ктивной мысли. Но у нее есть нетематический или имплицитный смысл, и речь идет совсем не о каком-нибудь ничтожном смысле, так как объективное мышление само питается нерефлективным и представляется как своего рода разъяснение той жизни, которой живет нерефлексивное сознание. Таким образом, радикальная рефлексия не может заключаться в параллельной тематизации мира или пространства и вневременного субъекта, который их осмысляет. Она должна ухватить эту тематизацию как таковую, с теми горизонтами импликаций, которые сообщают ей смысл. Если размышлять означает искать изначальное, - то, благодаря чему остальное может существовать и мыслиться, рефлексия не может замыкаться в объективном мышлении, она должна помыслить именно акты тематизации объективной мысли и восстановить их контекст. Другими словами, объективное мышление отвергает феномен сновидения, мифа и вообще существования, потому что оно находит их немыслимыми и потому что они не означают ничего такого, что оно может тематизировать. Объективное мышление отвергает факт или реальное во имя возможного и очевидного. Но оно не видит, что очевидность сама основана на факте. Рефлексивный анализ полагает, будто знает то, что переживает спящий и шизофреник, лучше, чем они сами; более того, философ полагает, будто в рефлексии, если сравнивать ее с перцепцией, он лучше знает то, что воспринимает. И лишь при этом условии он может отвергать антропологические пространства как смутные видимости настоящего, единого и объективного пространства. Но сомневаясь в свидетельстве другого о нем самом или в свидетельстве своей собственной перцепции о ней самой, философ отнимает у себя право утверждать в качестве абсолютно истинного то, что он осознает с очевидностью, даже если в этой очевидности
372
   он убежден, что превосходно понимает спящего, сумасшедшего или перцепцию как таковую. Одно из двух: либо тот,  кто переживает что-нибудь, знает в то же время, что он переживает, и тогда сумасшедшему, спящему или субъекту перцепции должно верить на слово, и нам следует только удостовериться, что их язык точно выражает то, что они переживают; либо же тот, кто переживает что-нибудь, не является судьей того, что он переживает, и тогда переживание очевидности может быть разновидностью иллюзии. Чтобы совершенно обесценить мифический опыт, опыт сна или перцепции, чтобы реинтегрировать эти пространства в геометрическое пространство, нужно в   итоге   отрицать,   что   вообще   видят   сны,   что   бывают сумасшедшие или что действительно что-либо воспринимают. Коль скоро мы принимаем сновидения, безумие или перцепцию по меньшей мере как что-то вне рефлексии - а как не сделать этого, если хочешь сохранить какую-либо ценность за свидетельством сознания, без коего никакая истина невозможна, с - мы не имеем никакого права уравнивать все опыты в одном-единственном мире, а все модальности существования в одном-единственном сознании. Чтобы сделать это, нужно располагать некоей высшей инстанцией, которой мы можем подчинить перцептивное и фантастическое сознания, каким-то более сокровенным "я" в моем "я", нежели то "я", которое осмысливает мое сновидение или восприятие, когда я ограничиваю себя тем, что вижу сны или воспринимаю, и которое располагает подлинной субстанцией моего сна или восприятия, в то время как у меня есть только их видимость. Но само это различие видимости и реальности не проводится ни в мифе, ни  в  реальности  больного   или   ребенка.   Миф  удерживает сущность  в явленности,   мифический  феномен   -   это   не репрезентация,  а вид подлинного присутствия. Дух дождя присутствует в каждой капле, которая падает после заклинания, как душа присутствует в каждой части тела. Всякое появление (Erscheinung) - в данном случае своего рода воплощение,1   и  существа  определяются  не  столько  свойствами, сколько   физиономическими   характеристиками.   Вот   в   чем заключается   ценность   того,   что   говорится   о   детском   и примитивном   анимизме:   не   то   чтобы   ребенок   и   дикарь воспринимали объекты, которые они стремятся, как говорил Конт, объяснить различными намерениями или осознаниями,
