онилась и подставила ухо.
     -  Приехали! Много молодцов... На лихих конях... Одни  ворота
ломают,  другие поскакали в обход скита. Там теперь у  ворот  мать
Павла с ними бранится и прочь гонит. Послала спросить, святая мать-
игуменья, что ей делать?
     -  Сказки, чтобы крепилась во славу божию. Только господь нам
поможет, и беси окаянии вси отринутся.
     Точно  порыв  ветра  и шорох пронеслись  по  рядам  безмолвно
стоящих  монахинь,  которые  слегка  зашевелились  и  потом  снова
застыли в благоговейной тишине. Феклуша исчезла. Игуменья,  качнув
утвердительно головой, посмотрела многозначительно на Досифея:
     -  Поспешай! - и, повернувшись к пышнотелой монаха не, сестре
"на ключах", прошипела: - Свечи!
     Две   черницы  пошли  по  рядам,  раздавая  молящимся  тонкие
восковые  свечи.  Все  зажгли  одна от  другой,  и  храм  озарился
множеством  огоньков.  Хор  стал разливаться  еще  более  скорбным
антифоном,  какие  обычно слышатся на отпевании  покойников:  ведь
раба  божия  уходит  добровольно  из  мира,  отказываясь  от  всех
житейских радостей, и становится верной "рабою Христа".
     Отец  Досифей снова склонился к стоящей на коленях  Любаве  и
продолжал настойчиво вещать:
     - Повторяй, чадо мое, что аз тебе реку: "Добровольно хочу чин
ангельский принять..."
     Черница  вставила  в  сжатые руки боярыни  толстую  зажженную
свечу, и в дрожащем ее свете уже можно было яснее различить нежные
черты  бледного лица и крупные слезы, катившиеся из-под  опущенных
ресниц.
     Тщетно  отец  Досифей  склонял свое  волосатое  ухо  к  устам
Любавы,  он  не  мог  уловить  ни  одного  ее  слова.  А  игуменья
продолжала твердить, будто не замечая молчания Любавы:
     -  Она  уже  говорит... Говорит все, что положено. Продолжай,
отец Досифей. Свершай постриг! Где резаки?
     -  Здесь,  у  меня  резаки! - прогудел  дьякон,  держа  руках
большие полузаржавевшие ножницы.
     -  Чего  ждете? - торопила игуменья. - Отрезай  четыре  пряди
крестообразно на голове И выстригай поскорее гуменцо...
     Боярыня,  зажмурив  глаза  и  крепко  сжав  губы,  больше  не
произносила  ни  слова.  Вдруг  ее маленький  рот  полуоткрылся  и
засияли  удивлением и радостью глаза: она услышала такой знакомый,
такой родной голос:
     -  Любава!  Любушка моя! Цветочек вешний! Каким  злым  ветром
тебя сюда занесло? Ты зачем здесь, моя ласочка?
     Любава,  точно  очнувшись, вскочила на ноги и уронили  свечу.
Перед  ней, в полумраке храма, в сизом дыме душистого ладана стоял
он,  ее  любимый,  долгожданный муж  и  смотрел  на  нее  веселым,
ласковым взглядом.
     Она  покачнулась и, протянув вперед руки, бросилась к Гавриле
Олексичу,  но,  потеряв последние силы, упала плашмя  на  каменный
холодный пол.
     -   Ты   откуда,  бесстыжий  басурман,  взялся?  -   визгливо
закричала, забыв свой сан, игуменья. - Какая тебе здесь  надоба  в
женской святой обители? Вон отсюда, охальник, нечестивый татарский
перевертыш!
     Все монахини, смешав ряды, бросились в стороны и столпились в
углах.  А  в храм, стуча сапогами и копьями, входили дружинники  и
громко    переговаривались.   С   гневным,   оскорбленным   видом,
замахиваясь  посохом, игуменья направилась к Гавриле  Олексичу,  а
он,  как  бы  ее не замечая, бережно подхватил на руки  потерявшую
сознание  Любаву и быстро пошел к выходу. За ним  и  дружинники  с
шумом стали покидать храм, поглядывая на оторопелых монашек.
