Шнайдер хотел бы сформировать себе политические или религиозные взгляды, но он знает, что пробовать бесполезно. "Сейчас он вынужден довольствоваться массовыми убеждениями, не будучи способным их выразить".2 Он никогда не напевает и не насвистывает просто так.3 Он никогда, как мы увидим в дальнейшем, не проявляет сексуальной инициативы. Никогда не выходит, чтобы прогуляться, всегда - чтобы куда-то сходить, и проходя мимо дома профессора Гольдштейна, не узнает его, "так как выходя, он не собирался туда идти".4 Для выполнения движений, которые не намечены изначально в рамках привычной ситуаций, ему нужно снабдить себя "зацепками" на собственном теле с
     1 Ibid. S. 284.
     2 Ibid. S. 213.
     3 Hochheimer. Op. cit. S. 37.
     4 Ibid. S. 56.
181
   помощью движений подготовительных; и точно так же разговор с другим не создает для него ситуации, которая значила бы  что-то  сама  по  себе  и  подсказывала  непринужденные ответы; он может говорить только в соответствии с заранее принятым планом: "Он не может положиться на минутное вдохновение, чтобы отыскать необходимые мысли перед лицом сложной   ситуации  в  разговоре,   идет ли  речь  о  приметах нынешней жизни, или прежней".1 Во всем его поведении есть что-то педантичное и серьезное, идущее от его неспособности к   игре.   Играть   -   значит   переноситься   на   мгновение   в воображаемую   ситуацию,   получать  удовольствие   от  смены "среды".   Больной   же   не   может   войти   в   вымышленную ситуацию, не превратив ее в реальную: он не отличает загадку от проблемы.2 "Его так поглощает обыкновенная ситуация, что два сектора окружения, если они не обладают для него чем-то общим,   не   могут   стать   ситуацией   вместе".3   Если   с   ним беседуют, он не слышит шума другого разговора в соседней комнате; если на стол приносят блюдо, он никогда не интересуется,  откуда это блюдо взялось. Он утверждает, что видят только в том направлении, в каком смотрят, и только те объекты, на которых задерживаются взглядом.4 Будущее и прошлое для него - всего лишь "сморщенные" отростки настоящего. Он утратил "нашу способность смотреть вслед вектору времени".5 Он не может обозреть своего прошлого и без колебаний узнать его,   перейдя  от  целого  к частям:  он  восстанавливает его, начиная с какого-то фрагмента, который сохранил свой смысл и служит ему "точкой опоры".6 Когда он жалуется на погоду, его спрашивают, не лучше ли он чувствует себя зимой. Он отвечает: "Сейчас я не знаю. Пока что я ничего не могу об этом сказать".7 Таким образом, все расстройства Шнайдера могут   быть   с   успехом   приведены   к   единству,   но   не   к абстрактному единству "функции представления": он "привязан" к актуальному, ему "недостает свободы"8 - той конкрет-
     1 Benary. Op. cit. S. 213.
     2 Точно так же для него не существует двусмысленностей, игры слов, так как слова не могут иметь одновременно больше одного смысла и так как актуальное лишено горизонта возможностей. Benary. Op. cit. S. 283.
