ловием
     1 Вертгеймер, к примеру (закон близости, сходства и закон "надлежащей формы").
41
   ассоциации, оно предваряет все детали, которые будут его подтверждать и определять, оно само себя предваряет. Если я иду по берегу моря в направлении севшего на мель судна, и если его труба или мачта сливаются с лесом, окаймляющим дюны, то должен наступить такой момент, когда все эти детали вдруг сойдутся в корабле, с ним сольются. Пока я шел, я не замечал какого-то сходства или близости, которые смогли бы соединить в одном рисунке очертания корабля. Мне лишь подумалось, что вид объекта должен вот-вот измениться, что есть что-то неотвратимое в этом напряжении, как неотвратима в тучах гроза. Внезапно зрелище перестроилось, принеся удовлетворение моему неясному ожиданию. Уже потом я вижу, в качестве подтверждений этой перемены, сходства и смежность того, что называю "стимулами" - то есть достигнутых мною с близкого расстояния наиболее определенных феноменов, из которых я и составляю "истинный" мир. "Как же я не видел, что эти деревянные детали составляли с кораблем одно целое? А ведь они были с ним одного и того же цвета, они как нельзя лучше сочетались с его очертаниями". Но эти доводы в пользу правильного восприятия не существовали как таковые до самого этого восприятия. Единство объекта основано на предчувствии какого-то неизбежного порядка, который разом даст ответ на сокрытые в пейзаже вопросы, оно разрешит проблему, поставленную в форме всего лишь какого-то смутного беспокойства, упорядочит элементы, которые не принадлежали до сих пор одному и тому же миру, которые, следовательно, не могли быть, по глубокому замечанию Канта, соединены. Поместив их на одну почву - на почву единственного в своем роде объекта, - обзор обусловливает возможность смежности и сходства между ними, отдельно взятое впечатление никогда не может само по себе соединиться с другим.
   Тем более не властно оно пробуждать другие впечатления. Оно делает это лишь тогда, когда уже заключено в перспективе прошлого опыта, в котором ему случалось сосуществовать с теми впечатлениями, которые надлежит пробудить. Возьмем ряд спаренных слогов,1 где второй слог представляет собой смягченную рифму первого (дак - так), возьмем также другой ряд, где второй слог получен путем переворота первого (жед - деж), если их выучить наизусть и если в критическом
     1 Lewin. Vorbemerkungen uber die psychischen Krafte und Energien und uber die Struktur der Seele // Psychologische Forschung. 1926.
42
   эксперименте надо будет "найти смягченную рифму", то легко заметить, что испытуемому гораздо труднее подыскать мягкую рифму для "жед", чем для какого-то нейтрального слога. Но если задание будет состоять в том, чтобы в данных слогах изменить гласную, то испытуемый сделает это без всякого труда. Стало быть, в первом эксперименте были задействованы вовсе не ассоциативные способности, ибо в противном случае они должны были действовать и во втором эксперименте. Истина заключается в том, что испытуемый, имеющий в своем распоряжении слоги, которые часто ассоциировались со смягченными рифмами, вместо того чтобы действительно подыскивать рифму, прибегает к приобретенному опыту, пуская в ход "интенцию воспроизведения",1 так что, когда он подходит ко второму ряду слогов, когда, следовательно, задание не согласуется более с полученными в ходе тренировки сцеплениями, интенция воспроизведения не может не привести его к ошибкам. Когда во втором эксперименте ему предлагают изменить гласную в исходном слоге, он не может воспользоваться уловкой воспроизведения, поскольку такая задача вообще не присутствовала в ходе тренировки, и в этих условиях опыт последней никоим образом не сказывается. Итак, ассоциация не может быть самостоятельной силой, вовсе не слово является действующей причиной, "ведущей" к ответу, оно действенно лишь тем, что делает возможной или заманчивой интенцию воспроизведения, оно работает благодаря лишь смыслу, обретенному в контексте прошедшего опыта, подсказывая к нему прибегнуть, оно действенно в той мере, в какой субъект его знает и понимает в аспекте или в обличье прошлого. Если, наконец, вместо обычной смежности мы решили бы ввести ассоциацию по подобию, то можно было бы увидеть, что дабы вызвать в мысли какой-то прошлый образ, которому оно действительно подобно, наличное восприятие должно быть оформлено таким образом, чтобы быть в состоянии нести в себе это подобие. Независимо от того, сколько - 5 или 540 раз испытуемый2 видел фигуру 1 (рис. 3), он почти с одинаковой легкостью угадает ее присутствие в фигуре 2 (рис. 4), где она "замаскирована", хотя
     1 "Set to reproduce". Koffka. Principles of Gestalt Psychology. London, 1935. P. 581.
