тся тем, что сжимает в каждом своем моменте бесконечность отношений. Как и вещь, картину должно видеть, а не определять, но тем не менее, хотя она и есть как бы маленький мир, который открывает себя внутри другого мира, она не может претендовать на ту же основательность. Мы чувствуем, что перед нами осуществление замысла, что смысл в ней предшествует существованию, облекается в минимум материи, который необходим картине, чтобы сообщаться с нами. Чудо реального мира, напротив, состоит в том, что в нем смысл и существование суть одно, и мы видим как основательно он водворен в нем. В воображении, едва только я осознал интенции видения, я уже верю, что увидел. Воображаемое не имеет глубины, оно не отвечает нашим усилиям изменить точку зрения, оно не поддается нашему наблюдению.2 Мы никогда не имеем власти над ним. Напротив, в каждом восприятии сама материя обретает смысл и форму. Если я жду кого-то, стоя перед дверью дома на плохо освещенной улице, то каждый человек, который появляется в дверях, на какое-то мгновение видится неясно. Кто-то выходит, и я не знаю еще наверняка, могу ли я признать в нем того, кого жду. Известный мне силуэт появляется из этого тумана так же, как из туманности появляется Земля. Реальное отличается от наших вымыслов, ибо в нем смысл обогащает и пронизывает материю. Стоит порвать картину, и у нас в руках не останется ничего, кроме кусочков размалеванного холста. Если мы расколем какой-нибудь камень и измельчим его осколки, все равно частички, которые у нас останутся, будут частичками камня. Реальное поддается бесконечному исследованию, оно неисчерпаемо. Именно поэтому объекты, принадлежащие человеку, предметы обихода представляются нам как бы расположенными в мире, тогда как вещи укоренены в глубине природы чуждой человеку. Для нашего существования вещь гораздо в большей степени является полюсом отталкивания, нежели полюсом притяжения. Мы не узнаем себя в вещи, и именно поэтому она - вещь. Мы не начинаем с того, что узнаем
     1 Bernard. La Methode de Cezanne // Mercure de France. 1920. P. 298.
     2 Sartre. L'Imaginaire. P. 19.
415
   ее   перспективные   аспекты;   она   не   опосредуется   нашими чувствами, нашими ощущениями, нашими перспективами, мы идем прямо к ней, и лишь потом замечаем границы нашего знания и границы нас самих в качестве познающих. Вот игральная кость, рассмотрим, каким образом она явлена в естественной установке субъекту, который никогда не задается  вопросами  относительно  собственного  восприятия  и который живет среди вещей. Костяшка же, она располагается в мире; если субъект начнет поворачиваться вокруг нее, то появятся не ее знаки, а ее грани, он не воспринимает ее проекций или даже контуров, но он видит саму костяшку то так, то этак, и кажимости, которые еще не успели закрепиться, сообщаются между собой, переходят одна в другую, все они излучаются из основополагающей кубичности (Wurfelhqftigkeit),1 которая и является их мистической связью. Серия редукций вторгается в тот момент, когда мы берем в расчет воспринимающего субъекта. Сперва я замечаю, что эта игральная кость существует только для меня. Может быть, мои соседи и не видят ее, и тогда на этом единственном основании вещь теряет что-то  от  своей  реальности:  она  перестает быть  "в  себе", оказываясь полюсом личной истории. Потом я замечаю, что костяшка дана мне только через зрение, и немедленно остаюсь лишь с ее внешней оболочкой; игральная кость теряет свою материальность,   опустошается,  она  сводится  к  визуальным структурам, к форме и цвету, свету и тени. Но все же форма, цвет, свет, тень не находятся в пустоте, а имеют еще точку опоры - это визуальная вещь. Ко всему прочему, видимая вещь все еще имеет одну пространственную структуру, которая наделяет совокупность ее свойств особым значением: если мне сообщают, что костяшка является только фикцией, ее цвет мгновенно изменяется, она теряет прежний способ модулирования пространства. Любые пространственные связи, которые мы могли бы выявить в этой костяшке, измеряя, например, расстояние от лицевой до оборотной грани, "реальную величину" углов, "реальное" направление сторон, являются неделимыми в ее видимом бытии. И через третью редукцию мы выходим к визуальной вещи в ее перспективном аспекте, я замечаю, что не все грани костяшки находятся в моем поле зрения   и   что   некоторые   из   них   определенным   образом деформируются.   Через   последнюю   редукцию   я   достигаю,
