Спроецированный,  в отсутствие пунктов укоренения, одной лишь позой моего тела, как это имело  место в экспериментах  Нагеля,  определенный лишь нуждами зрелища, когда тело расслабилось, как в экспериментах Вертгеймера, обычно уровень появляется там, где смыкаются мои моторные интенции и мое перцептивное поле, когда мое действительное тело начинает сливаться с телом возможным, которого требует зрелище, а действительное зрелище - совпадать со средой, проецируемой моим телом вокруг самого себя.  Данный  уровень устанавливается,  когда между моим телом как способностью совершать те или иные жесты и как
321
   потребностью в тех или иных особых плоскостях, и зрелищем, воспринимаемым как приглашение к этим жестам и как театр тех же самых действий, достигается соглашение, которое дарит мне удовольствие от пространства, а вещам - возможность непосредственного воздействия на мое тело. Конституирование определенного пространственного уровня - это лишь одно из средств конституирования полноты мира: мое тело воздействует на мир, когда мое восприятие предлагает мне по возможности разнообразное и четко выраженное зрелище и когда мои моторные интенции в процессе их развертывания получают от мира те ответы, коих они и ожидают. Этот максимум четкости в восприятии и действии определяет перцептивную почву, основу моей жизни, общую среду, в которой сосуществуют мое тело и мир. Прибегнув к понятиям пространственного уровня и тела как субъекта пространства, мы постигаем явления, которые были описаны, но не объяснены Страттоном. Если бы "восстановление" поля было результатом серии ассоциаций между новыми и старыми позициями, как эта операция могла бы иметь систематический характер и, как, в конце концов, целые фрагменты перцептивного горизонта мгновенно присоединялись бы к уже "восстановленным объектам"? Если бы, напротив, новая ориентация была бы результатом определенной мыслительной операции и заключалась в той или иной смене координат, как аудитивное или тактильное поле могли бы сопротивляться переносу? Нужно было бы, чтобы конституирующий субъект невозможным образом отделился от самого себя и был способен игнорировать в данной точке пространства то, что он делает в другом месте.1 Если перенос происходит систематически, одновременно оставаясь частичным и нарастающим, то дело тут в том, что я двигаюсь от одной системы координат к другой, не имея ключа к каждой из них. Это похоже на человека без какой-либо
     1 Очень трудно добиться смены уровня в случае сонорных феноменов. Если донести при помощи псевдофона до правого уха звуки, которые доносятся слева, до того как они достигнут левого уха, мы получим переворачивание аудиополя, сопоставимое с переворачиванием поля визуального в эксперименте Страттона. Однако мы не сможем, несмотря на длительное привыкание, "выпрямить" аудиополе. Локализация звуков только слухом остается неточной до конца эксперимента. Она правильна, и звук кажется исходящим от объекта, который расположен слева, если этот объект одновременно и видим, и слышен. Young Р. Т. Auditory localization with acoustical transposition of the ears // Journal of experimental Psychology. 1928.
322
   музыкальной подготовки напевающего в другой тональности мелодию, которую он уже слышал. Обладание телом предполагает способность сменить уровень и "понять" пространство подобно тому, как обладание голосом означает способность менять тональность. Перцептивное поле восстанавливается, и в конце эксперимента я идентифицирую его, не раздумывая, потому что живу в нем, с головой нахожусь внутри нового спектакля и, так сказать, переношу туда свой центр тяжести.1 В начале эксперимента визуальное поле кажется в одно и то же время перевернутым и нереальным, потому что испытуемый не живет в нем и не сливается с ним. По ходу эксперимента выявляется промежуточная фаза, когда осязаемое тело кажется перевернутым, а пейзаж ориентирован правильно, потому что уже живя в этом пейзаже, я тем самым воспринимаю его как правильно ориентированный, и потому что нарушение, спровоцированное экспериментом, оказывается списанным на счет собственного тела. Это последнее является, таким образом, не массой реальных ощущений, а тем телом, которое необходимо для восприятия данного зрелища. Все отсылает нас к органическим отношениям между субъектом и пространством, к этому воздействию субъекта на собственный мир, который и является началом пространства.
   Однако попытаемся углубить наш анализ. Почему - зададимся мы таким вопросом - четкое восприятие и уверенное действие возможны только в феноменально ориентированном пространстве? Это очевидно, если предположить, что субъект восприятия и действия сталкивается с миром, в котором уже имеются абсолютные параметры. Так что ему нужно только согласовать параметры собственного поведения с параметрами мира. Но мы не выходим за пределы восприятия и задаемся вопросом, как это последнее может получить доступ к тем или иным абсолютным ориентациям. Мы не можем, следовательно, предположить, что эти ориентации уже заданы при генезисе нашего пространственного опыта. Возражение вновь будет состоять в том, что отмечалось нами с самого начала: конституирование определенного уровня всегда предполагает наличие некоего второго уровня, пространство всегда предшествует самому себе. Но
     1 В экспериментах с аудиоинверсией испытуемый может создать иллюзию точной локализации в случае, если он видит сонорный объект, потому что он сдерживает сенсорные феномены этого последнего и "живет" в визуальном. Young Р. Т. Ibid.