     3 Hochheimer. Op. cit. S. 32.
     4 Ibid. S. 32-33.
     5 Unseres Hineinsehen in den Zeitvektor. Ibid.
     6 Benary. Op. cit. S. 213.
     7 Hochheimer. Op. cit. S. 33.
     8 Ibid. S. 32.
182
   ной свободы, что заключена в общей способности входить в ситуацию. За мыслительной способностью, как и за восприятием, нам открывается более глубокая функция, "вектор движения во всех направлениях, подобный прожектору, с помощью которого мы можем сориентироваться к чему угодно,- в нас или вне нас и так или иначе действовать по отношению к выбранному объекту".1 Только вот сравнение с прожектором неудачно, ибо оно подразумевает данные объекты, по которым ходит его свет, тогда как центральная функция, о которой мы говорим, поддерживает, прежде чем позволить нам видеть или познавать объекты, их более скрытное для нас существование. Поэтому следует сказать, позаимствовав термин из других исследований,2 что жизнь сознания - познающая жизнь, жизнь желания, или жизнь перцептивная - скрепляется "интенциональной дугой", которая проецирует вокруг нас наше прошлое, будущее, наше житейское окружение, нашу физическую, идеологическую и моральную ситуации или, точнее, делает так, что мы оказываемся вовлечены во все эти отношения. Эта интенциональная дуга и создает единство чувств, единство чувств и мышления, единство чувствительности и двигательной функции. Именно она прогибается под нажимом болезни.
   Итак, изучение патологического случая позволило нам прийти к новой форме анализа - к анализу экзистенциальному, который преодолевает классические альтернативы эмпиризма и интеллектуализма, объяснения и рефлексии. Если бы сознание было суммой психических фактов, то всякое расстройство должно бы было быть избирательным. Будь сознание "функцией представления", чистой способностью означения, оно могло бы быть или не быть (а вместе с ним - и все вообще), но не могло бы быть, а затем исчезнуть или стать больным, то есть деградировать. Наконец, если сознание - это деятельность проектирования, если оно располагает объекты вокруг себя в качестве следов своих собственных действий, но и опирается на них, чтобы перейти к другим, спонтанным действиям, тогда понятно все: и то, что любой Дефект "содержаний" отзывается в совокупности опыта и
     1 Ibid. s. 69.
     2 Ср.: Fischer. Raum-Zeitstructur und Denkstorung in der Schizophrenie // Ztschr. f. d. ges. Neurologie und Psychiatrie. 1929.
183
   инициирует его дезинтеграцию, что любая патологическая слабость затрагивает все сознание, и то, что болезнь каждый раз поражает сознание с какой-то определенной "стороны" что в каждом случае те или иные симптомы оказываются преобладающими в клинической картине болезни, и то, что само сознание уязвимо, и болезнь может обосноваться внутри него. Обрушиваясь на "зрительную сферу", болезнь не ограничивается разрушением отдельных содержаний сознания, "зрительных представлений" или зрения в строгом смысле слова; она поражает зрение в фигуральном смысле, по отношению к которому первое - лишь образец или символ, - способность "контролировать" (uberschauen) синхронные множества,1 некоторый способ полагания объекта или обладания сознанием. Но поскольку этот тип сознания тем не менее есть лишь возвышение зрения как чувства, поскольку он ежемгновенно схематизируется в измерениях поля зрения, наделяя их действительно новым смыслом, ясно, что общая функция, о которой мы говорим, должна иметь психологические корни. Сознание свободно распространяет зрительные данные за пределы их строгого смысла, оно пользуется ими, чтобы выразить свои спонтанные действия, как свидетельствует о том семантическая эволюция, наделяющая все более широким смыслом понятия наглядности, очевидности или естественного света. Но, с другой стороны, ни одно из этих понятий в том смысле, которым их в итоге снабдила история, не может быть понято без соотнесения со структурами зрительного восприятия. Так что нельзя сказать, что человек видит, поскольку он есть Дух, или что он есть Дух, поскольку видит: видеть так, как видит человек, и быть Духом - это синонимы. Поскольку сознание является осознанием чего-то лишь в той мере, в какой оно волочит за собой шлейф своих прежних действий, и поскольку, чтобы помыслить какой-то объект, надо опереться на образованный до этого "мир мысли", постольку в центре сознания всегда происходит некое обезличивание. Так создается основа для чужеродного вмешательства: сознание может быть больным, мир его мыслей может местами разрушиться, или, точнее, поскольку разрозненные болезнью "содержания" не фигурировали в нормальном сознании в качестве частей и служили лишь опорами для перерастающих их значений, мы видим, что сознание стре-
     1 Ср.: Merleau-Ponty. La Structure du Comportement. P. 91 и след.