     1 Scheler. Der Formalismus in der Ethik. S. 52.
416
   наконец, ощущения, которое не является ни свойством вещи, ни, даже, перспективным аспектом, а представляет собой, скорее, модификацию моего тела.1 Переживание вещи не проходит через все эти опосредования, и, следовательно, вещь не явлена рассудку, который схватывал бы каждый конститутивный слой как репрезентативный по отношению к более высокому пласту и который выстраивал бы вещь от начала до конца. Она, в первую очередь, существует в своей очевидности, и любые попытки определить вещь либо как полюс моей телесной жизни, либо как постоянную возможность ощущений, либо как синтез кажимостей, замещают саму вещь в ее первоначальном бытии несовершенным реконструированием вещи при помощи субъективных обрывков. Как можно понять, что вещь является коррелятом моего познающего тела и что в то же время она его отрицает?
   То, что нам дано, это не вещь сама по себе, но опыт относительно вещи, трансцендентность, следующая за субъективностью, природа, которая просвечивает сквозь историю. Если бы мы хотели, согласно реалистическому подходу, сделать из восприятия отпечаток вещи, то мы бы не поняли даже того, что есть событие восприятия, не поняли бы, как субъект может уподобить себя вещи, как после того, как он, с нею совпадал, он может нести ее в своей истории, поскольку по определению он ничем в ней не владеет. Чтобы воспринимать вещи, нам необходимо их проживать. Но мы отбрасываем и идеализм синтеза, поскольку и он искажает наши переживаемые связи с вещами. Поскольку воспринимающий субъект осуществляет синтез воспринимаемого, необходимо, чтобы он господствовал и мыслил материал восприятия, чтобы он организовывал и связывал изнутри все аспекты вещи, то есть, чтобы восприятие потеряло соприсущность индивидуальному субъекту и точке зрения, а вещь свою трансцендентность и свою непрозрачность. Проживать вещь - это не значит ни совпадать с ней, ни всецело ее мыслить. В этом и состоит наша проблема. Необходимо, чтобы воспринимающий субъект, не покидая своего места и своей точки зрения, в непрозрачности чувствования приобщался к вещам, ключом к которым он не обладает заранее и тем не менее их проект он несет в себе самом, раскрываясь абсолютному Другому, которого он готовит в глубине самого себя. Вещь не есть некое единое