323
   данное  замечание  -  не  просто  констатация  определенной неудачи. Оно раскрывает нам суть пространства и тот единственный способ, который позволяет его понять. Для пространства существенно всегда быть "уже конституированным", и мы никогда не поймем его сути, если сосредоточимся только на восприятии без мира. Не нужно спрашивать себя, почему бытие ориентировано, почему существование имеет пространственный характер, почему в нашем обыденном языке наше тело не влияет на реальность в любых положениях и почему его   сосуществование   с   реальностью   поляризирует  опыт  и приводит к возникновению определенного направления. Можно было бы задать этот вопрос только в том случае, если бы эти факты были бы своего рода происшествиями, случившимися с   субъектом   и   объектом,   безразличными   к   пространству. Напротив,   перцептивный   опыт   показывает   нам,   что   они предполагаются уже в момент нашей изначальной встречи с бытием, и что бытие - это бытие в ситуации. Для мыслящего субъекта лицо,  увиденное "спереди",  и то же самое лицо, которое он видит "сзади", неразличимы. Субъекту восприятия лицо, увиденное "сзади", невозможно узнать.  Если кто-то лежит растянувшись на кровати, и я смотрю на него, стоя у изголовья, какое-то время его лицо кажется нормальным. Да,   есть  некоторый  беспорядок  в  чертах,  и  мне  трудно разглядеть улыбку именно как улыбку. Однако я чувствую, что обойди я кровать, то увижу все глазами наблюдателя, стоящего "в ногах" лежащего. Если спектакль затягивается, то перспектива внезапно меняется: лицо становится чудовищным,  его выражение наводит ужас,  ресницы и брови приобретают  такую   материальность,   какую  я   никогда  за ними не замечал. Я действительно впервые вижу это лицо "вверх ногами", как если бы это была его естественная поза: передо мной заостренная лысая голова с четким разрезом зубов на лбу, с двумя подвижными сферами на месте рта, они окружены поблескивающими волосками и подчеркнуты твердыми   щеточками.   Скорее   всего  скажут,   что  лицо  в обычном положении - среди всех возможных положений этого лица как такового - это как раз то, что я вижу особенно   часто,   и   лицо   "вверх   ногами"   удивляет   меня именно потому, что я вижу его очень редко. Но лица не так  уж  часто   показываются  нам   в  строго   вертикальном положении, нет никакого статистического преимущества у "правильно расположенного" лица.  И  вопрос заключается
324
   как раз в том, почему в этих обстоятельствах оно дается мне чаще. Если признать, что мое восприятие отдает "правильно расположенному" лицу предпочтение и соотносится с ним как с нормой, согласно общим законам симметрии, тогда следует задаться вопросом, почему за каким-то уровнем искажения восстановления не происходит. Необходимо, чтобы мой взгляд, который пробегает по этому лицу и у которого есть излюбленные направления движения, узнавал его только при том условии, что он сталкивается с особенностями этого лица в каком-то необратимом порядке. Нужно, чтобы самый смысл объекта - в данном случае лица и его выражений - был связан с его направленностью, как то в достаточной степени демонстрируют два значения слова "sens" (направление, смысл). Перевернуть объект означает отнять у него его значение. Его объектное бытие (etre d'objet) - это, следовательно, не нечто вроде бытия-для-мыслящего-субъекта, а бытие-для-взгляда - взгляда, который смотрит на этот объект под тем или иным углом и не признает его в других обстоятельствах. Вот почему любой объект имеет собственные "верх" и "низ", указывающие на данном уровне на его "естественное" место - место, которое он "должен" занимать. Видеть лицо не означает образовывать идею какого-то закона конструирования, которому объект неизменно следовал бы во всех его возможных ориентациях. Это значит оказывать на него определенное воздействие, быть способным следовать по его поверхности определенным перцептивным маршрутом - с подъемами и спусками, - его не узнавать, если я пойду по нему в обратном направлении, как неузнаваема та гора, на которую я только что карабкался, если я спускаюсь с нее быстрым шагом. Вообще говоря, наше восприятие не подразумевало бы ни контуров, ни изображений, ни фона, ни объектов и, как следствие, было бы восприятием "ничто", да и, наконец, вообще не имело бы места, если бы субъект восприятия не был тем взглядом, что ухватывает вещи только при условии их определенной ориентации. Ориентация же в пространстве - это не какая-то случайная особенность объекта, это средство, при помощи которого я узнаю и уясняю этот объект как один из прочих. Вероятно, я могу узнать один и тот же объект в различных ориентациях и, как мы и говорили об этом только что, даже могу узнать то или иное перевернутое лицо, но всегда при этом мысленно принимаю перед лицом этого объекта определенную установку. Иногда