184
   мится сохранить свои надстройки, когда их фундамент уже обвалился, оно воспроизводит свои привычные операции, не будучи способным осуществить их интуитивным образом и скрыть частный недостаток, который лишает их полноты смысла. Таким же образом, в принципе, объясняется то, что психическая болезнь может в свою очередь быть связана с каким-то телесным дефектом; сознание проецирует себя в физический мир и обладает телом так же, как оно проецирует себя в культурный мир и обладает габитусами:* ведь оно может быть сознанием лишь в той мере, в какой играет с какими-то данными - в абсолютном прошлом природы, или в его личном прошлом - значениями, ведь всякая живая форма стремится к некоторой общности - общности ли наших габитусов или "телесных функций".
   Эти уточнения позволяют нам, наконец, без какой-либо двусмысленности понять двигательную функцию как особого рода интенциональность. Сознание в его истоке - это не "я мыслю", но "я могу".1 Как двигательное, так и зрительное расстройства Шнайдера не могут быть сведены к некоему повреждению общей функции представления. Зрение и движение суть особые способы нашего сообщения с объектами, и если во всех отдельных опытах находит выражение какая-то уникальная функция, то эта функция - движение существования, которое не отменяет радикального несходства содержаний, так как связывает их не в общем подчинении "я мыслю", но в ориентации к интерсенсорному единству "мира". Движение не есть мысль о движении, и телесное пространство не есть мыслимое пространство, или пространство в представлении. "Каждое намеренное движение происходит в среде, на фоне, предопределенном самим движением (...). Мы выполняем наши движения не в каком-то "пустом" и не связанном с ними пространстве, напротив, оно состоит в строго определенном отношении с ними: движение и фон - это, собственно говоря, лишь искусственно разделенные моменты одного уникального целого".2 В жесте руки, устремляющейся к объекту, заключено отношение к нему не как к объекту представления, но как к той строго определенной вещи, к которой мы себя переносим, рядом с которой мы уже находимся в предвосхищении, которую
     1 Этот термин встречается в неопубликованных текстах Гуссерля.
     2 Goldstein. Ueber die Abhangigkeit... S. 163.
185
   преследуем.1 Сознание есть бытие в отношении вещи при посредстве тела. Движение усваивается, если тело его постигло, то есть включило в свой "мир", и совершать движения своим телом - значит устремляться через него к вещам, позволять ему отвечать на их призыв, который доходит до него без всякого представления. Поэтому двигательная функция - это не служанка сознания, ' которая переносит тело в заранее представленную нами точку пространства. Чтобы мы смогли перенести наше тело к объекту, необходимо прежде всего, чтобы объект существовал для него, а тело не принадлежало бы к области "в себе".
