огда же сравнили пули,  извлеченные
при операции Ленина в 1922 году и при бальзамировании тела вождя  в  1924-м,
выяснилось, что они разного калибра. Да  и  опасность  ранения  в  описаниях
врачей была преувеличена: Ленин самостоятельно поднялся по  крутой  лестнице
на третий этаж и лег в постель. Через день, 1 сентября, те же врачи признали
его состояние удовлетворительным, а еще через день вождь поднялся с постели.
   Было непонятно и другое: почему не дали завершиться  следствию  -  Каплан
была расстреляна 3 сентября 1918 года по личному указанию главы  государства
Свердлова.
   По  официальной  версии,  главными  действующими  лицами,  организаторами
покушения на Ленина были руководители правоэсеровской боевой группы Григорий
Семенов,  Лидия  Коноплева,  а  исполнительницей  -  Каплан.  Эта  версия  в
последние годы подверглась критике со стороны историков и публицистов...
   ... Одновременно стала набирать аргументы и другая версия: организаторами
покушения на Ленина были  председатель  ВЦИК  Свердлов  и  председатель  ВЧК
Дзержинский. Эта версия кремлевского заговора в конце 1918 года стала быстро
превращаться из сенсации в рабочую гипотезу.
   Основания для такого заговора в то время имелись.  Положение  большевиков
было критическим: численность их партии уменьшилась до  150  тысяч  человек,
многочисленные  крестьянские  выступления,  рабочие  забастовки  и   военные
неудачи предсказывали возможность потери власти. Выборы в местные  Советы  в
июне-августе 1918 года уменьшили число большевиков  в  них  по  сравнению  с
мартом с 66 до 44,8 процента.  Необходимо  было  любыми  способами  укрепить
шаткие позиции. "Собственно мы уже мертвы, но еще нет никого, кто мог бы нас
похоронить",  -  поделился  Троцкий  своими  настроениями  в   разговоре   с
германским послом В. Мирбахом.
   О кризисе в большевистской властной структуре летом  1918  года  известно
намного меньше, чем об аналогичной в  марте  1918-го,  во  время  подписания
Брестского мирного договора. По наблюдениям Ю. Фельштинского, в  конце  лета
1918 года на фоне кризиса  Советов  и  роста  недоверия  к  ним  со  стороны
населения усиливается влияние  Свердлова  и  одновременно  падает  авторитет
Ленина.  Действительно,  именно  летом  1918  года   большевики   решительно
ликвидируют политическую оппозицию: в июне - запрет на участие меньшевиков и
правых эсеров в работе Советов, в июле - разгром и  изгнание  с  руководящих
должностей левых эсеров, закрытие небольшевистских газет...
   ... Летом 1918 года в руках Свердлова  сосредоточилась  вся  партийная  и
советская  власть:  он  возглавлял  ВЦИК  и  был  секретарем  ЦК   РКП(б)...
Дзержинский был  заодно  с  Бухариным  при  обсуждении  мирного  договора  с
Германией, не раз поддерживал позицию Троцкого против Ленина,  позже  вместе
со Сталиным выступал против ленинской позиции по Грузии. Вполне вероятно его
объединение со Свердловым в  перераспределении  власти,  наметившемся  летом
1918 года.
   Большевистская элита за год  своего  правления  вкусила  власти  и  брала
пример со своих лидеров, стремившихся всеми  силами  ее  удержать.  Учитывая
это, становится понятно, зачем в сейфе у Свердлова хранились  драгоценности,
деньги и заграничные паспорта, почему он приказал доставить Каплан из ВЧК  к
нему и расстрелять ее без суда  и  следствия  (ведь  могло  выясниться,  что
стреляла  не  оа).  Вынужденное  отсутствие  Ленина   в   Кремле   придавало
уверенности Свердлову. "Вот, Владимир Дмитриевич,  и  без  Владимира  Ильича
все-таки справляемся", - говаривал он с гордостью Бонч-Бруевичу.
   Технически организовать тогда покушение на Ленина было просто. Достаточно
лишь  представить  себе,  что  руководители  боевой  эсеровской  организации
Семенов и Коноплева начали сотрудничать с  Дзержинским  не  с  октября  1918
года, когда их арестовали, а с  весны  1918-го.  Тогда  станут  понятными  и
легкость,  с  которой  в  нужном  месте  прозвучали  выстрелы,  и   нарочито
безрезультатная работа следствия, и быстрая казнь Протопопова и  Каплан,  не
зафиксированная даже в протоколах судебной коллегии ВЧК. Эта версия  поможет
понять,  почему   Семенов   и   Коноплева   под   поручительство   известных
большевистских деятелей были отпущены на свободу и  никак  не  пострадали  в
период красного террора. Семенов, этот эсеровский  Азеф  1918  года,  скорее
всего действовал по указанию чекистского руководства, тесного  связанного  с
партийно-советскими вождями. Левому эсеру боевику Протопопову за выстрелы  в
вождя обещали  сохранить  жизнь,  но...  расстреляли  сразу  же  (каких-либо
следственных дел о нем обнаружить пока не удалось)...
   Журнал "Родина", 1995 год, N 7
 
