сначала желаю, люблю, верю и
485
   свершаю собственное существование. Если бы это было не так, непобедимое сомнение простерлось бы на все на свете, в том числе и на мои собственные мысли. Я без конца бы спрашивал себя: а вправду ли мне принадлежат мои "вкусы", мои "желания", мои "обеты", мои "истории", они казались бы мне деланными, ирреальными, несостоявшимися. Но даже сомнение это, не будучи сомнением действительным, не могло бы привести к достоверности самого сомнения.1 Из этого уже не выбраться, "искренность" достижима лишь тогда, когда мы предупреждаем все сомнения, бросаемся с закрытыми глазами в "делание". Таким образом, я уверен в своем существовании не потому, что я мыслю о бытии, но, напротив, достоверность моих мыслей вытекает из их действительного существования. Моя любовь, моя ненависть, мое желание достоверны не в виде мыслей о любви, ненависти, желании, - напротив, всякая достоверность этих мыслей исходит из достоверности актов любви, ненависти, желания, достоверностью которых я обладаю, поскольку я их совершаю. Всякое внутреннее восприятие неадекватно, поскольку я не семь объект, который можно было бы воспринять, поскольку я формирую свою реальность и образую единство с собой только в действии. "Я сомневаюсь": нет другого способа отбросить все сомнения в отношении этого суждения, кроме действительного сомнения, захваченности опытом сомнения. Таким образом, сомнение и есть достоверность сомнения. Сомневаться всегда означает сомневаться в чем-то, даже если "сомневаются во всем". Я уверен, что сомневаюсь, поскольку я принимаю ту или иную вещь или даже все вещи и мое собственное существование именно как сомнительные. Я познаю себя в отношении с "вещами", внутреннее восприятие приходит позже, и оно было бы невозможно, если бы я не был связан со своим сомнением, переживая его даже в объекте сомнения. О внутреннем восприятии можно сказать то же, что мы говорили о внешнем восприятии: что оно окутывает бесконечность, что оно - никогда не завершенный синтез, который вместе с тем утверждает себя, невзирая на то, что незавершен.
     1 "...Но ведь и это тоже было, оказывается, сделано нарочно, - это циничное отвращение к собственному облику? А это презрение по отношению к этому отвращению, которое она в себе теперь вырабатывала, - не было разве комедией? Да и само это сомнение пред этим презрением... Какое-то безумие: стоит попытаться быть искренней и этому не будет конца?" (S. de Beauvoir. L'Invitee. P. 232).
486
   Если я хочу проверить мое восприятие пепельницы, этому не будет конца: восприятие несет в себе больше, чем я знаю в отчетливом знании. Точно так же, если я хочу проверить достоверность моего сомнения, этому не будет конца: нужно будет ставить под вопрос мое мышление о сомнении, мышление об этом мышлении - и так далее. Достоверность происходит из сомнения как акта, а не из мыслей о нем, равно как достоверность вещей и мира предшествует тетическому осознанию их свойств. Знать, конечно же, как было сказано, - это знать, что знаешь, не то чтобы эта вторичная возможность знания обосновывала знание само по себе, наоборот, знание ее обосновывает. Я не могу воссоздать вещь, и все-таки существуют воспринимаемые вещи; я не могу полностью совпадать со своей постоянно ускользающей жизнью, и все-таки существуют внутренние восприятия. Один и тот же довод делает меня способным и заблуждаться, и достигать истины в отношении самого себя, - а именно, что существуют акты, в которых я собираюсь воедино, дабы выйти за свои пределы. Cogito есть признание этого основополагающего факта. В предложении "я мыслю, я есмь" два утверждения совершенно тождественны, без чего не было бы Cogito. Но нужно еще вдуматься в смысл этой тождественности: не в том дело, что положение "я мыслю" полностью охватывает положение "я есмь", не в том дело, что мое существование сводится к сознанию, которое я о нем имею, наоборот, дело в том, что положение "я мыслю" включено в движение трансценденции "я есмь", сознание - в существование.
