же написал мне наместник в такой тревожный час, когда
каждое  известие дорого? Что он ничего не знает, что ему  говорят,
будто  татар  много, слишком много, что их владыка  хан  Бату  уже
прибыл  в  Спалато  и  скоро  может оказаться  в  Тригестуме,  что
собранные   отряды  добровольцев  убегают  в  леса  и  горы,   что
знатнейшие герцоги и бароны со своими телохранителями имеют  очень
храбрый  вид,  когда потрясают мечами, но затем они тоже  бегут  в
свои  каменные  замки,  где запираются. А где  же  армия,  которая
встанет  стеной против татар? Они свободно пройдут и  в  Рим  и  в
Лион. Так не создаются победы!..
     "Надо  уезжать  в Египет, - подумал Фридрих.  -  Займусь  там
снова арабской философией".
     Император  резко повернулся и быстро направился во внутренние
покои дворца.


        Глава вторая. НЕЖДАННЫЙ ВЕСТНИК


     Вечером  император  находился в  своей  библиотеке  у  стола,
покрытого  арабской  черной шалью, расшитой  серебряными  узорами.
Перед  ним  была  развернута большая книга в кожаном  переплете  с
медными  застежками. "Великий" и "неповторимый", как его  называли
почтительные приближенные, сидел в большом темно-лиловом бархатном
кресле. На высокой спинке был водружен искусно вырезанный из  дуба
щит  с золоченым гербом древнего королевского рода Гогенштауфенов.
Два   посеребренных   льва,   разинув  пасти,   поднятыми   лапами
поддерживали этот щит.
     Разносторонний ум императора германской империи  Фридриха  II
интересовали  многие  предметы: и  военное  искусство,  и  древняя
литература Эллады и Рима, и медицина, но более всего он  увлекался
прошлым  Востока, его многовековой мудростью, творениями восточных
ученых  и  поэтов.  Он  уже с юных лет изучил  арабский  язык,  на
котором свободно об®яснялся и со своими слугами арабами, потомками
завоевателей  Сицилии,* а также с арабскими учеными, приглашенными
из  Багдада  и  Каира в основанный им университет в  Палермо.  Все
девять  греческих муз и еще десятая - восточная - могли бы считать
его своим верным поклонником.
     В   этот   вечер,  отложив  государственные  дела,  император
погрузился  в  любимую работу: он был занят составлением  трактата
"Охота с прирученными соколами и кречетами". Рядом на столе лежало
другое,  философское сочинение Фридриха: "Три самозванца:  Моисей,
Христос  и  Мухаммед",*  за которое римский  папа  еще  один  раз,
третий, наложил на императора проклятие католической церкви.
     Бесшумно  подошел  молодой бронзоволицый араб  в  темно-синем
балахоне,  с пестрой чалмой на голове. Скрестив руки на груди,  он
остановился в двух шагах от стола.
     Фридрих  поднял голову и сдвинул на затылок бархатную шапочку
на пышных белокурых кудрях с едва заметна сединой.
     - Что случилось? - спросил он по-арабски.
     Слуга,  ворочая  белками, с таинственным видом  наклонился  и
прошептал:
     -  Часовой вызвал сотника, сотник вызвал камергера,  камергер
приказал мне, твоему верному Осману, доложить тебе, государь,  что
приплыл рыбак, несмотря на бурю, и привез гонца, ободранного,  как
бедный дервиш, монаха, который имеет тебе передать что-то важное.
     - Пусть камергер Иоахим приведет этого гонца сюда ко мне.
     Араб,  скользя  босыми ногами по багдадскому  темно-вишневому
ковру, бесшумно исчез.
     Император  подложил под себя левую ногу в сиреневом  шелковом
чулке,  перевязанную у колена голубым бантом,  соединил  пальцы  в
алмазных  перстнях  и  беспокойно посматривал  на  тяжелую  темную
резную дверь.
     "Какое  важное  известие? - думал он. - Теперь  все  известия
важны...   Набег  беспокойного  арабского  султана?..  Дьявольская
выходка  злобствующих епископов, подстрекающих к  вражде  со  мной
французского  короля?.. Новые буйства германских герцогов?..  Нет!
Не  то!  Приехал на лодке в бурю? Монах оборванец? Для меня сейчас
самым  важным  является  наступление через  Тригестум  на  Венецию
татарского войска. Вот где опасность! Вот где надвигающийся  ужас!
Во  где  черная  туча, которая может окутать мглою, пеплом,  дымом
горящих  селений беспечную солнечную Италию... Бродяга? Оборванный
монах? Неужели оттуда?"
     Император поправил щипчиками фитиль масляной лампы.
     Дверь  приоткрылась. Вошел и остановился камергер  Иоахим,  в
бархатном  малиновом  камзоле, с тонкой золотой  цепью  на  шее...
Поглаживая  аккуратно подстриженную лопаточкой  седую  бороду,  он
выждал,  пока  за  ним не проскользнул человек  в  длинной  черной
монашеской  рясе и стал, подняв глаза к потолку, торопливо  читать