 
   Глава 2
   СТРЕЛЯЮЩИЙ ВЕЛОСИПЕДИСТ
 
   Утром тридцатого августа 1918 года из подъезда дома в  Саперном  переулке
вышел молодой человек  в  спортивной  кожаной  тужурке  и  фуражке  военного
образца. Он вел велосипед.
   Сделав с десяток шагов, юноша ловко вскочил в седло и заработал педалями.
   Велосипедист ехал по направлению к площади Зимнего дворца. Поравнявшись с
домом номер шесть, остановился. Велосипед прислонил к стене у входа, а  сам,
ощупав револьвер в кармане тужурки, вошел в здание.
   Дом номер шесть на Дворцовой площади  пользовался  дурной  славой  -  там
размещались Комиссариат  внутренних  дел  Северной  коммуны  и  Чрезвычайная
комиссия по  борьбе  с  контрреволюцией.  Ясное  дело,  жители  города  туда
добровольно не ходили.
   Молодой человек пришел  без  всякого  принуждения.  Спросив  у  швейцара,
принимает ли товарищ Урицкий, юноша услышал, что тот еще не прибыл.
   Ощущая  приятную  тяжесть  револьвера  в  кармане,  велосипедист  сел  на
подоконник, ожидая прибытия автомобиля с важным седоком.
 
   УТРО ТЕРРОРИСТА
 
   О чем думал  юноша,  напряженно  прислушивавшийся  к  проникавшему  через
оконное стекло шуму улицы,  пытаясь  различить  среди  разнообразных  звуков
приближающиеся обороты автомобильного мотора?
   Наверное, мы об этом не узнаем никогда.
   Известны лишь  подробности  последнего  утра,  которое  молодой  человек,
сидевший у окна в ожидании председателя Петроградской ЧК, провел перед  тем,
как приехать в мрачное здание на Дворцовой площади.
   Последние дни он не ночевал  дома.  Впрочем,  так  делали  многие.  Почти
половина мужчин столицы с наступлением  сумерек  покидали  свои  квартиры  и
искали более безопасное убежище - аресты  производились  преимущественно  по
ночам.
   Накануне, двадцать девятого августа, он пришел  домой,  как  всегда,  под
вечер и, как всегда, голодный. Мать покормила его. После трапезы  он  обычно
читал что-нибудь сестре вслух  -  это  стало  многолетней  привычкой  еще  с
детских лет. Нередко менялись ролями, и тогда сестра брала  в  руки  любимую
книгу. Последнее время это был модный тогда Шницлер, один из томов  которого
был ими недочитан.
   Едва сестра раскрыла незаконченную книгу, как брат нетерпеливо  остановил
ее:
   - Подожди. Есть другая.
   Он подошел к книжному шкафу и взял с  полки  томик  французского  издания
"Графа Монте-Кристо".
   - Ты что? - удивилась сестра.
   Не обращая внимания на ее протесты, брат  раскрыл  облюбованную  книгу  и
начал читать... с середины. Возможно, это  была  случайность,  говорила  она
потом на допросе, но в комнате зазвучали именно те страницы, где описывалось
политическое убийство, которое совершил в молодости старый бонапартист,  дед
одной из героинь знаменитого романа.
   Устав  читать  вслух,  он  еще  какое-то  время   оставался   наедине   с
увлекательной книгой. А потом, когда совсем стемнело, покинул дом.  Ночевал,
как всегда, вне его стен.
   Рано утром тридцатого августа пришел к родителям. Попил чаю, позавтракал.
Часов в девять постучал в комнату отца, которому  нездоровилось  -  по  этой
причине он не находился на службе.
   Предложение сына сыграть в шахматы  несколько  удивило  отца  -  в  столь
раннее время? Однако перечить не стал.
   Отвечая потом на вопросы следователя, отец молодого человека отметил, что
игра  была  напряженной.  Складывалось  ощущение,  что  сын  очень  старался
выиграть. Не исключено: с этой шахматной партией он  связывал  нечто  весьма
важное. Может быть, успех своего дела.
   Однако партию сын проиграл, и было видно, что это его  очень  расстроило.
Отец, видя такое открытое огорчение, предложил сыграть еще раз. Сын взглянул
на часы и отказался.
   После чего простился и вышел из комнаты. Больше они с отцом не  виделись.
Сестре "повезло" больше:  когда  ее  арестовали  и  поместили  в  тюрьму  на
Гороховой, из окна своей камеры она увидела брата, которого вели под конвоем
на очередной допрос.
   Ее брата звали Леонидом. Их фамилия была Каннегисер.
 