   Верно, что кажется необходимым признать абсолютное совпадение "я" с "я", если и не в случае желания или чувства, то, по крайней мере, в актах "чистого мышления". Если дело обстоит так, то все, что мы только что сказали, оказывается под вопросом, и не только мышление представало бы некоторым способом существования, но мы сами не подчинялись бы ничему, кроме мышления. Следовательно, нам теперь надлежит рассмотреть разумение. Я размышляю о треугольнике, о трехмерном пространстве, к которому он предположительно принадлежит, о продолжении одной из его сторон, о параллели, которую можно провести через одну из его вершин по отношению к противоположной стороне. Я замечаю, что эта вершина и эти линии образуют сумму углов, равную сумме углов треугольника и вместе с тем равную двум прямым углам. Я уверен в результате, который считаю
487
   доказанным. Это значит, что мое графическое построение не есть - в отличие от палочек, которые ребенок то и дело добавляет к своему рисунку и которые всякий раз совершенно меняют его значение ("это - дом, нет, пароход, нет, человечек") - какое-то соединение линий, свободно рождающихся под моей рукой. С начала и до конца операции речь идет именно о треугольнике. Генезис чертежа - не только реальный, но и умопостигаемый генезис: я черчу по правилам, я выявляю в фигуре свойства, то есть отношения, связанные с определением треугольника, тогда как ребенок выявляет все те отношения, которые подсказывает неопределенная фигура, фактически существующая на бумаге. Я сознаю, что доказываю, ибо мне известна необходимая связь между совокупностью данных, образующих гипотезу, и заключением, которое я из них извлекаю. Именно эта необходимость наделяет меня способностью повторить эту операцию с бесконечным числом эмпирических фигур, и сама она проистекает из того, что на каждом шагу моего доказательства и всякий раз, когда я ввожу новые отношения, в моем сознании пребывает фигура треугольника в виде некой устойчивой структуры, которую эти отношения определяют и не уничтожают. Вот почему можно, если угодно, сказать, что доказательство состоит во введении определенной суммы углов в две различные конфигурации, что сумму можно рассматривать последовательно как равную сумме внутренних углов треугольника и равную двум прямым углам,1 но нужно добавить,2 что мы здесь имеем дело не просто с двумя конфигурациями, которые следуют одна за другой и одна другую вытесняют (как в рисунке фантазирующего ребенка). Первая продолжает существовать для меня в то время, как устанавливается вторая; сумма углов, которую я приравниваю к двум прямым углам, тождественна той, которую я в другом случае приравниваю к сумме углов треугольника, а это возможно, если я выхожу за пределы порядка феноменов или видимости, достигая порядка eidos или бытия. Истина кажется невозможной без своего рода абсолютного самообладания в активном мышлении, без чего оно не смогло бы развернуться
     1  Wertheimer. Drei Abhandlungen zur Gestalttheorie: die Schlussprozesse im produktiven Denken.
     2 Gurwitsch. Quelques aspects et quelques developpements de la theorie de la forme // Journal de Psychologie. 1936. P. 460.
488
   в серии последовательных операций и выстроить вечно значимый результат.
   Не существовало бы ни мышления, ни истины без акта, посредством которого я преодолеваю временную разбросанность этапов мышления и простое фактическое существование моих психических событий; но самое главное заключается в том, чтобы понять этот акт. Необходимость доказательства не есть необходимость аналитическая; построение, которое позволяет делать заключения, не содержалось реально в определении треугольника, оно возможно лишь если исходить из этого определения. Не существует определения треугольника, которое изначально включало бы в себя свойства,  которые будут доказаны в дальнейшем, и определенные промежуточные шаги, которые нужно пройти, чтобы произвести это доказательство. Продолжить одну из сторон, провести через вершину параллель противоположной стороне, ввести теорему о параллельных и их секущей, - все это возможно, если я рассматриваю собственно треугольник   нарисованный на бумаге, на доске или в воображении, его очертание, конкретный расклад его линий, его  Gestalt.  Может быть, именно здесь и лежит сущность или идея треугольника? Начнем с того, что отбросим мысль о формальной сущности треугольника. Чтобы мы ни думали  об опытах формализации, ясно,  что они  не  могут обеспечить логики  открытия,  что  нельзя  построить  такую логическую дефиницию треугольника, которая сравнилась бы по плодотворности с созерцанием фигуры и позволила бы нам, посредством  ряда  формальных  операций,  достичь  выводов, которые уже не были бы установлены изначально с помощью интуиции.  Это касается, как нам возможно скажут, только психологических   обстоятельств   открытия,   и   если   задним числом можно установить между гипотезой и заключением какую-то связь, которая ничем не обязана интуиции, значит последняя не выступает в качестве обязательного посредника мышления и в логике ей нет никакого места.  Но то, что формализация  всегда остается ретроспективной, доказывает, что   она   лишь   по   видимости   достигает   полноты,   и   что формальное мышление живет за счет мышления интуитивного. Формализация обнажает не сформулированные аксиомы, на которых, как говорят, покоится разумение, кажется, что она придает ему какую-то дополнительную строгость и обнажает основания   наших   достоверностей;   но   в   действительности местом возникновения достоверности и явления достоверности