молитву, совершая крестное знамение.
     -  Подойди  сюда!  - сказал император. Он наклонился  вперед,
подпирая  рукой подбородок, и пытливо всматривался в  подходившего
монаха, желая угадать, насколько тот заслуживает доверия.
     -  Ваше  величество! - сказал почтительным, бархатным голосом
камергер, соединив ноги в красных башмаках с серебряными пряжками.
-  Я позволил себе побеспокоить вас, так как гонец клянется именем
всевышнего,  что он прибыл из грозного татарского стана  и  привез
важные известия.
     Фридрих,  пораженный,  откинулся назад  на  спинку  кресла  и
острым взглядом пронизывал монаха.
     - Здравствуй, брат во Христе!
     -  Да  сохранит  господь бог на многие  годы  нашего  мудрого
императора Фридриха! - ответил монах и поклонился в пояс,  показав
давно не бритую на макушке тонзуру.*
     - Кто ты? Как тебя зовут? Откуда ты прибыл? Говори, ничего не
утаивая, как на исповеди.
     Монах   стоял   спокойно.  Его  лицо  загорело  до   черноты.
Взлохмаченные волосы и полуседая неряшливая борода.  На  груди  на
медной  цепочке  большой крест из пальмового дерева.  Его  длинная
одежда  выцвела  от  солнца и дождей. Босые ноги  в  стоптанных  и
перевязанных  бечевкой сандалиях, рукава в отрепьях  и  истощенное
лицо  говорили  о долгих скитаниях, но глаза оставались  живыми  и
горели лихорадочным огнем.
     -  Мое  имя  - брат Иаков, родом я из Болоньи. Раб  божий  из
ордена  тамплиеров. Ходил по бесконечным дорогам вселенной,  когда
близ Спалато...
     -  Спалато?!  - воскликнул удивленный император. -  Продолжай
дальше!
     -  Да,  наш  великий  государь! Близ Спалато  я  был  схвачен
передовым  отрядом  татарских всадников. Один из  них  хотел  меня
заколоть,  но  я  показал на этот крест на груди, на  мои  длинные
волосы,  выбритую макушку, и тогда другой татарин оградил  меня  и
спас от гибели. После чего, захлестнув арканом, они поволокли меня
в свой лагерь.
     - Татарский лагерь?
     - Да, великий государь!..
     - Монах зашатался и ухватился за край стола.
     -  Прости  меня  за  слабость! Я от голода потерял  последние
силы.
     Император  ударил  палочкой  в висевший  рядом  на  подставке
бронзовый  арабский  щит.  Раздался  мелодичный  звон.  В   дверях
показался слуга араб.
     -  Принеси  кувшин крепкого вина, хлеба, апельсины  и.  кусок
сыру!
     - Разреши, я сяду на пол? - сказал монах и опустился на пятки
на ковер.
     -  Сейчас  вино тебя подкрепит. А пока, брат Иаков, продолжай
рассказывать, что испытал и увидел.
     -  Этот  крест  господень  оградил тебя!  -  многозначительно
сказал камергер.
     -  По  приказу  своего  великого хана  татары  очень  уважают
христианских священнослужителей и монахов, щадят их и не убивают.
     Монах, видя, что его рассказ уже заинтересовал императора,  с
наслаждением  причмокивая,  стал  пить  небольшими   глотками   из
серебряной  кружки принесенное слугой вино и продолжал, растягивая
свой рассказ:
     - Я был доставлен в лагерь главного татарского императора...
     -  Император  только один: августейший римский  император!  -
поправил камергер.
     -  Прощу простить меня, скитальца-невежду! Но я имел  в  виду
главного  татарского  владыку Бату-хана,  облеченного  необычайной
безграничной властью над всеми.
     - И ты его видел? - спросил Фридрих.
     - Не только видел, но едва спасся из его лап.
     -  Как же это произошло? - Император сделал знак камергеру, и
тот подлил монаху еще вина.
     -  Татары  приволокли меня к берегу моря, где  на  бугре,  на
коврах, сидели главные татарские военачальники. Посреди них -  сам
Бату-хан, перед которым все приходящие падали на брюхо.
     - Какой он с виду?
     -  Еще  молодой, сухощавый, загорелый, среднего роста,  глаза
раскосые,  черные  длинные  перья  на  шлеме.  Когда  смеется,  то
показывает  зубы, как у волка, острые и белые. А  взглядом  так  и
буравит каждого насквозь... Рядом с шатром - я так и обомлел, даже
руки  похолодели, - несколько деревьев срублены в рост человека  и
наверху заострены, как копья. Если кто рассердит хана, его  сажают
на такой кол.
     - И при тебе сажали?
     -  Нет,  государь,  господь избавил меня от  такого  ужасного
зрелища.  Вместе  со  мной  татарские всадники  привели  несколько
славянских горцев.
     - Пленных?
     -  Да,  государь. Это смелые славяне. Живут на самых  высоких
горах.   Своим   сопротивлением  они   доставили   татарам   много
