему место найдется.
     -  Меня не ворошите, - простонал умирающий. - Схороните здесь
под этим деревом.
     -  Ждать  нам  никак нельзя, - дорога дальняя. И  тебе  здесь
оставаться  не  след:  место  глухое;  рядом  степняки   -   народ
разбойный, ненадежный.
     - Все едино: ежели господь повелит, то и степняки не тронут.
     -  Но сей седовласый брат наш имеет священный сан иеромонаха,
и я не могу его здесь одного покинуть, аки зверя лесного.
     Гребцы  отошли, потолковали меж собой и направились к  лодке.
Один остановился и сказал:
     -  Все  одно  его  хоронить: что  здесь,  что  у  порогов!  В
последний раз говорю: давай мы его перенесем в лодку!
     - Я останусь с отцом болящим, - ответил монах и продолжал, не
двигаясь, смотреть в Псалтырь, - а в Киев я и пешком дойду.
     -  Ой, не дойдешь! Путь долгий да буераками дикими изрезан, а
народ  тут  беспокойный. Лучше подожди, за нами другой  дуб  скоро
приплывет, - на нем и доедешь.
     -   Я   в  самый  ад  кромешный  попал,  когда  татары   всех
православных  рубили  в  Рязани,  и  все  же  неиссеченный   домой
вернулся. Мне ли перед этими степными братьями робеть! Поезжайте с
богом, путь вам добрый!
     Гребцы размотали канат, перекинули через плечо бечеву, влезли
в прикрепленные к ней лямки и мерными шагам пошли берегом. Один из
гребцов  на корме с длинным веслом и другой, стоявший с шестом  на
носу  лодки,  направляли  дуб на "чистую  воду",  отталкиваясь  от
подводных камней.
     Два  монаха  остались  на берегу. Читавший  Псалтырь  изредка
посматривал на неподвижное лицо больного и замолкал, прислушиваясь
к его дыханию. Издалека еще долго доносилась мерная песня, которую
завели дубовики, упорно шагавшие вперед против течения реки.
     Старшина,  скрывавшийся в камышах, снова подошел  я  монахам,
опустился  рядом  с  ними на землю и положил свой  посох.  К  нему
приблизились несколько других степняков и уселись вокруг.
     Молодая женщина в просторной одежде с множеством разноцветных
бус  на  шее принесла глиняный кувшин с молоком. Колдун что-то  ей
пробормотал. Она опустилась в головах лежавшего монаха  и,  окунув
руку  в  кувшин,  начала с пальца, как младенцу, капать  молоко  в
полуоткрытый рот умирающего. Его губы зашевелились, и он с усилием
стал глотать.
     Старшина  тронул за плечо читавшего Псалтырь  монаха,  указал
рукой на небо и сказал:
     - Тенгри...
     Потом  он сжал ладонь в кулак и, вглядываясь в глаза  монаха,
добавил несколько непонятных слов.
     Старик прошептал едва слышно:
     -  Это  он  говорит... "Тенгри"... по-ихнему  небо...  Хочет,
чтобы  все люди были братья... Как пальцы на руке... И собирались,
когда  нужно,  в  одну  десницу... Я  у  них  прожил  три  года  с
евангельской  проповедью. И этот старик, ихний  старшина...  тоже,
как  другие, у меня крестился... А колдуном по-старому  остался...
чтобы свои боги не разгневались.
     Больной затих. Монах, отложив Псалтырь, наклонился к нему:
     -  Скажи мне, отче: кому весть о тебе подать, ежели я в  Киев
доберусь? Может, в обитель какую зайти?
     Старик еле слышно прошептал, задыхаясь:
     -  В Киеве найди тысяцкого Дмитро... Скажи ему, что известный
ему  иеромонах Вениамин, тот, что последние годы "черных клобуков"
и  торков  просвещал,  а теперь к смерти готовится  от  старческой
немощи,  -  посылает воеводе Дмитру свое благословение  на  подвиг
ратный,  ибо  бегут уже отсюда на закат солнца все степняки  перед
врагом  лютым, именуемым татарами, а воинам их несть  числа...  Но
святою  правдою  и нашей крепостью мы, сыны русские,  их  одолеем!
Пусть встанут крепко за землю родную, и силы небесные принесут нам
победу!