     Пение  на клиросе прервалось. Все певчие застыли в изумлении.
Лишь одна игуменья продолжала стучать посохом о пол и кричала:
     -  Окаянный  безбожник! Владыке пожалуюсь! В  Киев  к  самому
митрополиту поеду! Он на тебя нашлет и грозу, и страх, и трепет!




         * Часть пятая. ГРОЗОВЫЕ ТУЧИ СГУЩАЮТСЯ * 


        Глава первая. ДЖИНН ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ

                         (Из "Путевой книги" Хаджи Рахима)

     Вчера  мне приснился такой необычайный сон. Будто  бы  я  шел
пустынной степью, погружаясь в воспоминания, спотыкаясь  о  камни,
по которым скользили зеленые ящерицы, иногда извивалась золотистая
змейка.
     Вдруг  раздался  короткий  свист  ветра  и  оборвался.  Точно
большая  темная  птица  промчалась  мимо  и  скрылась  в  туманных
сумерках.
     На  перекрестке извилистых пыльных дорог, на заросшей  дикими
травами "Могиле неизвестного дервиша" задумчиво сидел мой Джинн.
     Много  лет  я  не  видел  его, но  сразу  узнал  по  смуглому
прекрасному  лицу, по бирюзовым светящимся, пронизывающим  глазам,
по  его темно-лиловой легкой одежде, расшитой золотыми узорами,  с
алмазными блестками. Когда я подошел ближе, глаза его потемнели от
гнева и стали черными.
     Он  заговорил... И слова его, тихие и мелодичные,  бархатными
переливами долетали до меня, как обрывки древней дивной песни:
     -  Ты  забывал  меня? Ты уходил от вечности?  Ты  шатался  по
шумным  базарам, в беспокойной толпе, и пропадал в  трущобах,  где
враждуют завистники и неверные? Месяцы проплывали бесследно, а  ты
забывал  восторги творчества и полеты по синему Эфиру к сверкающим
созвездиям...
     Затаив  дыхание, я молчал, стараясь не пропустить  ни  одного
слова  моего  могучего,  своенравного  покровителя,  надолго  меня
покидавшего.
     -  Я  сегодня являюсь перед тобой в последний раз. И  если  я
увижу,  что  ты  отвернулся от бессмертной  мысли  и  от  бесед  с
великими тенями прошлого, борцами за ослепительные дали, - ты меня
никогда больше не увидишь.
     Я ответил:
     -  Долго  я  скитался  по свету, разыскивая  тебя,  свободный
неукротимый гений, и не мог заметить хотя бы мимолетную тень, хотя
бы какие-либо полустертые твои следы...
     Он  пошевельнулся, и светлый отблеск его заколебался на серой
земле, как жемчужное пятно лунного света.
     - Где твоя неистовая подруга - Мысль? Где она, уводившая тебя
в  необычайное? Почему я не вижу ее рядом с тобой? Разве и она  от
тебя отвернулась?
     -  Нет!  Ничтожные, не сумевшие погубить меня, по  безумию  и
злобе  убили  мою легкокрылую, доверчивую подругу.  С  тех  пор  я
скитаюсь, я ранен, я одинок и не нужен людям...
     -  Ты  бредишь! Сделайся им необходимым! Добьешься  ты  этого
только  своей  волей...  Человек умирает, но  Мысль  его  остается
бессмертной... Я уже вижу легкую тень твоей стремительной  подруги
снова рядом с тобой...