325
   даже мы действительно принимаем эту установку, как в том случае, когда наклоняем голову, чтобы рассмотреть какую-то фотографию, которую наш сосед держит перед собой. Таким образом, поскольку любое доступное пониманию бытие соотносится, прямо или косвенно, с воспринимаемым миром, и поскольку  воспринимаемый  мир  ухватывается лишь  с  помощью ориентации, мы не можем отделить бытие и ориентированное бытие друг от друга, равно как неуместно "обосновывать" пространство или задаваться вопросом об уровне всех уровней. Первоисходный уровень существует в горизонте всех наших  восприятий.   Однако  речь  идет  о  таком  горизонте, который  в  принципе никогда не может быть достигнут и тематизирован в четко выраженном восприятии. Каждый из уровней, на которых мы поочередно существуем, появляется тогда, когда мы "бросаем якорь в той или иной среде", которая нам предлагается. Эта среда сама по себе пространственно определена только для какого-либо уже данного уровня. Таким образом, последовательность наших опытов, вплоть до первого из них, несет в самой себе некоторую уже приобретенную пространственность. Наше первое восприятие, в свою очередь, может быть пространственным, только соотносясь с той или иной   ориентацией,   которая   ему   предшествовала.   Нужно, следовательно,   чтобы   это   восприятие   заставало   нас   уже действующими в некоем мире. Но речь не может идти об определенном мире, об определенном спектакле, поскольку мы находимся у истока.  Первичный пространственный уровень нигде не может обнаружить своих зацепок,  поскольку эти последние  нуждались  бы  в   еще  одном   подуровне,   чтобы определить себя в пространстве. И поскольку этот первичный уровень не может быть ориентирован "в себе", необходимо, чтобы мое первичное восприятие и первичное закрепление в мире явилось  мне  как реализация  некоего  более  древнего договора, заключенного между "X" и миром вообще, чтобы моя история была продолжением некоторой предыстории, чьи достижения она использует, а мое личное существование - возобновлением какой-то доличностной традиции. Стало быть, есть какой-то другой субъект подо мной, для которого мир существует еще до того, как я в нем оказываюсь, и который уже наметил там мое место. Этот плененный, естественный разум - не что иное, как мое тело - не то кратковременное   тело-орудие   моих   личных   предпочтений,   которое фиксируется в том или ином мире, но система анонимных
326
   "функций", в которых заключена любая специфическая фиксация в рамках общего проекта. Это слепое примыкание к миру, эта позиция в пользу бытия заявляет о себе не только на начальном этапе жизни. Именно эта позиция дает смысл всякому последующему восприятию пространства, она возобновляется ежемоментно. Пространство и вообще восприятие отмечают в сердцевине субъекта факт его рождения, постоянную роль его телесности, общение с миром, который старее, чем само мышление. Вот почему пространство и восприятие блокируют сознание, они непроницаемы для рефлексии. Подвижность уровней дает не только осознание беспорядка, но и витальный опыт головокружения и тошноты,1 который есть осознание нашей случайности и вызванное им ощущение страха. Полагание какого-либо уровня - это забвение случайности. Пространство же зиждется на нашей фактичности; оно не объект, не связующий акт субъекта; его нельзя ни наблюдать, поскольку пространство уже предполагается в любом наблюдении, ни видеть вытекающим из какой-то конституирующей операции, поскольку для пространства характерно быть уже конституированным, именно так оно может чудесным образом придать зрелищу его пространственные определители, никогда не появляясь само по себе.
* * *
   Классические взгляды на восприятие совпадают друг с другом в отрицании того, что третье измерение - измерение глубины - видимо. Беркли показывает, что это последнее едва ли могло бы быть доступно зрению по причине невозможности его фиксации, так как наша сетчатка воспринимает из всего наблюдаемого только плоскую для ощущений поверхность. Если бы ему возразили, что, отвергнув "гипотезу постоянства", мы не можем судить о том, что видим, по тому, что запечатлено на сетчатке, Беркли, вероятно, ответил бы, что, как бы ни обстояло дело с образом на сетчатке, глубину
     1 Stratton. Vision without inversion (1-й день эксперимента). Вертгеймер говорит о каком-то "визуальном головокружении" (Experimentelle Studien. S. 257-259). Мы держимся прямо не благодаря механике скелета или нервной регуляции тонуса, а потому, что мы вовлечены в мир. Если эта вовлеченность Утрачивается, тело падает и вновь становится объектом.