         * Часть восьмая. ПОСЛЕДНИЙ ЧАС КИЕВА * 


        Глава первая. тревога В КИЕВЕ


     Прошло  горячее  засушливое лето 1240 года, миновала  золотая
осень,  и  все это время мимо Киева тянулись длинной  вереницей  и
всадники  разных  кочевых племен Дикого  поля,  и  пешие  люди,  и
нагруженные  телеги: "черные клобуки", половцы  и  другие  степные
обитатели  уходили прочь из Дикого поля; непрерывно  на  лодках  и
плотах  переправлялись через Днепр и двигались дальше, мимо Киева,
в  надежде  найти  где-то  там, за лесистыми  Карпатскими  горами,
спокойную трудовую жизнь.
     Скрипели   тяжелые  возы,  запряженные  волами,  медлительной
поступью   шагали   двугорбые   верблюды,   навьюченные    частями
разобранных  войлочных  шатров, пылили  стада  овец  с  неизменным
козлом  впереди и проносились табуны разношерстных  коней.  Вокруг
них  скакали  завернутые  в шкуры конюхи в  войлочных  малахаях  с
длинными  гибкими  жердями, "укрюками", с  петлей  на  конце.  Они
старались  сбивать коней вместе в табуны, не давая им  разбрестись
по привольной беспредельной Дикой степи.
     С  тревогой поднимались жители Киева на старые земляные валы,
на широкие стены, опоясывавшие древнюю русскую столицу. Пристально
всматривались  киевляне в голубые степные  дали,  где  то  и  дело
появлялись  все  новые и новые черные точки, по  мере  приближения
превращавшиеся  в  отряды  степняков,  и  казалось,  конца  им  не
будет...
     -  Что  же  это творится в Диком поле? - вздыхали озабоченные
киевляне.  -  Откуда,  за  какие грехи  насылает  господь  бог  на
православных христиан новые беды?
     -  Если  половцы, и торки, и черные клобуки уходят  со  своих
стародавних  стоянок за лесистые Карпаты, на угорские равнины,  то
это  -  ой!  -  не  к добру! Зря степняки никогда не  потянутся  в
чужедальнюю сторонку. Что же их гонит? Какая тревога?
     - Значит, погнал кто-то, кто посильнее!
     -  А  кто посильнее? Только татарин! Неужели и впрямь до  нас
доскачут страшные татары, мунгалы дикие, безжалостные, что  пожгли
и разграбили Залесскую Русь?
     В  прибрежных уличках Подола нарастала тревога. Все умельцы -
оружейники,  кузнецы, молотобойцы, все, умевшие  ковать  железо  и
выделывать из него оружие, принялись за спешную работу.  Со  всего
города  приходили  киевляне, и молодые и  даже  глубокие  старики,
давно  забывшие о воинских делах. Сходились в кружки, приносили  с
собой и точили мечи, заржавевшие копья и топоры. Все искали какого-
нибудь  оружия,  скупали  все,  что  могло  послужить  защитой  от
жестоких врагов.
     Оказавшиеся  в  Киеве  половцы и другие степняки  бродили  по
Подолу  и,  почти не торгуясь, забирали все, что еще оставалось  в
железных рядах.
     - Неужто татарский Батыга-хан и взаправду доберется до нас? -
толковали киевляне. - Как мы его встретим? Он ведь только одного и
ждет, чтоб мы сдались без боя. Враги жалости не знают и всех,  кто
с ними борется, приканчивают.
     - Разве им тесно стало в кипчакской степи?
     -  А где самый набольший половецкий хан Котян? Почему он ушел
из степи и погнал всех своих конников к уграм?
     -  Если  он  так заторопился, значит, его теснил кто-то,  кто
посильней его и кто летит сюда, как буря.
     - Чего пугаешь! Если зима будет теплая и Днепр не заледенеет,
не  остановится, то не перебраться татарам на нашу сторону. Тут мы
их и отшибем.
     -  А  если  задует сиверко и река станет? Тогда мунгалы  вмиг
перекинутся на нашу сторону и разольются по всему Киеву, как  река
в  половодье.  Заглянут  во все наши дома  и  все,  даже  подвалы,
оберут.
     -  Как мунгалы разольются? А мы сложа руки станем смотреть на
них без отпора?
     - И уйти-то нам тогда будет некуда.
     - А мы и не собираемся уходить! На своей земле и жить умирать
надо.
     В  этот  страшный год погода долго стояла осенняя. По Днепру,
откуда-то сверху, из-под Смоленщины, приплывали последние плоты  и
приставали к левому, степному, берегу. Оттуда на ладьях плотовщики
переправлялись в город, шли по торговым рядам, предлагая  связками
беличьи,  лисьи  и заячьи шкурки, висевшие у них у  пояса.  Раньше
такие шкурки тут же бы расхватали, а теперь никто их не брал.
     - Ну что нам шкурки? Свою бы шкуру сберечь!
     -  Эх,  рано  панихиду запели, - отвечал  один  плотовщик.  -
Татар, что ли, испугались? Мы их под Переяславлем видели и гоняли.
Храбры  они,  когда  впятером бросаются  на  одного.  Если  дружно
встретить татар и всем встать стеной на защиту Киева, то им с вами
никак не совладать.
     Крайне встревоженные люди расходились по домам.