     1 Ibid. S. 51-54.
417
   целое, так как аспекты перспективы, поток кажимостей если и не полагаются явным образом, то по крайней мере всегда готовы к тому, чтобы быть воспринятыми и наличествовать в нететическом сознании  - ровно в той  мере,  в какой это необходимо для меня, чтобы я мог укрыться от них в вещи. Когда я воспринимаю булыжник, я не осознаю отчетливо то, что познаю его только при помощи глаз и вижу лишь его определенные перспективные аспекты, и, однако, этот анализ, если я его осуществляю, не застает меня врасплох, В глубине души я знал, что всеобъемлющее восприятие пронизывает и использует мой  взгляд и что булыжник является  мне при полном свете  перед преисподней  моего тела со всеми его органами. Я могу указать возможные трещины в устойчивом облике   вещи,   стоит   мне   закрыть   глаза   или   подумать   о перспективе.   Вот   почему   верно   будет   сказать,   что   вещь конституируется в потоке субъективных кажимостей. И тем не менее я не конституировал ее в действительности, то есть я не полагал активно и под контролем разума взаимосвязи всех сенсорных  аспектов   и   их  отношений   с   моим   сенсорным аппаратом. Мы выразили это, сказав, что я воспринимаю моим телом. Видимая вещь появляется, когда мой взгляд, следуя указаниям зрелища, собирая свет и тень, которые там рассеяны, достигает освещенной поверхности как того, что проявляет свет. Мой взгляд "знает", что обозначает это пятно в этом контексте, он понимает логику освещения. Если говорить более обобщенно, то существует некая логика мира, с которой полностью сообразуется мое тело и через которую интерсенсорные вещи становятся возможными для нас. Мое тело, коль скоро оно способно к синергии, знает, что для совокупности моего опыта означает тот или иной более или менее интенсивный   цвет,   и   любое   изменение   схватывается   телом   из представления   и   общего   смысла   объекта.   Иметь   чувства, например зрение, значит владеть универсальным аппаратом, этой  типичной  схемой  возможных визуальных связей,  при помощи которых мы способны осознать любые визуальные данные. Иметь тело - значит владеть универсальным аппаратом, типичной схемой всех перцептивных движений и интерсенсорных соотношений, которые лежат по ту сторону действительно воспринимаемого нами сегмента мира. Поэтому вещь не является действительно данной в восприятии, она схватывается нами изнутри, воссоздается и переживается нами в той мере,  в  какой  она связана с  миром,  основные  структуры
418
   которого мы несем в себе, и вещь является только лишь одной из их возможных проявлений. Переживаемая нами вещь не является от этого менее трансцендентной по отношению к нашей жизни, поскольку человеческое тело, со всеми его габитусами, которые сплетают вокруг него его человеческое окружение, пронизывается движением, которое оно совершает к самому миру. Поведение животного нацелено на животную среду (Umwelt) и центры противодействия (Widerstand). Когда мы хотим подчинить его естественным стимулам, лишенным их конкретных значений, то мы провоцируем неврозы.1 Поведение человека раскрывается миру (Welt) и объекту (Gegenstand) по ту сторону инструментов, которые оно создает для себя, и можно даже трактовать собственное тело как объект. Человеческая жизнь определяется именно этой способностью самоотрицания в объективном мышлении, и эта способность происходит из первоначальной укорененности в мире. Человеческая жизнь "понимает" не только определенную среду, но и бесконечное количество любых возможных окружений, и она понимает себя, поскольку она заброшена в естественный мир.
* * *
   Это первоначальное понимание мира и надо прояснить. Естественный мир, говорили мы, есть типология интерсенсорных связей. В отличие от Канта, мы не понимаем ее как систему неизменных связей, которым подчиняется, если оно должно быть познанным, всякое сущее. Это нечто иное, нежели кристальный куб, все возможные проекции которого могут восприниматься благодаря его геометрической структуре и которая позволяет даже видеть его скрытые стороны, так как он прозрачен. Мир имеет свое единство до того, как рассудку удается связать между собой его грани и интегрировать их в ортогональной концепции. Единство мира сравнимо с единством индивида, которое открывается мне в неопровержимой очевидности еще до того, как мне удастся сформулировать особенности его характера, ибо он сохраняет один и тот же стиль во всех своих речах и своем поведении, даже если он изменяет среду и убеждения. Стиль - это определенный способ относиться к ситуациям, который я открываю или
     1 См.: Merleau-Ponty. La Structure du Comportement. P. 72 и след.