327
   невозможно увидеть, поскольку она не разворачивается перед нашим взглядом и появляется в нем только схематично. В рефлексивном анализе глубина не видима по одной принципиальной причине: даже если бы она могла вписаться на сетчатку глаза, сенсорное впечатление предоставило бы для обозрения только некую самодостаточную множественность. И, таким образом, расстояние, как и все прочие пространственные отношения, существует только для субъекта, который их синтезирует и осмысляет. Как бы они ни противоречили друг другу, обе доктрины предполагают вытеснение нашего подлинного опыта. И там, и тут глубина молчаливо ассоциируется с шириной, взятой в профиль, именно это делает его невидимым. Аргументация Беркли, если развернуть ее полностью, примерно такова. То, что я называю глубиной - в действительности это рядоположенность точек, сопоставимых по ширине. Просто я плохо размещен, чтобы ее увидеть. Я бы увидел ее, если бы я был на месте бокового наблюдателя, который в состоянии охватить взглядом серию объектов, расположенных передо мной, тогда как для меня они скрываются друг за другом, либо в состоянии видеть расстояние между моим телом и первым объектом, тогда как для меня это расстояние сокращается до одной точки. То, что делает глубину для меня невидимой, делает ее видимой в виде ширины для наблюдателя, а именно - рядоположенность одновременных точек на одной линии - линии моего взгляда. Глубина, объявляемая невидимой, - это, следовательно, измерение, которое уже идентифицировано с шириной. Без соблюдения этого условия аргумент Беркли был бы лишен и видимости последовательности. То же самое и с интеллектуализмом: в опыте глубины он может показать мыслящего субъекта, который этот опыт синтезирует лишь потому, что размышляет об уже реализованной глубине, о некоей рядоположенности одновременных точек, каковая не является данным мне третьим измерением, - это третье измерение для бокового наблюдателя, то есть, в конце концов, это ширина.1 Сразу отождествляя то и другое, оба подхода представляют себе результат определенной конститу-
     1 Различие третьего измерения вещей относительно меня и расстояния между двумя объектами проведено Пальяром в "L'illusion de Sinnsteden et le probleme de l'implication perceptive" и E. Штраусом в "Vom Sinn der Sinne". S. 267-269.
328
   тивной работы как само собой разумеющееся, мы же, напротив, должны восстановить фазы этой работы. Чтобы рассматривать глубину в качестве взятой в профиль ширины, чтобы достичь некоего изотропного пространства, нужно, чтобы субъект оставил свое место, отбросил свой взгляд на мир и помыслил себя своего рода вездесущим. Для Бога, который действительно вездесущ, ширина непосредственно эквивалентна глубине. Интеллектуализм и эмпиризм не дают нам никакого понимания человеческого представления о мире; они говорят об этом то, что лишь Богу известно. И, вероятно, именно мир сам по себе призывает нас подменить эти измерения и осмыслять его без какой бы то ни было точки зрения. Без всякого умозрения все люди признают эквивалентность глубины и ширины; эта эквивалентность неотделима от очевидности любого интерсубъективного мира, именно это приводит к тому, что философы, как и другие люди, могут забыть о своеобразии третьего измерения. Но мы ничего еще не знаем об объективных мире и пространстве, мы стремимся описать феномен мира, то есть его рождение для нас в том поле, в которое всякий акт восприятия помещает нас, где мы еще одни, где другие появятся только позднее, где знания и, в особенности, наука еще не редуцировали и не нивелировали индивидуальную перспективу. Именно посредством этой перспективы, благодаря ей мы должны получить доступ к миру. Нужно, следовательно, сначала ее описать. Более непосредственно, чем другие измерения пространства, третье измерение обязывает нас отбросить наивные представления о мире и возвратить себе первоисходный опыт, в контексте которого этот предрассудок наиболее бросается в глаза. Третье измерение - среди всех измерений, - так сказать, наиболее экзистенциальное, потому что (и в этом правота аргумента Беркли) оно не указано на самом объекте, оно со всей очевидностью принадлежит перспективе, а не вещам; следовательно, оно не может быть выведено из этих последних, ни даже помещаться туда сознанием. Оно указывает на некую нерушимую связь между вещами и мною, благодаря которой я поставлен перед этими вещами, тогда как ширина может, на первый взгляд, сойти за разновидность отношения между самими вещами, которое не предполагает наличия воспринимающего субъекта. Обретая видение глубины, то есть измерения, которое еще не объективировано и не составлено из внеположных друг другу точек, мы вновь
329
   преодолеваем классические альтернативы и можем уточнить отношение субъекта и объекта.
   Вот мой стол и дальше пианино, либо стена, либо остановившаяся передо мной машина, которая тронулась и стала удаляться. Что означают эти слова? Чтобы пробудить перцептивный опыт, начнем с поверхностной интерпретации, которую нам дает по его поводу мысль, поглощенная миром и объектом. Эти слова, скажет нам эта мысль, означают, что меж