        Глава вторая. В КНЯЖЕСКИХ ХОРОМАХ


     В  стольном  городе  Киеве  в "детинце"  (крепости)  у  ворот
княжеских палат стоял рослый дружинник в остроконечном шеломце. Он
перегородил  копьем  вход во двор, отталкивая  упрямо  ломившегося
туда высокого тощего монаха. Тот в гневе стучал посохом:
     - Да пусти ты меня, непонятливый?
     -  Сказано тебе: великий князь строго приказал никого к  нему
на княжий двор не впускать, ни конного, ни пешего.
     -  А  про  духовный сан, про священнослужителей так уж  князь
ничего не сказал?
     -  Ни калику перехожего, ни монаха длинноризца - все одно  не
пущу!
     -  Пойми, чадо мое, что я пришел издалека, с низовьев Днепра,
близ  моря, еще подалее порогов. И я видел, какая там у  степняков
замятня, - все плавятся через Днепр. И еще видел другое, многое  и
страшное,  о  чем  князю поведать должен. А  ты,  гордыней  обуян,
стоишь передо мной, истукан каменный.
     -  Не  пущу! - упрямо отвечал дружинник. - Князь Данила делом
занят: куда-то спешно снаряжается и дружину с собой берет.
     -  Я, сынок, должен беспременно его увидеть. Ведь грамотку  я
принес  от  отца  Вениамина, бывшего духовника  тысяцкого  воеводы
Дмитрия.
     - Говорю: лучше отойди от греха! - резко ответил дружинник. -
Все одно не пущу!
     В  это  время  к воротам подлетел взмыленный могучий  конь  и
остановился,  удержанный  сильной рукой всадника.  За  ним,  гремя
ратными доспехами, примчался еще десяток конных воинов.
     -  Здоров  буди,  воевода  Дмитро! -  приветствовал  всадника
стоявший у ворот дружинник.
     -  Спасибо, Степан! - зычным голосом ответил воевода. - Князь
Данила дома?
     -  Князь в гриднице, спешно снаряжается в путь-дорогу. Сейчас
я тебе открою ворота.
     -  Снаряжается в дорогу? - удивился приехавший.  -  Верно,  в
поход?
     - Князь сам тебе скажет, а нам неведомо.
     Всадник  соскочил с коня и увидел перед собой тощего  монаха.
Тот, загородив дорогу, кланялся в пояс:
     - Позволь слово молвить.
     - Ты с каким челобитьем, святой отче, кто тебе надобен?
     -  Ежели  князю Даниле недосуг перед дорогой, то я и за  тебя
вознесу молитвы к господу, если ты меня выслушаешь.
     - Говори, только поскорее, а то и мне недосуг.
     -  Я  прибыл издалеча, из Царьграда, а перед тем был  еще  во
святом граде Иерусалиме. Через низовья Днепра я плыл на ладье, и в
месте  незнаемом увидел, как степняки принесли на берег умиравшего
иеромонаха Вениамина.
     - Отец Вениамин? Не тот ли, которого я знал?
     -  Истину рек: он самый. Принесли его мирные кочевники,  чада
его духовные, святое крещение принявшие. Отец Вениамин их крестил.
     -  А  со  степняками  приднепровскими  ты  говорил?  Что  они
замышляют? Супротив нас или с нами?
     -  Об  этом  я и хочу речь повести. Степняки сами  у  нас  же
подмоги  просят.  Говорят, что уже видели  татарские  раз®езды  по
другую  сторону Днепра. Под®езжали, сказывают, конники,  страшные,
лохматые,  захватили  несколько рыбарей и с  ними  назад  в  степь
умчались. Степняки днепровские теперь стали наши дружки, и они нас
молят:  "Ты,  говорят,  спроси  Киевского  князя,  как  нам  быть:
держаться  ли своих заповедных мест или уходить дальше,  к  уграм?
Будет  ли Киев рубиться против татар, или киевляне, покинув город,
укроются в лесных Карпатах?"
     Тысяцкий в гневе воскликнул:
     -  Так  я  и знал, что здесь уже беды натворили! Нет  твердой
руки! Все князья меняются! Разве можно нынче покинуть Киев? Этакую
твердыню! Идем к князю, отче. Как звать-то тебя?
     -  Мефоди