419
   который я осознаю в индивидууме или, например, в каком-либо писателе, усваивая его с помощью некоего миметизма, даже если я оказываюсь не в состоянии его в точности определить, да и само определение которого, сколь бы верным оно ни было, никогда не обеспечивает полного соответствия и интересно только для  тех,  кто  уже  имеет  относительно  этого какой-то опыт. Я ощущаю единство мира так же, как узнаю какой-либо стиль. Причем стиль человека и города не остается для меня неизменным. После десяти лет дружбы, даже не учитывая изменений в возрасте, мне начинает казаться, что я уже имею дело с другим человеком, а после десяти лет жизни на одном месте - с другим кварталом. Изменяется только знание вещей. Почти ничтожное на первый взгляд, это знание преобразуется по мере разворачивания восприятия. Сам мир остается одним и тем же на протяжении всей моей жизни, поскольку он обладает неизменным бытием, внутри которого я осуществляю все корректировки знания и единство которого не   затрагивается   ими,   и   чья   очевидность  направляет  мое движение к истине через кажимости и заблуждения. Этот мир находится на рубеже первого восприятия ребенка в виде еще неизвестного, но неопровержимого присутствия, знание которого   станет  затем  определенным   и   будет  пополняться.  Я ошибаюсь, необходимо, чтобы я пересмотрел свои достоверности и отбросил из бытия свои иллюзии, но ни на одно мгновение я не сомневаюсь, что вещи в самих себе совместимы и со-возможны, поскольку я с самого начала поддерживаю связь с единым бытием, с необъятным индивидом, из которого происходит весь мой опыт и который остается на горизонте всей моей жизни, как гул большого города служит фоном всему, что мы делаем в нем. Говорят, что звуки или цвета принадлежат определенному сенсорному полю, поскольку за звуками, если они восприняты, могут следовать только другие звуки или тишина, которая является не аудитивным небытием, а просто отсутствием звуков, и которая удерживает нашу связь с бытием звука вообще. Если я размышляю и в течение этого времени перестаю слышать, в тот момент, когда я вновь восстанавливаю контакт со звуками, они мне являются как уже существующие, и я нахожу нить, которую я обронил, но которая  не порвалась.  Поле представляет собой схему, которой я обладаю для опытов определенного типа и которая, будучи установленной, уже не может быть отменена. Наше обладание миром того же рода, за тем исключением, что
420
   мы можем помыслить субъекта вне слухового поля, но никак не вне мира.1 У субъекта, который слышит, отсутствие звуков не нарушает коммуникации с сонорным миром, так и у субъекта глухого и слепого от рождения отсутствие аудитивного и визуального мира не прерывает сообщения с миром как таковым, поскольку перед ним всегда существует что-то, какое-то бытие, которое необходимо разгадать, omnitudo realitatis* эта возможность раз навсегда основана на первом сенсорном опыте, каким бы узким и несовершенным он ни был. У нас нет никого другого способа узнать, что есть мир, кроме как принять это утверждение, которое каждую минуту сказывается в нас; все определения мира были бы только абстрактным описанием примет, которые нам ничего не сказали бы о нем, если бы у нас уже не было доступа в сферу определенного, если бы мы не знали этого определенного благодаря лишь тому факту, что мы существуем. Именно на переживании мира должны основываться все наши логические операции означения. И сам мир при этом не является неким значением, общим для всех наших опытов, которое мы вычитываем через них, идеей, которая вдыхает жизнь в материю знания.1 Мир не дан нам в виде ряда каких-то профилей, которые связываются сознанием воедино. Без сомнения, мир очерчивает себя и, в первую очередь, пространственно: я вижу только южную сторону бульвара, а если я перейду проезжую часть, то увижу его северную сторону; я вижу только Париж; деревня, которую я недавно покинул, погрузилась в какую-то сокрытую жизнь; если смотреть более глубоко - пространственные очертания являются также и временными очертаниями. Другое место - это всегда есть не что иное, как то, что мы видели или что могли бы увидеть. И даже если я его воспринимаю как одновременное с настоящим, то это происходит потому, что оно составляет часть той же самой волны моего временного существования. Город, к которому я приближаюсь, изменяет свой вид, как я это ощущаю, когда на мгновение отвожу глаза и смотрю на него снова. Но его очертания не следуют для меня друг за Другом и не накладываются друг на друга. Мой опыт в эти различные моменты соединяется с самим собой таким образом, что я не приобретаю различные перспективные виды,