489
   остается интуитивное мышление, хотя принципы в нем принимаются без лишних слов или, точнее, именно на этом основании. Не было бы никакого опыта истины, и ничто не могло бы положить предел "словоблудию нашего разума", если бы мы мыслили vi formae, если бы формальные отношения не были сначала представлены нам в качестве кристаллизованных в чем-то особенном. Мы не в состоянии зафиксировать гипотезу, чтобы сделать из нее вывод, если не начнем с того, что примем ее как истинную. Гипотеза - это то, что считается истинным, гипотетическое мышление предполагает опыт фактической истины. Итак, построение соотносится с конфигурацией "треугольника", с тем способом, каким он занимает пространство, с отношениями, которые выражаются словами "на", "через", "вершина", "продолжить". Конституируют ли эти отношения некую материальную сущность? Слова "на", "через" и т. д. сохраняют какой-то смысл лишь потому, что я работаю с чувственно воспринимаемым или воображаемым треугольником, то есть с треугольником, расположенным, по крайней мере теоретически, в моем рецептивном поле, ориентированным к "верху" и к "низу", в "право" и в "лево", иначе говоря, как мы показали выше, включенным в мое общее обладание миром. Построение разъясняет возможности рассматриваемого треугольника не в соответствии с его определением или идеей, но в соответствии с его конфигурацией и в качестве полюса моих движений. Вывод с необходимостью следует из гипотезы, поскольку в акте построения геометр ощутил возможность перехода. Попытаемся точнее описать этот акт. Мы видели, что это, конечно же, не просто какая-то совершаемая рукой операция, действительное перемещение моей руки и моего пера по листу бумаги, так как в этом случае не было бы никакого различия между построением и произвольным рисунком, и построение ничего не доказывало бы. Построение есть своего рода жест, это значит, что действительный чертеж дает внешнее выражение какой-то интенции. Но что это за интенция? Я "рассматриваю" треугольник, он представляет собой систему упорядоченных линий, и если такие слова как "угол" или "направление" обладают для меня смыслом, то лишь в той мере, в какой я помещаю себя в некоей точке, а оттуда устремляюсь к другой точке, в какой система положений в пространстве представляет для меня поле возможных движений. Именно так я постигаю конкретную сущность треугольника, которая пред-
490
   ставляет собой не какую-то совокупность объективных "характеристик", но формулу определенного поведения, определенную   модальность   моего   воздействия   на   мир,   некоторую структуру.   В  процессе   построения  я  включаю  ее  в  иную структуру, в структуру "параллель и секущая". Каким образом это возможно? Дело в том, что мое восприятие треугольника не было, так сказать, застывшим и мертвым, рисунок треугольника на бумаге был лишь его оболочкой, он был пронизан силовыми линиями, со всех сторон в нем прорастали еще не прочерченные и возможные линии. Коль скоро треугольник был   включен   в   мое   взаимодействие   с   миром,   он   был преисполнен  неопределенными  возможностями,  по отношению к которым достигнутое построение было лишь частным случаем. Оно обладает демонстративной силой, поскольку я как бы выдернул его из активной формулы треугольника. Оно выражает мою способность выявлять чувственно воспринимаемые символы известного воздействия на вещи, каковое и есть мое восприятие структуры треугольника.  Речь идет об акте плодотворного воображения, а не о возврате к вневременной идее треугольника. Равно как локализация объектов в пространстве, согласно даже Канту, не есть исключительно духовная операция  и  нуждается  в двигательных функциях тела,1  поскольку движение располагает ощущения в той точке своей траектории,   где  оно  находится   в  момент,   когда  они   возникают, геометр, изучающий в конечном счете объективные законы локализации, может познать интересующие его отношения, лишь очерчивая их - по крайней мере виртуально - с помощью своего тела.  Субъект геометрии - это субъект движения. Это значит прежде всего, что наше тело не есть объект,   а   его   движение   не   есть   простое   перемещение   в объективном пространстве; в противном случае проблема была бы   неуместна   и   движение   собственного   тела   нисколько не проясняло бы проблему локализации вещей,   ибо оно было бы  одной   из  этих  вещей.  Должно  существовать,   как  это допускал Кант, "порождающее пространство движение",2 которое и является нашим интенциональным движением, отличным от "движения  в пространстве"  - движения  вещей  и нашего пассивного тела. Более того, если движение порож-
     1 Lachieze-Rey. Utilisation possible du schematisme kantien pour une theorie de la perception. Marselle, 1938; Lachieze-Rey. Reflexions sur l'activite spirituelle constituante.