затруднения,  поэтому нескольких пленных притащили к самому  Бату-
хану.  И  он захотел посмотреть, что за удальцы такие славяне?  Он
сам  их  расспрашивал и предложил посту пить в его войско.  А  те,
израненные,   избитые,  в  окровавленных   повязках,   ничуть   не
испугались и говорят: "Отпусти нас домой, к нашим женам и детям. А
с  вами, татарами, нам не по пути". Бату-хан их похвалил и каждому
приказал нацепить на шею медальку, - называется "пайцза", - с  его
именем.  Каждый,  у кого такая медалька, большой человек  и  может
через все войско татарское пройти свободно, и никто не посмеет его
тронуть... Но немедленно вслед за тем он же приказал их казнить...
     - И ты тоже поучил медальку? - спросил, грозно сдвинув брови,
император.
     - Нет, ваше величество! Со мной было иначе...
     Камергер еще подлил вина, а монах, очищая от кожуры апельсин,
продолжал:
     -  Переводчиком  у  татар  был пожилой  человек,  одетый  как
мусульманские   священники-муллы,  в  полосатой  рясе,   с   белым
полотенцем,  накрученным  на голову. У  него  была  длинная  рыжая
полуседая борода. Он так хорошо об®яснялся со славянами,  что  они
даже  позвали  его  к  себе  быть  у  них  священником.  Но  рыжий
переводчик  засмеялся  и сказал, что он доволен  своей  службой  у
татар и ничего лучшего ему не надобно.
     -  С  длинной  рыжей бородой? - задумчиво сказал  Фридрих.  -
Каких он примерно лет?
     -  Думаю, ему лет шестьдесят, если не больше... Он меня повел
в свою палатку...
     -  И  стал тебя допрашивать? Сколько у меня войска? И ты  ему
рассказал? - Император вскочил в гневе.
     -  Ваше  величество! Я ему ничего не сказал,  клянусь  святой
девой!  Да  ничего такого он меня и не спрашивал,  а  говорили  мы
совсем о другом...
     -  Ведь если ты наговорил ему лишнего, то я должен тоже  тебя
казнить. Ведь это придаст татарам смелости ворваться в Италию!
     -  Не дай господи! Но позвольте, ваше величество, сказать то,
ради чего и как я к вам приехал.
     Фридрих  успокоился, опустился в кресло и снова стал  пытливо
всматриваться  в  лицо монаха, которому, видимо,  очень  нравилось
сидеть  на  ковре  в  роскошной  вилле  самого  императора,   пить
великолепное вино и есть апельсины и виноград.
     -  Я  перейду теперь к самому важному. Этот переводчик, - его
зовут Дуда, - привел меня к своей палатке...
     -  Дуда,  - воскликнул император. - Высокий, тощий,  с  рыжей
бородой?
     - Верно, верно, ваше величество!
     - Говори скорее дальше. Ведь минуло столько лет, а он все еще
жив, пройдя через необычайные потрясения и страдания!
     Монах продолжал:
     -  Переводчик  Дуда усадил меня на овчину и сказал:  "Я  тебя
выведу  невредимым из татарского лагеря, но за это  можешь  ли  ты
исполнить  мою просьбу?" "Охотно!" - ответил я... "Если ты  хочешь
заработать большую награду, то отправляйся немедленно а Тригестум,
оттуда в Венецию, а затем проберись на остров Сицилию, где явишься
к августейшему императору Фридриху. Постарайся передать ему лично,
из  рук  в  руки,  это  письмо. А я  на  дорогу  дам  тебе  горсть
серебряных денег..."
     -  Да где же письмо?! - воскликнул император. - Что же ты  не
отдал его сразу? Болтливый дьявол!
     Монах  вскочил, полез рукой в складки своей просторной одежды
и  стал  рыться  сперва  в правом, потом в левом  кармане,  затем,
вытаращив   испуганно  глаза,  снова  продолжал  шарить  дрожащими
руками.
     -  Оно  было,  клянусь спасением души! Куда же оно  девалось?
Слава  всемогущему,  вспомнил. Я его  спрятал  в  тряпке,  которой
подпоясаны  мои  штаны!.. - И монах вытащил  и  подал  на  широкой
грязной ладони горсть больших грецких орехов.
     - Ты что, издеваться надо мной вздумал? Какое же это письмо!
     -  Вскройте, ваше величество, осторожно орехи,  и  в  них  вы
найдете  несколько  листочков. Сам переводчик Дуда  свернул  их  в
комочки, затолкал в скорлупу и каждый орех склеил еловой смолой.
     Император   осторожно  коснулся  орехов  холеными   пальцами,
сверкнувшими  голубыми искрами алмазов. Осмотрел со  всех  сторон,
взял со стола маленький кинжал и расщепил им орехи. Внутри каждого
действительно были бумажные комочки. Император осторожно разгладил
их на коленях, положил на стол и погрузился в чтение.
     "Что  это?  -  думал он. - Арабское письмо?" Он  стал  читать
дальше  и убедился, что это были - санта Мария! - латинские слова,
написанные   арабскими   буквами.  Император   стал   переписывать
латинскими буквами загадочное письмо, и тогда он его понял...