   ИМЕНИТЫЙ СЕДОК
 
   Народный  комиссар  внутренних   дел   Северной   коммуны,   председатель
Петроградской ЧК Моисей Соломонович Урицкий жил на  Васильевском  острове  в
большой многокомнатной квартире. К месту службы  на  Дворцовую  площадь  его
доставляли в автомобиле из бывшего царского гаража.
   Должность Урицкого была министерской, и это поняла даже самая бестолковая
и  ошеломленная  новыми  порядками  часть  прислуги  императорских  дворцов.
Царский  автомобиль   с   наркомом   обычно   останавливался   у   подъезда,
находившегося посредине той половины полукруглого  дворца,  которая  шла  от
арки  к  Миллионной  улице.  До  Октябрьского  переворота   этим   подъездом
пользовались  министры,  генералы,  дипломаты,  и   потому   старик-швейцар,
прослуживший у подъемной машины, как тогда  называли  лифт,  почти  четверть
века, почтительно называл Урицкого "ваше превосходительство".
   Правда,  новое  "превосходительство"  ни  осанкой,  ни  породистостью  не
выделялось. Нарком Урицкий был невысокого  роста,  имел  кривые  болезненные
ноги, ходил по-утиному, переваливаясь.  В  отличие  от  бородатых  и  усатых
коллег никакой растительности на лице не  отращивал.  Прическа  -  смазанный
бриолином аккуратный проборчик - словно у трактирного слуги.
   Внешность бывает обманчивой, в чем старик-швейцар много раз убеждался. Он
знал, какой неограниченной властью обладает этот коротконогий  человек.  Что
же касается самого наркома, то угодливое "ваше  превосходительство"  ласкало
слух, хотя он для виду при этом досадливо морщился - мол, старых  людей  уже
не перевоспитаешь...
   О чем думал этот перетянутый скрипучими ремнями человек в свое  последнее
утро, когда ехал с Васильевского острова навстречу револьверной пуле? Как  и
в случае с его убийцей, мы, наверное, об этом тоже  никогда  не  узнаем.  Не
исключено, что мысли именитого седока витали вокруг предстоявшей отставки. В
эмигрантской литературе много писали,  что  Урицкий  за  несколько  дней  до
своего убийства подал прошение об освобождении от занимаемой должности. Мол,
служба в ЧК начала тяготить его, и он, от природы не жестокий, а скорее даже
сентиментальный, решил сменить сферу деятельности.
   Почему  же  тогда  он  согласился  стать  главой  Чрезвычайной  комиссии?
Известный эмигрантский  писатель  Марк  Алданов  приводит  такое  объяснение
одного видного  меньшевика:  поздно  примкнув  к  большевистскому  движению,
Урицкий чувствовал себя виноватым перед революцией и за  свою  вину  наказал
себя тяжким крестом Чрезвычайной комиссии.
   Для других дел он был непригоден. Воевать  не  любил,  ораторствовать  не
умел. Поэтому партия и предложила ему пост председателя ЧК.  А  поскольку  к
большевикам он примкнул  совсем  недавно,  воля  их  партии  была  для  него
законом.
   Наверное, на решение об  отставке  повлиял  и  разгул  стихии  в  районах
города. Педантичному председателю ЧК хотелось упорядочить  террор,  то  есть
добиться того, чтобы приговоренные проходили как "входящие"  и  "исходящие",
чтобы жертвы не расстреливались без бумажных формальностей.
   Если Урицкий действительно был не самым жестоким из чекистов, да  к  тому
же и подал заявление об уходе со своего  поста,  то  тем  более  странным  и
непонятным выглядит решение о его физическом  устранении  путем  организации
террористического акта.
 