     1  Cassirer. Philosophie der Symbolischen Formen, III. S. 80.
373
   сознание как объект принадлежит тетической  мысли,  - а вещи   принимаются   за   воплощение   того,   что   они   сами выражают, их человеческое значение в них сходит на нет и предлагает себя буквально как то, что они сами хотят означать. Мелькнувшая тень, треск дерева имеют определенный смысл; повсюду - различные уведомления без уведомляющего лица.1 Поскольку мифическое сознание еще не имеет понятия вещи и объективной истины, как оно могло бы осуществить критику того, что оно полагает испытанным, где оно нашло бы точку опоры, чтобы остановиться, понять самое себя как чистое сознание и заметить по ту сторону фантазмов истинный мир? Один шизофреник чувствует, что щетка, положенная на его окне, приближается к нему и проникает в его голову, и тем не менее ни на секунду он не перестает осознавать, что щетка - там, на окне.2 Если он смотрит в сторону окна, то он ее по-прежнему видит. Щетка как различимый предел ясно выраженной перцепции не находится в голове больного в виде материальной массы. Но голова больного не является для него тем объектом, который все могут видеть и который он   сам   видит   в   зеркале,   это   "наблюдательная   вышка", которую он ощущает на вершине своего тела, способность соединяться со всеми объектами посредством зрительного наблюдения   и   прослушивания.   Также   и   щетка,   которая оказывается в зоне его ощущений, - это лишь разновидность оболочки или фантом; настоящая щетка - твердое и колкое существо, которое воплощается в этих видимостях, совмещается со взглядом, оно покидает окно, оставляя там свою   неподвижную   кожу.   И   никакой   призыв   к  ясному восприятию  не  может  пробудить  больного  от  этого  сна, поскольку он не оспаривает возможность ясной перцепции и настаивает только на том, что она ничего не доказывает против  того,   что  он  испытывает.   "Вы   не  слышите  моих голосов?  -  говорит одна больная  врачу  и  умиротворенно заключает, - следовательно, мне одной выпало их слышать".3 Предохраняет здорового человека от безумия или галлюцинаций   не   критика,   а   структура   его   пространства:   объекты остаются перед ним, они сохраняют расстояния и, как говорил
     1 Ibid. S. 82
     2 Binswanger. Das Raumproblem in der Psychopathologie // Ztschr. f. d. ges. Neurologie und Psychiatrie. 1933. S. 630.
     3 Minkowski. Le probleme des hallucinations et le probleme de l'espace. P. M.
374
   Мальбранш по поводу Адама, касаются субъекта только с уважением. Галлюцинация, как и миф, порождается сокращением жизненного пространства, укоренением вещей в нашем теле, головокружительной близостью объекта, солидарностью человека и мира, которая не то чтобы снимается, но вытесняется повседневным восприятием или объективным мышлением и обнаруживается философским знанием. Вероятно, если я размышляю о знании положений и ориентации в мифе, сновидении и восприятии, если я устанавливаю и фиксирую эти положения и ориентации согласно методам объективного мышления, то нахожу в них отношения геометрического пространства. Но из этого не следует, что они уже там были. Напротив, это означает, что подлинная рефлексия не такова. Чтобы узнать, что же означает мифическое или шизофреническое пространство, у нас нет другого средства, как разбудить в нас, в нашем актуальном восприятии, то отношение субъекта к его миру, которое было устранено рефлексивным анализом. Нужно признать по сю сторону "актов сигнификации" (Bedeutungsgebende Akten) теоретической и тетической мысли "выражения переживаний" (Ausdruckserlebnisse), по сю сторону смысла знака (Zeichen-Sinn) - смысл выражения (Ausdrucks-Sinn), по сю сторону заключения содержания в форму - символическое влияние1 этой формы на содержание.