     Джинн  выпрямился. Его стройный силуэт четко  вырисовался  на
вечернем  небе, где вдали вспыхивали яркие бесшумные  зарницы.  Он
указал на запад:
     -  Твой путь направь туда! Там на необозримой равнине,  будут
страшные  бои. Ты увидишь там и великое мужество защитников  своей
родины,  и  неодолимую волю завоевателя. И  те  и  другие  сильнее
железа и огня. Будь среди смелых, и ты о них расскажешь другим...
     Величественный  облик  Джинна становился  все  прозрачнее  и,
наконец, исчез.
     Налетевший  холодный  ветер шелестел  полузасохшими  стеблями
растений.  Могила была пуста и печальна. И я решил направиться  на
запад,  в сторону загоравшихся и потухавших зарниц. Такой странный
сон я увидел. Сбудется ли он?..


        Глава вторая. В БАГРОВЫХ ЛУЧАХ


     Когда  кончились теплые дни, осень подула холодным ветрами  и
морозные  утренники  заставили вспомнить о меховых  шубах,  Юлдуз-
Хатун  впервые услышала точные сроки, когда хан великой  татарской
орды решил броситься в стремительный набег на "вечерние страны"...
     К  этому  времени  веселые певучие ручьи  затянулись  ледяной
корой,  реки  по берегам обросли наледью, обещая скоро  замерзнуть
совсем.  Тогда все пути окажутся удобнопроходимыми не  только  для
многотысячной  конницы, но и для верблюжьих  караванов  и  обозов,
скрипучих   арб,  увлекаемых  откормившимися  за   лето   могучими
круторогими волам.
     Тихая  Юлдуз-Хатун вместе со своей верной рабыне китаянкой  И
Ля-хэ  все  время  проводила в небольшом саду,  устроенном  вокруг
золотого домика за высокой каменной оградой. Китаянка И Ля-хэ  еще
ранней весной уезжала на маленькой лошадке в степь, отыскивала там
любимые  на ее далекой родине растения и привозила ирисы, тюльпаны
и  другие  красивые цветы, а также целебные травы.  Все  они  были
старательно   рассажены   на  грядках,   вдоль   дорожек   искусно
переплетавшихся по хитроумному рисунку строителе дворца Ли Тун-по.
Он же устроил легкую, точно кружевную беседку, какие на его родине
обычно   ставятся  над  дворцовым  прудами.  Через  сад  проходила
канавка,  выведенная из родника, находившегося выше города  Сарая.
Большой  арык  прорезал всю новую столицу и  ниспадал  несколькими
каскадами  Он  вращал  колеса  небольшой  водяной  мельницы,   где
перемалывалась   самая  тонкая  пшеничная   мука   на   надобности
дворцового стола.
     Посреди   сада   находился   бассейн,   обложенный   цветными
камешками.  В нем плавали маленькие красноперые рыбки. Юлдуз-Хатун
любила  кормить их, когда при звоне ее колокольчика они  всплывали
веселыми стайками.
     Этой  осенью  Бату-хан по многу дней не навещал  Юлдуз-Хатун,
все  время  был  в  раз®ездах,  проверял  отдельные  части  своего
огромного войска или совещался с темниками, подготовляя  поход  на
запад. Он должен был начаться внезапно и стремительно.
     Однажды Бату-хан приехал к Юлдуз-Хатун под вечер. Они  сидели
одни  в  кружевной  беседке, и тут у них впервые  произошел  спор.
Юлдуз-Хатун сказала, опустив глаза:
     -  Прости, что я коснусь задуманного тобой, но о чем  я  знаю
только понаслышке. Я хочу высказать то, что томит мое сердце. Ведь
я  люблю  тебя не за то, что ты непобедимый полководец  и  великий
правитель  народа. Я впервые затрепетала, увидев тебя  еще  тогда,
когда  ты был гоним и когда, как лихой джигит, ускользнул от убийц
на  захваченном  тобой  чужом белоснежном  коне.  С  тех  пор  мое
маленькое  сердце  лежит  на  твоей  ладони  и  мысли  мои  вьются
постоянно вокруг тебя...