        Глава третья. ПИСЬМО ДУДЫ ПРАВЕДНОГО


     "Августейший великий император!
     Тебе  шлет  привет  и  пожелания долгой жизни,  благополучия,
счастья   и   славы   твой  бывший  лекарь,  неизменно   преданный
доминиканец,  исследователь арабской  магии  и  алхимии,  которого
прозвали "Дуда Праведный".
     Я  точно  выполнил  твою  волю и неотлучно  сопровождал  твою
воспитанницу, Марию Клармонте, из Вифлеема, по направлению к морю,
надеясь посадить юную девушку на указанный тобою корабль. Ночью  в
горах  на  наш караван напали арабские разбойники и всех  путников
потащили в свои становища. В числе попавших в рабство оказались  и
мы   с  Марией.  Знание  арабской  речи  нас  выручило.  Я  уверил
разбойников, что я мусульманский знахарь, мудрец и прорицатель,  а
Мария  - это моя внучка, и что я из необходимости, находясь  среди
крестоносцев,  притворялся,  будто  исповедую  христианскую  веру.
Успешно вылечивая арабских воинов, перевязывая и зашивая их  раны,
я  не  брал  никакой  платы,  и они  стали  относиться  ко  мне  с
уважением,  тоже  прозвав "Дуда Праведный". Затем  нас  продали  в
Багдад, где мы прожили несколько лет.
     Теперь я должен сообщить тебе горестную весть. Приготовься  к
тяжелому  удару.  Твоя  воспитанница, светлая,  безгрешная  Мария,
тосковала  по  тебе  и медленно угасала, постоянно  повторяя  твое
августейшее имя, пока ее слабые уста не прошептали его в последний
раз.  Она  так  исхудала,  что  разрушение,  обычно  следующее  за
смертью,  почти ее не коснулось, и несколько дней  она  лежала  на
носилках,  которые  я  сплел из камыша своими  руками,  обложенная
цветами  и  ароматичными травами, будто  только  уснула,  и  я  не
решался предать ее земле.
     В  том домишке, где я жил, была каморка с окошком. Днем я его
закрывал ставнями от беспокойных мух, а ночью в это окошко светила
луна  и  бросала  печальные серебристые лучи  на  прекрасное  лицо
Марии... Каждую ночь проводил я в слезах, оплакивая раннюю кончину
твоей воспитанницы, которая до последнего дня верила, что настанет
счастливое  мгновенье, когда она приплывет  на  корабле  в  родную
Сицилию и снова увидит тебя, августейший император.
     В  день,  когда  халиф багдадский приказал  мне  отправиться,
сопровождая его посольство, к татарскому хану, я нанял старика,  и
мы  отнесли останки безгрешной Марии на кладбище, расположенное на
высоком  берегу  великой реки Евфрата. Там мы  вырыли  могилу  под
одинокой пальмой. Я поставил узкую каменную плиту, вырезав на  ней
арабскую надпись "Мариам" с изображением пальмовой ветви.
     После  этого я мог спокойно отправляться в путь как лекарь  и
писарь  арабского принца Абд ар-Рахмана, которого халиф багдадский
отправил  послом  к могущественному царю татарскому  Бату-хану.  С
войском  этого грозного полководца, состоя при арабском принце,  я
добрался до Адриатического моря и близ города Спалато мне  удалось
спасти  от  жестокой смерти на острие кола доброго  монаха,  брата
Иакова,   и  он.  клятвенно  обещал  доставить  это  письмо,   мой
августейший  повелитель  и покровитель, в  твои  всесильные  руки.
Умоляю  наградить  его  соответственно заслугам  и  твоей,  всегда
неизменной щедрости.
     Мое  будущее темно. Скажу только, что, пройдя с войском Бату-
хана  через  столько поверженных и разоренных стран, я увидел  ад,
страшней которого не придумает никто из смертных. Если бы  монголы
двинулись на римские и франкские земли, то горем и кровью залилась
бы вселенная.
     Кончая  письмо,  могу сообщить тебе весть,  которая  обрадует
родной  мне  итальянский народ: грозный Бату-хан  сегодня  об®явил
арабскому  принцу,  что он останавливает свой  поход  на  запад  и
поворачивает войска обратно в свое становище в устье Итиля.
     Я   буду   счастлив,  если  это  письмо  дойдет   до   твоего
проницательного взора и я окажусь первым, сообщив радостную весть,
что пожар войны, надвигавшийся на мирную Италию, остановился у  ее
границ.  Хотел  бы я с посетить мою дорогую родину и  записать  на
прочных листах все, что я увидел и пережил в восточных странах, но
будущее мое в руках всевышнего".