     1 Подобраться к чистой двигательной интенциональности непросто: она скрывается за объективным миром, в конституировании которого принимает участие. История изучения апраксии позволяет проследить за тем, как понятие представления почти всегда вторгалось в описание Праксиса и в конечном итоге делало его невозможным. Липманн (Ueber Storungen des Handelns bei Gehirnkranken. Berlin, 1905) строго отделяет апраксию от агнозических расстройств поведения, когда объект не узнается, но поведение сообразуется с представлением об объекте, и вообще от расстройств, затрагивающих "понятийную подготовку действия": забывание цели, смешение двух целей, преждевременное выполнение, смещение цели в результате какого-то непредусмотренного восприятия (Op. cit. S. 20-31). У пациента Липманна ("Государственного Советника") понятийный процесс в норме, так как он может выполнить левой рукой все то, что запрещено для правой. С другой стороны, его рука не парализована. "Случай "Государственного Советника" свидетельствует о том, что между психическими процессами, именуемыми высшими, и двигательной иннервацией остается место для какого-то другого дефекта, который делает невозможным приложение проекта (Entwurf) действия к двигательной функции той или иной конечности (...). Весь сенсорно-моторный аппарат одной конечности, так сказать, вычленяется (exartikuliert) из целостного физиологического процесса" (Ibid. S. 40-41). Стало быть, в нормальном состоянии всякая формула движения предлагается нам одновременно и как некое представление, и как некая предопределенная практическая возможность нашего тела. У больного сохранилась формула движения как представление, но она уже не имеет смысла для его правой руки, или, иными словами, правая рука не обладает сферой действия. "Больной сохранил все то в действии, что доступно общению, все объективное и воспринимаемое в нем для другого. Чтобы смочь направлять правую руку в соответствии с намеченным планом, ему не хватает чего-то невыразимого, что не может быть объектом для постороннего сознания, некоей способности, а не знания (ein Konnen, kein Kennen)" (Ibid. S. 47). Однако, желая уточнить свой анализ, Липманн возвращается к классическим воззрениям и разлагает движение на представление ("формулу движения", которая дает мне вместе с основной промежуточные его цели) и систему автоматизмов (которая приводит в соответствие с каждой из промежуточных целей надлежащие иннервации) (Ibid. S. 59). "Способность", о которой шла речь выше, становится неким "свойством нервной субстанции" (Ibid. S. 47). Мы вновь оказываемся
186
   для руки апраксика объекты больше не существуют, это-то и делает ее неподвижной. Случаи чистой апраксии, когда восприятие пространства остается безупречным, когда даже "интеллектуальное представление о нужном жесте" не кажется замутненным, и тем не менее больному не удается изобразить треугольник,1 и случаи апраксии конструктивной, когда пациент не выказывает какого-либо гнозического расстройства, если не считать локализации стимулов на его теле, и тем не менее не способен изобразить крест, буквы "v" или "о",2 ясно свидетельтвуют о том, что тело обладает своим миром и что
    перед альтернативной сознания и тела, которую считали преодоленной в понятии Bewegungsentwurf, или двигательного проекта. В случае простого движения представление об основной и промежуточной целях превращается в движение потому, что приводит в действие разом все усвоенные автоматизмы (S. 55); в случае сложного движения оно призывает "кинес-тезическое воспоминание составляющих движений: как движение составляется из отдельных действий, так и проект движения составляется из представления об этих его частях, или о промежуточных целях; это представление мы и назвали формулой движения" (S. 57). Праксис разрывается между представлениями и автоматизмами; случай "Государственного Советника" становится непостижимым, так как приходится соотнести его расстройство либо с понятийной подготовкой движения, либо с дефектом автоматизмов, что в начале Липманном исключалось, и двигательная апраксия сводится либо к апраксии понятийной, то есть к форме агнозии, либо к параличу. Прояснить апраксию и отдать должное наблюдениям Липманна можно, лишь допустив, что движение, которое надо совершить, предвосхищается без помощи представления, и это возможно лишь в том случае, если сознание определяется не как ясное полагание его объектов, но более широко - как соотнесение с объектом - как практическим, так и теоретическим, как бытие в мире; и если тело, в свою очередь, определяется не как объект среди прочих объектов, но как проводник бытия в мир. Пока сознание определяется через представление, единственная возможная для него операция - это формирование представлений. Сознание будет двигательным в той мере, в какой оно даст себе "представление о движении". В таком случае тело выполняет движение, копируя его по представлению, которое дает себе сознание, и согласно некоей формуле движения, которую оно получает от сознания (Ср.: Sittig. Ueber Apraxie, eine klinische Studie. Berlin, 1931. S. 98). Остается понять, посредством какой магической операции представление о движении порождает в теле именно это движение. Эта проблема может быть разрешена лишь в том случае, если мы уйдем от различения тела как механизма в себе и сознания как бытия для себя.
     1 Lhermitte, Levy et Kyriako. Les perturbations de la representation spatiale chez les apraxiques, a propos de deux cas cliniques d'apraxie // Revue Neurologique. 1925. P. 597.