     Юлдуз-Хатун  замолкла и с тревогой наблюдала,  как  последние
лучи  заходящего  солнца,  пробившись  сквозь  пожелтевшую  листву
деревьев,  багровыми пятнами упали на смуглое суровое лицо,  такое
близкое и родное. От порывов ветра эти красные пятна шевелились, и
она  подумала  о  потоках  алой  крови,  всегда  проливавшейся  по
мановению  жестокой руки этого, сейчас так тихо и  мирно  сидящего
рядом с ней человека.
     -  Скоро  мы  с тобой расстанемся, - сказал он. -  Впервые  я
поеду без тебя.
     -  Это  в твоей воле! - И Юлдуз-Хатун закрыла глаза узорчатым
рукавом.
     - Ты плачешь?
     -  Как  всегда, когда ты хочешь меня покинуть... Я хочу  тебя
спросить. Можно?
     - Говори.
     - Для чего ты начинаешь еще один поход?
     Она  увидела, как брови удивленно поднялись и глаз  скосился,
недоверчивый и пытливый.
     -  Почему  ты это спрашиваешь? Ты давно знаешь, что я  должен
выполнить   завет   Священного  Правителя.  Он   приказал,   чтобы
непобедимое войско монголов дошло до "последнего моря".
     -  А  для чего тебе надо выполнять то, что завещал этот...  -
она  боялась  сказать,  но все-таки, пересилив  себя,  сказала,  -
страшный старик?..
     При этих словах Бату-хан вздрогнул.
     -  Он  же ненавидел и боялся твоего отца, Джучи-хана. Поэтому
теперь он бы ненавидел и тебя, завидуя твоим победам.
     Один глаз Бату-хана прищурился, и легкая улыбка скользнула по
губам.
     -Ты,  Юлдуз-Хатун, самая смелая во всей моей Синей  Орде.  Ты
одна сказала мне то, что не решился бы прошептать ни один из самых
храбрых воинов.
     -  Моя любовь к тебе сильнее страха, поэтому я скажу тебе еще
кое-что. Ты необычайно раздвинул границы своего царства. Укрепи  и
сбереги его... И еще скажу... Не разрушай столицы урусов Кыюва,  а
сделай  ее  своей  второй  столицей и передовой  крепостью  против
"вечерних стран"...
     Бату-хан в гневе вскочил;
     -  Кто  тебя  научил  так говорить? Сама  ты  не  смогла  это
придумать. Твой совет - это женские гаремные разговоры и страхи! Я
не  могу  нарушить данное слово. Я обещал моим воинам, что каждый,
кто  ворвется в Кыюв, сможет отломить кусок золотой крыши  с  дома
бога.  Довольно и того, что года назад я обещал войску, что  будет
разграблен богатый город урусов Новгород. Но я не дошел  до  него,
застрял с войском в непроходимом болоте, мои багатуры скажут,  что
я хвастун и не выполняю своих обещаний.
     Юлдуз-Хатун  завернулась  с  головой  в  свое  легкое  черное
покрывало.
     - Опять слезы?
     - Долго ли ты будешь в походе?
     - Двенадцать лун. .
     Уже  уходивший  Бату быстро повернулся,  подошел  к  Юлдуз  и
жесткой рукой схватил ее за нежное плечо. Он быстро стал шептать:
     - Подари мне сына! У меня много сыновей, но я с горечью вижу,
что  среди них нет полководца. Нет похожего на солнце! Нет у  меня
достойного  наследника!  Все мои сыновья  между  собой  дерутся  и
ссорятся,  готовые  отравить друг друга. Наследником  может  стать
только тот, кто умеет повелевать. А такого нет!
     Юлдуз-Хатун стыдливо закрыла лицо руками и сказала:
     -  Потому я и хочу, чтобы ты никуда больше не отправлялся,  а
довольствовался  твоим  блистающим,  как  солнце  царством   Синей
небесной Орды, чтобы ты оставался в Сарае.