     Император откинулся на спинку кресла. Его глаза блуждали,  на
лице были слезы. Камергер стоял неподвижно, ожидая распоряжений.
     -  Известия  исключительной важности! Преданный  мне  человек
доносит,  что  татары  остановились  и,  несомненно,  поворачивают
обратно...
     -   О   санта   Мария!  -  воскликнул  камергер   и   набожно
перекрестился.
     -  Если это известие будет подтверждено донесением наместника
Тригестума,  то  это значит, что грозный вал бушующего  татарского
моря  докатился до наших пределов и затем отхлынул обратно в  свои
дикие,  варварские  степи...  Что  остановило  татар?  Сейчас  это
неразрешимая  загадка! Ведь они могли с огнем и  мечом  пройти  по
всей  Италии,  Франции,  Испании  и  водворить  повсюду  на  целые
тысячелетия  свою  власть,  ввести языческую  религию  и  страшные
законы свирепого Чингиз-хана... Этого гонца монаха я отблагодарю.
     А  монах  лежал на ковре, на боку, подложив руку под лохматую
голову, похрапывал и сопел... Император бережней сложил полученные
листки  и спрятал их в перламутровок" шкатулку, которую достал  из
стола.
     Затем  он  ударил палочкой в бронзовый щит и сказал вошедшему
слуге арабу:
     -  Сказки  кормчему  фелуки,  что  я  свой  от®езд  в  Египет
откладываю.




         * Часть тринадцатая. КОНЕЦ ПОХОДА * 


        Глава первая. БЕСЕДА НА БЕРЕГУ ДУНАЯ

                 (Из "Путевой книги" Хаджи Рахима)

     Вскоре  закончится моя путевая книга, с которой я никогда  не
расставался: ни днем, когда верхом на коне, я хранил ее в дорожной
сумке,  ни  ночью, когда я опускал на нее усталую голову,  обнимая
вместо  подушки.  Сейчас  в книге осталось  очень  немного  чистых
листков. На них я запишу сегодняшнюю беседа с моим когда-то бывшим
учеником, а теперь повелителем многих покоренных им земель.
     Повинуясь  воле  Бату-хана, все монгольское  войско,  оставив
нетронутым  Тригестум,  повернуло  обратно.  Переправившись  через
Дунай  у  разрушенных  городов-близнецов Буды  и  Пешта  и  пройдя
мадьярскую  степь  пушту, войско остановилось на  отдых  у  границ
Болгарии.
     На   этой  зеленой  равнине,  удобной  для  коней,