     2 Gottschaldt. Lieber den Einfluss der Erfahrung auf die Wahrnehmung von Figuren // Psychologische Forschung. 1926, 1929.
43
    
    Рис. 3
    
    Рис. 4
   далеко не всегда это у него вообще получится. И наоборот, испытуемый, который в фигуре 2 будет искать какую-то другую замаскированную фигуру (не зная в точности, какую), будет находить ее не в пример быстрее и чаще, чем пассивный субъект, при прочих равных условиях. Подобие, следовательно, равно как и сосуществование, не есть какая-то сила в третьем лице, которая-де направляет круговорот образов или "состояний сознания". Фигура 1 не вызывается в мысли через фигуру 2, или, точнее, так бывает только тогда, когда в фигуре 2 мы увидели сначала "возможность фигуры 1", а это опять-таки означает, что действительное подобие вовсе не освобождает нас от необходимости понять то, как через наличную организацию фигуры 2 оно стало возможным, что "выводящая" фигура должна быть облечена тем же смыслом, что и фигура выведенная еще до того, как вызвать о ней воспоминание, что, наконец, фактическое прошлое не проводится в наличное восприятие через механизм ассоциаций, но развертывается самим наличным сознанием.
   На этих примерах можно видеть, чего стоят расхожие формулировки относительно "роли воспоминаний в восприятии". Даже те, кто далек от эмпиризма, говорят о "вкладе памяти".1 Твердят, что "воспринимать - значит вспоминать". Доказывают, что при чтении текста быстрота движения глаз сказывается на том, что во впечатлениях, откладывающихся на сетчатке, появляются пропуски, что, следовательно, чувственные данные должны быть дополнены проекцией воспоминаний.2 Пейзаж или газета, которые мы видим вверх ногами, дают нам якобы самое настоящее видение, ибо пейзаж или газета, увиденные нормально, кажутся более ясными лишь потому, что к видению добавляются воспоминания. "В силу необычного расположения впечатлений прекращается воздействие психических факторов".3 Не возникает вопрос, почему же иначе расположенные
     1 Brunschvicg.  L'Experience  humaine  et la  Causalite physique.  Paris,   1922. P. 466.
     2 Bergson. L'Energie spirituelle. Paris,  1919. (L'Effort intellectuel, p.  184, к примеру).
     3 Ср., например: Ebbinghaus, Abriss der Psychologie. Berlin, Leipzig, 1932. S. 104-105.