   Означает ли это то, что мы присоединяемся к психологизму? Поскольку существует столько же пространств, сколько различных пространственных опытов, и поскольку мы не предоставляем себе права заранее - в детском, болезненном или примитивном опыте - осуществить типы структур, характерные для взрослого, здорового и цивилизованного опыта, не ограничиваем ли мы всякий тип субъективности и, в конечном счете, всякое сознание его частной жизнью? Не подменили ли мы рационалистическое cogito, которое обнаруживало во мне универсальное конституирующее сознание, cogito психолога, которое не выходит за пределы переживания своей закрытой Для других жизни? Не определяем ли мы субъективность через совпадение каждого с ней? Исследование пространства и вообще опыта в момент их зарождения, до того как они будут объективированы, решение вопрошать мой опыт о его смысле, одним словом, феноменология - не приходит ли она, в конце
     1 Cassierer, Op. cit. S. 80.
375
   концов, к отрицанию и бытия, и смысла? Под именем феномена не протаскивает ли она видимость и мнение? Не кладет ли она в основание точного знания некое столь же слабо обоснованное решение, как то, что замыкает сумасшедшего в его безумии? Не сводится ли последнее слово этой премудрости к возвращению к тревоге праздной и уединенной субъективности? Вот двусмысленности, которые нам остается рассеять. Мифическое или онирическое сознание, безумие, восприятие со всеми их различиями не заперты внутри себя, это не островки опыта, лишенного общения, откуда нельзя было бы выйти. Мы отказались сделать геометрическое пространство имманентным пространству мифическому и вообще подчинить всякий опыт абсолютному осознанию этого опыта, которое разместило бы его во всеобщности истины, ибо единство опыта, таким образом понятого, делает непонятным его многообразие. Однако мифическое сознание открыто горизонту возможных объективации. Дикарь переживает свои мифы на определенном перцептивном фоне, который достаточно ясно выражен для того, чтобы акты повседневной жизни - рыбная ловля, охота, отношение с цивилизованными людьми - были возможны. Миф сам по себе, как бы он ни был расплывчат, имеет различимый для дикаря смысл, поскольку именно он формирует его мир, то есть тотальность, в которой каждый элемент имеет различные смысловые отношения с другими элементами. Вероятно, мифическое осознание не является сознанием вещи, то есть со стороны субъекта это некий поток, оно себя не фиксирует и само себя не знает; со стороны объекта оно не ставит перед собой каких-либо пределов, определенных известным числом свойств, изолируемых и выраженных относительно друг друга. Но это мифическое сознание не теряет над собой контроля ни в одной из своих пульсаций. В противном случае оно не было бы сознанием. Оно не держит дистанцию относительно своих ноэм. Но если бы оно двигалось вместе с ними, если бы оно не предопределяло хода движения объективации, то оно и не выкристаллизовалось бы в мифы. Мы стремились отделить мифическое сознание от преждевременных рационализации, которые, как у Конта например, делают миф непонятным, потому что ищут в нем то или иное объяснение мира и своего рода предвосхищение науки, тогда как миф является разновидностью проекции человеческого существования и одним из выражений человеческого удела. Но понять миф не означает
376
   поверить в него; все мифы правдивы в той степени, в какой они могут быть перемещены в определенную феноменологию духа, которая указывает на их функцию в акте сознания и основывает в конечном счете их собственный смысл на их смысле для философа. Таким же образом именно сновидца, каковым я был этой ночью, я прошу рассказать о сне, но ведь сновидец не может рассказывать, а тот, кто может рассказывать - уже бодрствует. Без пробуждения сны были бы только мгновенными модуляциями и для нас даже не существовали бы. Во время самого сна мы не оставляем мир. Пространство сна отделяется от ясного пространства, но оно использует все