     - Почему?
     -  Потому что я уже надеюсь и даже уверена, что скоро я  тебе
подарю  сына,  и у него будут твои зоркие глаза, твоя  смелость  и
твое уменье повелевать...
     Бату-хан   стоял   задумчивый,  озаренный  багровыми   лучами
заходящего солнца:
     -  Для меня смелый доблестный сын будет высшей радостью. Весь
поход я буду думать о тебе и ожидать твоего драгоценного для  меня
дара.  Но  я  отправлюсь в поход в назначенный мною день...  Чтобы
оставаться  могучим  я  должен раздавить  моих  соседей,  или  они
раздавят меня.


        Глава третья. ГНЕВ БАТУ-ХАНА


     Бату-хана  редко кто видел разгневанным. Смуглое  сухое  лицо
его,  точно выточенное из старого ореха, всегда казалось спокойным
и  невозмутимым в самых потрясающих обстоятельствах, хотя в сердце
его,  может  быть,  бушевали вихри. Так, в разгар  боя,  отчаянной
атаки "бешеных" или штурма города вся сила воли, напряженной мысли
полудикого ума, злорадства или досады - все достигало высшей силы,
сжатое,  словно в клещах, в несокрушимый алмаз, который все  может
разрезать, вспыхивая холодными искрами сухих коротких приказаний.
     В  таких  случаях особенно сверкал прищуренный глаз  и  левый
уголок  рта  с  изогнутым разрезом сухих губ слегка приподнимался,
показывая оскал хищных зубов. Его смуглое холодное лицо освещалось
мимолетной  усмешкой, самоуверенной, убежденной в своем могуществе
и неизменной боевой удаче.
     При этом Бату-хан не раз говорил:
     - Могучий бог войны Сульдэ еще от меня не отвернулся!
     Но в этот роковой день Саин-хан почувствовал угрозу возможной
опасности. Всегда полагаясь только на себя, считая, что  для  него
нет  ничего  невозможного, в этот день он  почуял  веяние  черного
крыла   беды,   и   ему  представилось  вдруг  страшное   крушение
задуманного   похода,  развал  величественного  плана   завоевания
вселенной, плана волнующего, задуманного его более счастливым,  но
ненавистным дедом.
     Чтобы  проверить свои опасения, Бату-хан созвал "малый совет"
из  семи  высших умудренных опытом чингизидов и багатуров. Однако,
из  гордости решив пока не раскрывать перед ними возникших тревог,
он надеялся в разговоре навести своих собеседников на те же мысли,
но  сделать  так,  чтобы эти опасения исходили как  будто  от  них
самих.
     В  назначенный час все входили, скрестив руки  на  животе,  в
комнату,  украшенную  при  входе  двумя  позолоченными  китайскими
"драконами   счастья".   Комната  "великого   приема"   небольшая,
квадратная. Пол затянут хорезмским красным ковром. У задней  стены
разложен,  поверх  первого, другой небольшой  шелковый  персидский
ковер  с  причудливым  рисунком.  Здесь  посередине  лежит  стопка
квадратных,   выделанных  до  нежности   замши,   кусков   толстой
верблюжьей  кожи. На стене, над этим священным местом, прикреплены
два  "туга" - знамена правого и левого крыла монгольского  войска.
Между  ними - девятихвостый "туг" джихангира, Повелителя Вселенной
и  начальника  всех монгольских войск. Среди восьми густых  черных
хвостов  яка  посредине выделялся длинный рыжий хвост  знаменитого
Чингизханова жеребца.
     Эта   стопка  из  двадцати  семи  (три  счастливых  девятки!)