44
   впечатления препятствуют прочтению газеты или узнаванию пейзажа. Для того, чтобы дополнить восприятие, воспоминания сами нуждаются в том, чтобы картина данного сделала их возможными. Еще до всякого вклада памяти видимое должно организоваться в настоящем таким образом, чтобы передо мной было зрелище, в котором я встретился бы с моими предыдущими опытами. Таким образом, обращение к воспоминаниям предполагает то, что вроде бы предстояло объяснить: оформление данного, облечение смыслом чувственного хаоса. В тот самый момент, когда наплыв воспоминаний становится возможным, он становится и излишним, поскольку работа, которую мы от него ожидали, уже сделана. То же самое можно было бы сказать о "цвете, вызванном воспоминанием" (Gedachtnisfarbe), который, как полагают иные психологи, замещает, в конце концов, настоящий цвет объектов, которые мы видим, таким образом, "через очки" памяти.1 Но вопрос в том, что же в настоящем пробуждает "цвет памяти"? Он всплывает всякий раз, как говорит Геринг, когда мы вновь видим знакомый нам объект "или же нам кажется, что мы его вновь видим". Но почему же нам так думается? Что в наличном восприятии говорит нам о том, что речь идет об известном нам объекте, ведь свойства его, как следует предположить, изменились? Если допустить, что узнавание формы или величины объекта влечет за собой узнавание его цвета, мы попадаем в замкнутый круг, поскольку кажущиеся величина и форма тоже ведь изменились, и узнавание не может быть следствием пробуждения воспоминаний, но, напротив, должно ему предшествовать. Стало быть, оно не идет от прошлого к настоящему, и "проекция воспоминаний" есть не что иное, как неудачная метафора, за которой скрывается более глубокое и уже свершившееся узнавание. В точности так же иллюзия корректора не может быть истолкована как сплетение нескольких по-настоящему прочитанных элементов с воспоминаниями, которые якобы так тесно смешиваются с первыми, что одни не отличить от других. Как возможен наплыв воспоминаний, если им не управляет какой-то аспект воспринимаемой данности? Но если он управляем, то чему он служит, ибо еще не прикоснувшись к сокровищнице памяти, слово обладает уже и структурой, и определенностью? Очевидно, что анализ иллюзий сильнее всего содействовал престижу идеи о "проекции воспоминаний", общий ход рассуждения был, наверное,
     1 Hering. Grundzuge der Lehre vom Lichtsinn. S. 8.
45
   следующим: иллюзорное восприятие не может опираться на "наличные данные", поскольку там, где написано "деструкция", я читаю "дедукция". Поскольку буква "д", которая заменила группу "стр", идет не от зрения, ее происхождение следует искать где-то в другом месте. Вывод: она идет из памяти. Так на плоской поверхности тени и свет составляют рельеф, в головоломке несколько веток дерева наводят на мысль о замаскированном в них коте, неясные очертания облаков напоминают коня. Но ведь прошлый опыт как причина иллюзии проявляется лишь какое-то время спустя, сначала настоящий опыт обретает форму и смысл, которые пробуждают именно это воспоминание. В моем настоящем взоре рождается конь, кот, неправильное слово или рельеф. Свет и тени на картине создают рельеф, имитируя "исходный феномен рельефа",1 в котором они обретают самобытное пространственное значение. Чтобы я нашел на картинке кота, необходимо, "чтобы единство значения "кот" уже указывало, на каких элементах данности аналитический механизм должен задержаться, а какими пренебречь".2 Иллюзия нас обманывает как раз тем, что выдает себя за подлинное восприятие, где значение зарождается в колыбели чувственного, а не приходит неизвестно откуда. Она имитирует этот единственный в своем роде опыт, в котором смысл как раз охватывает собой чувственное, в нем артикулируется или изрекается; она подразумевает это правило восприятия; стало быть, она не может быть (а восприятие - и подавно) результатом встречи между чувственным миром и воспоминаниями. "Проекция воспоминаний" не объясняет ни иллюзии, ни восприятия. Ибо воспринимаемая вещь, будь она образована из ощущений и воспоминаний, определялась бы в конечном счете только добавкой воспоминаний, стало быть, в ней не было бы ничего, что могло бы препятствовать их нашествию, она не только бы не имела этого подвижного ореола, которым она, как мы это утверждаем, обладает всегда, она стала бы просто непостижимой, неуловимой, существовала бы на грани иллюзии. Последняя a fortiori* не могла бы иметь никакого определенного окончательного вида, каковой, в конце концов, обретает всякая вещь, и поскольку он ускользал бы даже от восприятия,