выражения этого последнего, мир не отпускает нас и во сне, и нам снится именно мир. Именно вокруг мира вращается и безумие. Не говоря уже о различных нездоровых сновидениях или бреде, которые пытаются обустроить для себя собственную реальность при помощи осколков макрокосма; особенно глубокие меланхолические состояния, когда больной хочет быть ближе к смерти и когда он ставит, если можно так выразиться, свой дом в ее сфере, все еще используют структуры бытия в мире и заимствуют у этого бытия все необходимое для того, чтобы его отрицать. С тем большим основанием эту связь между объективностью и субъективностью, связь, что уже наличествует в детском или мифическом сознании и всегда присутствует во сне или в безумии, можно обнаружить и в нормальном опыте. Я никогда не живу вполне в антропологических пространствах, я всегда привязан собственными корнями к определенному естественному и нечеловеческому пространству. Пересекая площадь Согласия и полагая, что я полностью захвачен Парижем, я могу вдруг остановить свой взгляд на каком-нибудь камне в стене Тюильри. Тогда площадь Согласия исчезает и не существует ничего, кроме этого камня без истории; я могу также погрузиться взглядом в эту шершавую желтоватую поверхность, но тогда нет уже и камня, остается лишь какая-то игра света на неопределенной материи. Мое целостное восприятие создано не из этих. аналитических перцепций. Однако оно всегда может раствориться в них. Мое тело, которое удостоверяет посредством моих габитусов мое размещение внутри человеческого мира, делает это, не иначе как проецируя меня сначала на естественный мир, который всегда просматривается за другим миром, как холст просматривается за картиной, и придает этому миру хрупкость. Даже если существует воспри-
377
   ятие того, что вожделеется вожделением, любимо любовью, ненавидимо ненавистью, то оно всегда формируется вокруг своего рода чувственного ядра, сколь бы ничтожным оно ни было, именно в чувственном находит оно свое подтверждение и всю свою полноту. Мы сказали, что пространство экзистенциально. Мы могли бы также уверенно сказать, что существование пространственно, то есть, что в силу некоторой внутренней необходимости оно открывается тому или иному "вне" до такой степени, что можно говорить о своего рода ментальном пространстве и "мире значений и мысленных объектов, которые в этих значениях конституируются".1 Антропологические пространства выступают как сконструированные на основе естественного пространства, "не объективирующие акты" - на основе "актов объективирующих", если говорить на языке Гуссерля.2 Новаторство феноменологии заключается не в отрицании единства опыта, но в его другом, сравнительно с классическим рационализмом, обосновании. Объективирующие акты - это не репрезентации. Естественное и изначальное пространство - это не геометрическое пространство и, сообразно этому, единство опыта не гарантируется каким-то универсальным мыслителем, который раскладывал бы передо мной содержание этого опыта и удостоверял бы для меня всякую науку и всякую способность по отношению к этому опыту. Это единство только указано горизонтами возможной объективации, оно освобождает меня от любой особой среды только потому, что привязывает меня к миру природы, или к миру "в-себе", который охватывает все эти среды. Нам предстоит понять, как в одном-единственном движении существование проецирует вокруг себя миры, которые маскируют от меня объективность и приписывают эту объективность в качестве цели телеологии сознания, выделяя эти "миры" на фоне единого естественного мира.
   Если миф, сон, иллюзия должны обладать способностью быть возможными, то видимое и реальное должны оставаться двусмысленным как в субъекте, так и в объекте. Часто говорили, что, по определению, сознание не признает разделения видимости и реальности, и понимали это в том смысле, будто в знании о нас самих видимость предстает реальностью: если я думаю, что вижу или ощущаю, я несомненно вижу или