верблюжьих   кож,  заведенная  Потрясателем  Вселенной,   являлась
священным  походным  троном внука его  -  Бату-хана.  Все  монголы
помнили однажды сказанные Бату-ханом слова: "Полководец не  должен
возить  с собой золотой трон. Он должен отбирать золотые  троны  у
покоренных  владык  и переливать их в кубки для  веселых  пиров  с
верными  соратниками. Троном великого смелого  завоевателя  должен
быть подседельник его коня".
     По правую сторону от трона обычно садились великие начальники
отдельных орд, кюряганы*-чингизиды: Орду, Шейбани, Гуюк и Менгу. В
этот  вечер  Орду  еще не явился. Гуюк (как обычно)  тоже  прислал
гонца  с  известием, что он заболел. По левую сторону  поместились
грозные   темники:  Пайдар,  Кадан,  Бурундай  и  великий  аталык,
воспитатель   и   военный  советник  Бату-хана,   Субудай-багатур,
сверлящий каждого своим единственным глазом.
     Бату-хан   поднялся  по  витой  лестнице  и  вошел  бесшумной
походкой тигра.
     -  Да сохранит тебя вечное небо на тысячу лет! - склонившись,
воскликнули все ожидавшие.
     Гибкими  движениями хищного зверя Бату-хан уселся  на  желтой
стопке  верблюжьих кож и обвел всех внимательным взглядом: никакой
тревоги или озабоченности ни у кого на лице он не заметил.
     Все  подходили  к Бату-хану и совершали положенные  выражения
верности и почтения, целуя ковер между руками. Затем медленно и  с
достоинством садились вдоль стен. Ловко проскользнувший в  комнату
негритенок  Саид принес ворох ковровых подушек и подложил  каждому
под  руку.  Осталось пустым только место справа от Бату-хана,  где
обычно сидел его старший и любимый брат Орду.
     Общее  молчание  прервал  хан  Менгу,  сказав  с  приветливой
улыбкой:
     -   Кажется,  мы  уже  накануне  "счастливого  дня",   начала
долгожданного  похода? Как ты здравствуешь, наш любимый  Саин-хан?
Силен ли ты? Как дышит твоя грудь? Как могучи твои руки?
     Бату-хан равнодушно отвечал, смотря прямо перед собой:
     -  Благодарение вечному небу! Я здоров. Все благополучно.  Ты
здоров ли?
     Менгу пробормотал обычную благодарность. Все затихли, ожидая,
что скажет Бату-хан. Он начал отрывисто:
     -   Верно   сказал  мой  почтенный  кюряган  Менгу.   Впереди
"счастливый  день".  Он уже близок. Но... поведайте  мне,  что  вы
думаете, все ли у нас благополучно? - Бату-хан обвел всех  угрюмым
взглядом и остановился на крайнем слева хане Шейбани. Тот поправил
колпак из пушистой черной лисы, передернул плечом и сказал:
     - Как будто все даже очень благополучно. Батыры наши рвутся в
поход. Кони сыты, отдохнув за лето. Могучий победоносный бог войны
незримо  витает  над  нами  и  ждет с нетерпением,  когда  запылит
конница.  Поход  будет  так же славен, как все  предыдущие  походы
нашего  непобедимого Саин-хана, хотя мы и рассчитывали на  большую
подмогу,  которой,  к  сожалению, теперь  лишились.  Все  сидевшие
воскликнули:
     - Да живет и будет всегда озарен блеском победы великий Саин-
хан! Он справится со всеми противниками! Горе тем, кто встанет  на
его пути!
     Бату-хан   тихо  процедил  сквозь  зубы,  но  все  расслышали
загадочные слова:
     - Шейбани-хан что-то знает, но предпочитает умолчать. - Бату-
хан  перевел свой взгляд на задумавшегося Менгу-хана: - А  ты  что
скажешь, мой всегда правдивый советник?
     Общий любимец, всегда беспечный и чуждый коварства, Менгу-хан
развел руками:
     -  Что  я  могу  сказать? Я никогда не боюсь опасности.  Если
возникает  препятствие или угрожает бедствие, н