     1 Scheler. Die Idole der Selbsterkenntnis // Vom Umsturz der Werte. Leipzig, 1919. S. 72.
     2 Ibid.
46
   иллюзия не могла бы нас обманывать. Если же, наконец, допустить, что воспоминания отнюдь не сами собой проецируются на ощущения, что сознание сталкивает их с данностью, чтобы удержать лишь те из них, которые с ней согласуются, мы вновь встречаем этот исходный текст, который несет в себе свой собственный смысл, противопоставляя его смыслу воспоминаний: этот текст и есть восприятие. В общем, глубоко ошибочной была мысль о том, что благодаря концепции "проекции воспоминаний" восприятие наделялось характером ментальной деятельности, что якобы и позволяло избежать эмпиризма. Эта теория есть не что иное, как следствие, позднейшая и бесполезно подправленная версия эмпиризма, она предполагает его постулаты, разделяет его затруднения, подобно ему прячет феномены, вместо того чтобы их разъяснять. Постулат заключается в том, что данность надлежит выводить из того, что могут дать органы чувств. В иллюзии корректора, к примеру, действительно увиденные элементы реконструируются по характеру движения глаз, скорости чтения и времени, необходимого для впечатления на сетчатке. Затем, отделив эти теоретические данные от целостного восприятия, мы получаем "представленные элементы", к которым тоже относимся как к ментальным объектам. Восприятие выстраивается из состояний сознания подобно тому, как дом строится из кирпичей, получается что-то вроде умственной химии, которая сплавляет все эти материалы в единое целое. Как и всякая эмпирическая теория эта концепция описывает лишь слепые процессы, которые никогда не могут быть на высоте знания, поскольку во всей этой груде ощущений и воспоминаний нет того, кто видит, кто может ощущать совпадение между данностью и представлением и, соответственно, никакого прочного объекта, защищаемого смыслом от сонма воспоминаний. Итак, следует отбросить этот затемняющий все дело постулат. Устанавливаемое на основе объективных причин расхождение между данностью и представлением является произвольным. При возвращении к феноменам мы сталкиваемся с основополагающим слоем некоей совокупности, отмеченной печатью неустранимого смысла: не какие-то ощущения, перемежающиеся пропусками, в которые якобы должны просачиваться воспоминания, но определенность, структура пейзажа или слова, которые сами по себе согласуются как с интенциями настоящего, так и с опытами прошлого. Тогда только обнаруживается подлинная проблема
47
   памяти в восприятии, связанная с общей проблемой перцептивного сознания. Необходимо понять, каким образом, благодаря своей собственной жизни и не вынося в мифическое бессознательное каких-то дополнительных элементов, сознание может изменять с течением времени структуру своих картин, каким образом прежний опыт может ежемгновенно в нем присутствовать в форме некоего горизонта, который оно, если избирает его темой познания, всегда в состоянии открыть в акте воспоминания, но в то же время может удерживать где-то "с краю", что сразу же придает воспринимаемому наличную атмосферу и значение. Поле, которое всегда находится в распоряжении сознания и потому окутывает и окаймляет все его восприятия, атмосфера, горизонт или, если угодно, "монтаж" данностей, которые предписывают ему ситуацию во времени - таков модус присутствия прошлого, обеспечивающий саму возможность отдельных актов восприятия и воспоминания. Воспринимать - не значит испытывать множество впечатлений, которые будто бы ведут за собой дополняющие их воспоминания, это значит видеть, как из некоего созвездия данных бьет ключом имманентный смысл, без которого не было бы возможным никакое обращение к воспоминаниям. Вспоминать - не значит подвести под взор сознания некую картину сохраняющегося в себе прошлого, это значит углубиться в горизонт прошлого и последовательно развивать избранные перспективы, доходя до того момента, когда сосредоточенные в нем опыты не заживут снова в отведенных им отрезках времени. Воспринимать - не значит вспоминать.