   ВОЗЛЕ ЛИФТА
 
   Сидевший на подоконнике посетитель, сняв фуражку и  положив  ее  рядом  с
собой, оглядывался по сторонам.
   Комната была большая. Напротив входной двери - лестница, ведущая  наверх.
Возле нее решетка подъемной машины - лифта. Вдоль стены  деревянный  жесткий
диван, несколько стульев, вешалка для верхней одежды.
   Нельзя столь долго разглядывать помещение, это может вызвать подозрение у
швейцара, мелькнула мысль у Каннегисера, и он отвернулся к окну.
   По Дворцовой площади шли по своим делам  озабоченные  люди.  Не  пора  ли
снять  револьвер  с  предохранителя?  Вот-вот  должна  появиться  машина   с
долгожданным седоком.
   Долгожданным? Прошло  всего  двадцать  минут,  а  показалось,  что  целая
вечность.  Наконец  с  улицы  донесся  шум  работающего  мотора.  Автомобиль
подкатил к подъезду.
   У Каннегисера  громко  застучало  сердце.  Может,  пока  еще  не  поздно,
отказаться от задуманного страшного дела? Может,  вернуться  в  родительскую
квартиру в Саперном переулке, отыграться  в  шахматы  у  отца,  пить  чай  с
сестрой, продолжить чтение "Монте-Кристо"?
   Громко хлопнула входная дверь, и переваливающаяся по-утиному  фигурка  на
кривых ногах заковыляла к кабине лифта. Кабинет председателя ЧК находился на
третьем этаже. Швейцар услужливо бросился открывать дверь  подъемной  машины
перед "его превосходительством", и на какое-то мгновение повернулся спиной к
посетителю, который уже вставал с подоконника и опускал руку в карман.
   Этих секунд хватило Каннегисеру  для  того,  чтобы,  не  ощущая  на  себе
подозрительного взгляда швейцара,  сделать  несколько  шагов  в  направлении
шедшего к кабине лифта Урицкого.  Тот,  услышав  шум,  удивленно  оглянулся.
Глаза жертвы и убийцы встретились. И в то же мгновение грянул выстрел.
   Нарком свалился на пол без крика, без стона. Пуля сразила его наповал.
   Четкости выстрела мог бы позавидовать профессиональный киллер. Каннегисер
стрелял - на ходу! - с расстояния не менее шести-семи шагов в быстро идущего
человека. И попал с первого раза, на что способны лишь опытные стрелки.
   Увы, Каннегисер к ним не относился. Более того,  он  совершенно  не  умел
метко стрелять.
   Это обстоятельство  вызвало  массу  подозрений.  Либо  террористу  крупно
повезло - с дилетантами подобное иногда случается, - либо стрелял  вовсе  не
Каннегисер.
   Существует несколько версий  случившегося.  По  одним  рассказам,  теракт
произошел не в вестибюле, а в служебном кабинете  Урицкого,  что,  наверное,
маловероятно, поскольку в таком случае возникает закономерный вопрос:  каким
образом двадцатидвухлетнему студенту удалось проникнуть к председателю ЧК да
еще с оружием в кармане? Простому человеку с улицы  в  кабинет  руководителя
столь высокого ранга не попасть.
   Согласно другим рассказам, драма разыгралась действительно  в  вестибюле.
Но, кроме старика-швейцара, там находились и другие люди. В комиссариате был
приемный день, поэтому в вестибюле сидели посетители. На молодого человека в
кожаной тужурке никто не обратил внимания, и он уселся в  кресло  неподалеку
от входной двери.
   Когда приехал Урицкий и направился к лифту,  молодой  человек  подошел  к
нему  вплотную  и  произвел  несколько  выстрелов  из  револьвера.  Урицкий,
смертельно раненный в голову, упал и на месте скончался.
   Легенда о нескольких выстрелах понадобилась, наверное,  для  того,  чтобы
подчеркнуть кровожадность, жестокость террориста  и  исключить  случайность,
дилетантизм  в  его  действиях.  А  то  что   же   получается   -   какой-то
студент-четверокурсник проникает в  наркомат  внутренних  дел  и  с  первого
выстрела укладывает наповал  самого  председателя  ЧК!  Притом  -  проникает
беспрепятственно. Не потому ли и появляется  упоминание  о  приемном  дне  в
комиссариате и о посетителях - контрреволюционная организация,  мол,  хорошо
подготовила операцию, замаскировав террориста под обыкновенного просителя?
 