     2 Lhermitte et Trelles. Sur l'apraxie pure constructive, les troubles de la pensee spatiale et de la somatognosie dans l'apraxie // Encephale. 1933. P. 428, Ср.: Lhermitte, de Massary et Kyriako. Le role de la pensee spatiale dans l'apraxie // Revue Neurologique. 1928.
187
   объекты или  пространство  могут присутствовать в нашем знании, не присутствуя для нашего тела.
   Нельзя сказать, что наше тело существует в пространстве, или, с другой стороны, во времени. Оно слито с пространством и временем. Когда моя рука выполняет какое-то сложное перемещение в воздухе, мне не надо, чтобы узнать ее конечную позицию, складывать воедино движения нужного направления и отсекать движения противоположного направления. "Любое различимое изменение приходит в сознание уже снабженным отношениями с тем, что ему предшествовало, подобно тому как расстояние на таксометре предстает мне уже превращенным в шиллинги и пенсы".1 Предыдущие позы и движения в любой момент предоставляют нам некий законченный эталон. И дело не в "запоминании" (зрительном или моторном) исходной позиции руки: мозговые поражения могут оставить невредимой зрительную память, полностью уничтожив осознание движения. Что же касается "моторной памяти", ясно, что она не могла бы предопределить нынешнюю позицию моей руки, не будь в самом восприятии, лежащем в истоке воспоминания, абсолютного осознания "здесь", без которого мы блуждали бы от воспоминания к воспоминанию, но так и не получили бы актуального восприятия. Будучи по необходимости "здесь", тело также существует именно "сейчас"; оно ни в коем случае не может стать "прошлым", и если, выздоровев, мы не можем сохранить живое воспоминание о болезни, или, повзрослев, воспоминание о нашем теле в детстве, эти "пробелы в памяти" лишь выявляют временную структуру нашего тела. Каждое предшествующее мгновение движения не игнорируется последующим, но словно вовлекается в настоящее, и нынешнее восприятие оказывается в итоге переоткрытием серии предыдущих позиций, которые охватываются одна другой, с опорой на нынешнюю. Но настоящее вовлекает в себя и предстоящую позицию, а с ней и все остальные вплоть до конца движения. Каждый момент движения обнимает всю его протяженность и в частности, первый момент; кинетическая инициация устанавливает связь между "здесь" и "там", между "сейчас" и предстоящим, - связь, которую остальные моменты будут только развивать. Поскольку я обладаю телом и действую через него в мире, простран-
     1 Head and Holmes.   Sensory  disturbances   from  cerebral   lesions.   Brain, 1911-1912. P. 187.
188
   cтво и время не являются для меня суммой соседствующих друг с другом точек или, с другой стороны, бесконечностью отношений, синтез которых осуществляло бы мое сознание и в которые оно вовлекало бы мое тело; я не нахожусь в пространстве и во времени, я не мыслю о пространстве и времени; я принадлежу пространству и времени, мое тело слито с ними, заключает их в себе. Масштаб этой сцепленности определяется масштабом моего существования; но в любом случае она не может быть всеобъемлющей: пространство и время, которым я принадлежу, имеют с обеих сторон неопределенные горизонты, таящие в себе другие точки зрения. Синтез времени, как и синтез пространства, необходимо все время начинать сначала. Двигательный опыт нашего тела - это не особый вид познания; он предоставляет нам подход к миру и к объекту, "практогнозию",1 которая должна быть признана самобытной и, возможно, первоначальной. Мое тело обладает своим миром или подразумевает его, не нуждаясь в посредничестве "представлений", не подчиняясь "символической" или "объективирующей" функции. Некоторые больные могут имитировать движения врача и подносить правую руку к правому уху, левую руку - к носу, если находятся сбоку от врача, но не могут сделать этого, стоя напротив. Хэд объяснял неудачу больных несовершенством "формулировки": имитация жеста якобы опосредовалась каки