     2 Lachieze-Rey. Reflexions sur l'activite spirituelle constituante. P. 132.
491
   дает пространство, совершенно исключено, что моторика тела - это всего лишь "инструмент"1 конституирующего сознания. Если существует конституирующее сознание, то телесное движение есть движение лишь постольку, поскольку это сознание мыслит его в качестве такового;2 конструирующая сила обнаруживает в нем только то, что сама туда вложила, и тело для нее не может быть даже инструментом: оно просто объект среди других объектов. В философии конституирующего сознания психологии нет места, или по меньшей мере ей совершенно нечего сказать, она может лишь прилагать результаты рефлексивного анализа к каждому частному содержанию, причем всячески искажая эти результаты, поскольку психология лишает их трансцендентального значения. Движение тела способно сыграть какую-то роль в восприятии мира только при том условии, если само представляет собой своеобразную интенцию, особый способ соотнесения с объектом, отличный от познания. Нужно, чтобы мир вокруг нас существовал не в качестве системы объектов, синтез которых мы осуществляем, но в виде открытой совокупности вещей, в которые мы себя проецируем. "Порождающее пространство движение" разворачивает свою траекторию не из какой-то метафизической точки, не имеющей места в мире, но из определенного "здесь" к определенному "там", которые, впрочем, принципиально взаимозаменяемы. Проект движения есть акт, то есть он прочерчивает пространственно-временную дистанцию, преодолевая ее. Мышление геометра в той мере, в которой оно необходимо опирается на этот акт, не остается, таким образом, постоянно тождественным самому себе: оно само по себе есть трансценденция. Если я могу посредством какого-то построения выявить свойства треугольника, если трансформированная таким образом фигура остается тождественной той фигуре, из которой я исходил, и если, наконец, я могу осуществить синтез, сохраняющий характер необходимости, то дело не в том, что мое построение основывается на понятии треугольника, в котором содержатся все его свойства, и что я, отправляясь от перцептивного сознания, достиг eidos; дело
     1 Lachieze-Rey. Utilisation possible... . P. 7.
     2 "Необходимо, чтобы оно изнутри обнаруживало имманентность пространственной траектории, каковая и позволяет мыслить его как движение". Ibid. P. 6.
492
   в том, что я осуществил синтез новых свойств посредством тела, которое сразу же вписывает меня в пространство и независимое движение которого позволяет мне через ряд достаточно определенных начинаний достичь всеобъемлющего вида пространства. Не то чтобы геометрическое мышление выходит за пределы перцептивного сознания, - понятие сущности я заимствую из самого воспринимаемого мира. Я уверен, что треугольник всегда имел и всегда будет иметь сумму углов равную двум прямым углам и все прочие менее очевидные свойства, которые приписывает ему геометрия, поскольку я обладаю опытом относительно реального треугольника и поскольку как физическая вещь он необходимо имеет в себе все то, что он смог или сможет обнаружить. Если бы воспринимаемая вещь не основала бы в нас раз и навсегда идеала бытия, которое есть то, что есть, то не существовало бы никакого феномена бытия, и математическое мышление казалось бы нам чем-то вроде творения. То, что я называю сущностью треугольника, есть не что иное, как презумпция завершенного синтеза, через которую мы и определили вещь.
   Наше тело, в той мере в какой оно способно к самодвижению, то есть в той мере, в какой оно неотделимо от взгляда на мир и в какой оно есть осуществление этого взгляда, есть условие возможности не только геометрического синтеза, но и всех экспрессивных действий и всех достижений, образующих культурный мир. Когда говорят, что мышление спонтанно, это не значит, что оно тождественно самому себе, наоборот, это значит, что оно выходит за свои пределы, а слово есть как раз акт, посредством которого мышление увековечивает себя в истине. Ясно, что нельзя рассматривать слово как простое облачение мышления, а выражение - как передачу в произвольной системе знаков какого-то уже ясного в себе значения. Часто утверждают, что звуки и фонемы сами по себе ни о чем не говорят, и что наше сознание может обнаружить в языке только то, что само в него вложило. Но из этого нужно было бы сделать вывод, что язык не в состоянии ничему нас научить и что он может в лучшем случае лишь разбудить в нас новые комбинации уже имеющихся в нашем распоряжении значений. Как раз против этого и выступает опыт языка. Верно, что общение предполагает систему соответствий вроде той, которая дана в словаре, но ведь оно выходит за ее пределы, и именно фраза наделяет смыслом каждое слово, и именно благодаря употреблению в
493
   различных контекстах слово мало-помалу приобретает смысл, который невозможно зафиксировать совершенно определенно. Какое-то важное высказывание или хорошая книга заставляют принять свой смысл. Следовательно, они определенным образом несут его в себе. Что же касается субъекта речи, то акт выражения, безусловно, позволяет ему самому выйти за пределы того, что он мыслил прежде; безусловно, что он находит в своих собственных словах что-то сверх того, что он собирался в них вложить, без чего ни одна мысль не стала бы искать с такой настойчивостью средств выражения. Стало быть, речь - это парадоксальная операция, в которой мы пытаемся достичь с помощью слов, смысл которых известен, и уже имеющихся в наличии значений некоей интенции, которая из принципа выходит за положенные пределы и сама видоизменяет, фиксирует в конечном счете смысл тех слов, посредством которых она себя передает. Сложившийся язык в выражении играет ту же роль, которую играют