   ИДЕАЛЬНЫЙ ОБЪЕКТ
 
   Убийца  Урицкого  представлял  собой  идеальный  объект  для  вербовки  и
последующего  использования  в  разных   деликатно-щекотливых   делах.   Это
обстоятельство, несомненно,  учитывали  как  одна,  так  и  другая  сторона.
Имеются в виду большевики и их нынешние ниспровергатели.
   По большевистско-чекистской версии, эсер Леонид  Каннегисер  был  агентом
Савинкова   и   англо-французов.   Некоторые   современные    исследователи,
основываясь на зарубежных источниках, склонны считать Каннегисера... агентом
ЧК. Правда, они делают существенную оговорку - сам  террорист  об  этом  мог
даже не догадываться.
   Леонид Иоакимович Каннегисер  родился  в  семье  крупного  петербургского
богача. Его  отец  был  знаменитым  инженером,  имя  которого  хорошо  знала
просвещенная Европа. В доме Каннегисеров бывал весь культурный Петербург.  В
гостиной  родителей  Леонид  видел  видных  царских   министров   и   старых
заслуженных генералов, знаменитого революционера Германа Лопатина и  молодых
талантливых поэтов.
   Он и сам был наделен природой многими  выдающимися  способностями.  Писал
прекрасные стихи, печатал их в журналах и поэтических  сборниках,  дружил  с
Сергеем  Есениным,  который  высоко  ценил  его   стихотворный   дар.   Есть
фотоснимки, на которых они изображены вместе.
   Кроме литературы,  Леонид  увлекался  философией.  На  Запад  попали  его
дневники, которые он начал вести в  1914  году  в  Италии  шестнадцатилетним
юношей. Дневники  обрываются  в  начале  1918  года  -  за  полгода  до  его
сумасшедшего поступка. Записи поражают сменой настроений. То он  хочет  уйти
добровольцем на войну, то в монастырь. Восторг перед древними памятниками  и
художественными  полотнами  сменяется  восторгом  перед  Советом  рабочих  и
солдатских  депутатов.  И  сквозь  каждую  страницу   дневников   проступают
обнаженные нервы автора.
   Чтобы читатель сам убедился в утонченности его чувств, приведем несколько
выдержек. Наугад.
   "... Я тоже был раз  на  вокзале.  Одного  раненого  пришлось  отнести  в
перевязочную. При мне сняли повязку, и я увидел на его ноге шрапнельную рану
в пол-ладони величиною; все синее, изуродованное, изрытое человеческое тело;
капнула густо кровь. Доктор сбрил вокруг раны волосы.  Фельдшерица  готовила
повязку. Двое студентов  тихонько  вышли.  Один  подошел  ко  мне,  бледный,
растерянно улыбаясь, и сказал: "Не могу этого  видеть".  Раненый  стонал.  И
вдруг  он  жалобно  попросил:   "Пожалуйста,   осторожней".   Я   чувствовал
содрогание, показалось, что это ничего, и  я  продолжал  смотреть  на  рану,
однако не выдержал. Я почувствовал: у меня кружится голова, в глазах  темно,
подступает тошнота. Я б, может быть, упал, но собрался с силами и  вышел  на
воздух, пошатываясь, как пьяный. И это может грозить - мне. Знать,  что  эта
рана на "моей" ноге... И  как  вдруг  в  ответ  на  это  в  душе  подымается
безудержно радостносладкое чувство: "Мне не грозит ничего", тогда я знаю: "Я
- подлец! "
   Еще один фрагмент: "Сейчас мне пришли в  голову  стихи:  "О,  вещая  душа
моя... О, как ты бьешься на пороге  как  бы  двойного  бытия!.."  Перелистал
Тютчева, чтобы найти их. И строки разных стихотворений как будто делали  мне
больно, попадая на глаза. Там каждая строчка одушевленная,  и  именно  болью
страшно заразительной. Я не ставлю себе целей внешних. Мне безразлично, быть
ли римским папой или чистильщиком сапог в Калькутте, - я не связываю с этими
положениями определенных душевных состояний, - но единая моя цель -  вывести
душу мою к дивному просветлению, к сладости неизъяснимой. Через религию  или
через ересь - не знаю".
   И так далее. За страницами чистой метафизики идут такие пассажи,  которые
уму  обыкновенному,  простому,  жутко  читать.  Жажда  острых,   мучительных
ощущений, "всеочищаюшего огня с