     1 Stein.  Beitrage  zur philosophishen  Begrundung  der  Psychologie  und  der Geisteswissenschaften. S. 10 и след.
421
   связанные друг с другом понятием инварианта. Воспринимающее  тело   не   занимает   последовательно   различные  точки зрения, находясь под надзором нигде не находящегося сознания, которое их осмысляет. Рефлексия объективирует точки зрения и перспективы. Когда же я воспринимаю, то благодаря моей точке зрения я принадлежу миру целиком и полностью, я даже не осознаю границ моего визуального поля. Разнообразие   точек   зрения   дает   о   себе   знать   через   неуловимое скольжение, через некое "шевеление" кажимостей. Если последовательные образы действительно отличаются друг от друга, когда, например, я на машине приближаюсь к городу и время от времени на него посматриваю, то восприятия города уже не   существует,   и   я   внезапно   оказываюсь   перед   другим объектом, который не соизмерим с предыдущим. Но в конце концов я заключаю:  "Это Шартр"; я соединяю вместе две кажимости, поскольку обе они извлечены из одного восприятия мира, который не может, следовательно, мириться с такой же   прерывностью.   Невозможно   конструировать  восприятие вещи   и   мира   из   отдельных   очертаний,   как   невозможно выводить   бинокулярное   видение   объекта   исходя   из   двух монокулярных образов. Мои образы мира сливаются в один-единственный мир, точно так же, как двойной образ исчезает в единственной вещи, когда я перестаю давить пальцем на глазное яблоко. Я не имею сначала какую-то одну перспективу,   потом другую  и   между  ними  определенную  рассудком связь;  каждая  перспектива переходит в другую,  и если мы можем  еще   говорить  о   синтезе,   то   речь  идет  о   "синтезе перехода". Точнее говоря, актуальное видение не ограничено тем, что предлагает мне мое визуальное поле - соседнюю комнату, пейзаж, открывающийся за тем холмом, - внутренняя или задняя часть этих объектов мне не представлена. Моя точка зрения -  это,  скорее,  возможность проскользнуть в целый мир, чем какое-то ограничение опыта. Когда я смотрю на горизонт, он меня не заставляет думать о каком-то другом пейзаже, который бы я увидел, если бы находился там, а тот другой - о третьем, и так до бесконечности; я себе ничего не   представляю,   все   пейзажи   уже   находятся   там,   в  этой согласующейся последовательности и бесконечной открытости их перспектив.  Когда я смотрю на ослепительный зеленый цвет вазы,  нарисованной Сезанном, он не заставляет меня думать о керамике, он представляет ее мне, она там, со своей тонкой и гладкой поверхностью и с шершавой внутренней
422
   стороной - в этом особом способе видоизменения зеленого цвета. Во внутреннем и внешнем горизонте вещи или пейзажа существует некое со-присутствие или со-существование очертаний, которое завязывается через пространство и время. Естественный мир есть горизонт всех горизонтов, стиль всех стилей, гарантирующий моим опытам данное, а не намеренное единство, невзирая на все разрывы моей личной и исторической жизни. Его коррелятом в моем "я" является данное мне общее и доперсональное существование моих сенсорных функций, в котором мы нашли определение тела.
   Но каким образом я могу иметь опыт относительно мира как актуально существующем и действующем индивиде, если ни одна из перспектив, которые он мне открывает, не исчерпывает его, если горизонты всегда открыты и если никакое знание, даже научное, не предоставляет нам неизменную формулу fades totius universi? Каким образом любая вещь может когда-либо по-настоящему представляться нам как таковая, поскольку ее синтез никогда не завершен и поскольку всегда можно ожидать, что она разлетится вдребезги и перейдет в разряд простой иллюзии? Тем не менее ведь существует что-то, а не ничто. Существует определенная реальность, по крайней мере в некоторой степени относительности. Даже если, в конце концов, я абсолютно не знал этого камня, даже если знание того, что имеет к нему отношение, постепенно переходит к бесконечности и никогда не з