   Итак, отношения "фигуры" и "фона", "вещи" и "не вещи", горизонта прошлого являются, как можно было бы думать, структурами сознания, которые невозможно свести к проявляющимся в них качествам. Эмпиризм всегда будет иметь в запасе возможность трактовать это a priori как результат некоей умственной химии. Он будет допускать, что всякая вещь предстает взору на каком-то фоне, каковому она не принадлежит, настоящее, между двумя горизонтами отсутствия - прошлым и будущим. Но эти значения, будет он утверждать, являются производными. "Фигура" и "фон", "вещь" и ее "антураж", "настоящее" и "прошлое" - все эти слова заключают в себе итог опыта в некоей пространственной и временной перспективе, который в конечном счете сводится к стиранию воспоминания или к стиранию неглавных впечат-
48
   лений. Если даже допустить, что сложившиеся в фактическом восприятии структуры обладают большим смыслом,  нежели качества,   мне  не  следует  полагаться  на это  свидетельство сознания, и я должен теоретически их реконструировать при помощи впечатлений, действительные отношения которых они выражают. В этом отношении с эмпиризмом не поспоришь. Поскольку он отвергает свидетельства сознания и порождает, соединяя внешние впечатления, структуры, понимание которых мы создаем, идя от целого к частям, нет ничего, что можно было бы выдвинуть против него в качестве решающего доказательства. Вообще говоря, нельзя отвергнуть, описывая феномены, мысль, которая остается в неведении относительно самой себя и себя устанавливает в мире вещей. Атомы физика всегда будут казаться реальнее исторического,  обладающего реальными качествами образа этого мира, физико-химические процессы - реальнее органических форм, психические атомы эмпиризма -  реальнее  воспринятых феноменов,  интеллектуальные  атомы,   каковыми   предстают  "значения"   Венской школы, - реальнее сознания, все это будет так до тех пор, пока мы будем строить образ этого мира, жизнь, восприятие, разум,   вместо   того   чтобы   признать   приобретенный опыт ближайшим   источником   и   последней   инстанцией   наших знаний. Этот переворот во взгляде, в силу которого полностью меняются отношения ясного и темного, должен быть принят каждым, вследствие чего он и получит оправдание благодаря обилию   феноменов,   ставших  доступными   пониманию.   До этого переворота они оставались недоступными, и их описанию эмпиризм всегда может поставить в упрек то, что он не понимает.   В   этом   смысле   рефлексия   является   столь   же замкнутой мыслительной системой, как и безумие - с тем, правда, различием, что она понимает и самое себя и безумца, тогда как безумец ее не понимает. Но если феноменальное поле и является совершенно новым миром, нельзя сказать, что естественная мысль пребывает в его отношении в полном неведении, оно присутствует на ее горизонте, сама эмпирическая доктрина есть опыт анализа сознания. Небесполезно, следовательно, указать на эту "парамифологию" - все то, что эмпирические  конструкции  делают непонятным,   как  и  те исходные  феномены,   которые  ими  скрываются.   В   первую голову они  скрывают от нас  "мир культурный"  или  "мир человеческий", в котором, между тем, протекает почти вся наша жизнь. Для большинства из нас природа является всего
49
   лишь смутным и далеким существом, отодвинутым на задний план городами, улицами, домами и, в особенности, присутствием других людей. Но эмпиризм полагает, что "культурные" объекты и лица обязаны своей внешней выразительностью, своей магической мощью переносам и проекциям воспоминаний, человеческий мир наделен смыслом по случайности. В чувственном аспекте пейзажа, объекта или тела нет ничего, что предписывало бы ему иметь вид "веселый" или "печальный", "живой" или "угрюмый", "изящный" или "грубый". Определяя в очередной раз то, что мы воспринимаем через физические или химические свойства действующих на наш сенсорный аппарат стимулов, эмпиризм исключает из восприятия гнев или страдание, которые я прочитываю на лице, религию, которую я, однако, постигаю в чьем-то колебании или сдержанности, государство, структуру которого я познаю по поведению полицейского или стилю какого-нибудь памятника. Нет и не может быть объективного духа: умственная жизнь затворяется в изолированных и отданных на откуп интроспекции сознаниях, вместо того чтобы разворачиваться, как это, по видимости, и происходит в самом роде человеческом, состоящем из тех, с кем я спорю, или тех, с кем живу, из места моей работы или места моего счастья. Радость и грусть, ж