     1 Binswanger. Das Raumproblem in der Psychopathologie. S. 617.
     2 Husserl. Logishe Untersuchungen. T. II. S. 387 и след.
378
   ощущаю, как бы ни обстояло дело с внешним объектом. В этом случае реальность является целиком; быть реальным и являться - суть одно и то же, и нет иной реальности, кроме той, что явлена. Если это правда, то исключается, что иллюзия и восприятие имеют одинаковую видимость, что мои иллюзии - это восприятие без объекта, или что мои восприятия - это подлинные галлюцинации. Истина восприятия и ложность иллюзии должны отражаться на них через какое-нибудь внутреннее свойство, поскольку иначе свидетельство других чувств, последующего опыта или опыта другого - то свидетельство, которое осталось бы единственно возможным критерием, - стало бы, в свою очередь, ненадежным. И тогда мы никогда не осознавали бы ни восприятия, ни иллюзии как таковых. Если существо моего восприятия и моей иллюзии коренится в их способе являть себя, тогда нужно, чтобы истина, которая определяет одно, и ложность, которая определяет другое, также являлись бы мне. Следовательно, между ними будет определенное структурное различие. Истинное восприятие будет просто-напросто настоящим восприятием. Иллюзия не будет его разновидностью, достоверность должна будет расшириться от мысленного видения или ощущения до восприятия, которое конститутивно для объекта. Прозрачность сознания предполагает имманентность и абсолютную достоверность объекта. Но ведь иллюзии свойственно не выставлять себя в этом качестве, и поэтому необходимо, чтобы я мог если и не воспринимать какой-то нереальный объект, то, по крайней мере, терять из виду его нереальность. Необходимо, чтобы имелось, по крайней мере, неосознавание невосприятия, чтобы иллюзия не была тем, чем она кажется, и чтобы хотя бы один раз реальность акта сознания существовала по ту сторону его видимости. Значит ли это, что мы будем отсекать в субъекте видимость от реальности? Но единожды совершенный разрыв непоправим: самая отчетливая видимость отныне может быть обманчивой, и на этот раз именно явление истины становится невозможным. Мы не должны выбирать между философией имманентности, или рационализмом, разъясняющую только восприятие и истину, и философией трансценденции, или абсурда, которая разъясняет только иллюзию, или ошибку. Мы знаем об ошибках только потому, что обладаем истинами, от имени которых мы исправляем ошибки и признаем их именно как ошибки. Соответственно категорически выраженное признание какой-либо истины есть дейст-
379
   вительно нечто большее, чем простое существование в нас неопровергнутой идеи, непосредственной веры в то, что представляется; это признание предполагает вопрошание, сомнение, разрыв с непосредственным, является коррекцией возможной ошибки. Всякий рационализм, по меньшей мере, признает некоторую очевидную абсурдность, которую он должен сформулировать для себя в тезисе. Всякая философия абсурда признает, по крайней мере, определенный смысл в утверждении абсурда. Я могу оставаться в мире абсурда, если я приостанавливаю всякое утверждение, если, подобно Монтеню или шизофренику, остаюсь в рамках вопрошания, которое не нужно будет даже формулировать; формулируя его, я превратил бы его в тот или иной вопрос, который, как всякий определенный вопрос, скрывает в себе определенный ответ. Наконец, я могу оставаться в мире абсурда, если в итоге я противопоставляю истине не ее отрицание, а простое состояние не-истины или двусмысленности, действительную непроницаемость моего существования. Таким же образом я могу оставаться в состоянии абсолютной очевидности, если я приостанавливаю всякое утверждение, если ничего для меня не разумеется само собой, если, как того хотел Гуссерль, я удивляюсь миру1 и перестаю быть в сговоре с ним, чтобы добиться появления потока мотиваций, который увлекает меня с собой, чтобы разбудить и полностью эксплицировать мою жизнь. Когда я хочу перейти от этого вопрошания к утверждению и a fortiori, когда я хочу выразить себя, я добиваюсь кристаллизации в сознательном акте неопределенной совокупности мотивов, возвращаюсь в имплицитное, то есть в двусмысленное, и в игру мира.2 Абсолютное слияние "я" с "я", идентичность бытия и видимости не могут быть постулированы, они переживаются по сю с