ивость и оцепенение являются данными интроспекции, и если нам случается "окутывать" ими пейзажи или других людей, то это происходит по той именно причине, что мы внутри себя засвидетельствовали совпадение этих внутренних восприятий с внешними знаками, соединившимися с ними из-за случайностей нашей организации. Восприятие, лишенное всего этого, становится чистой операцией познания, последовательной записью качеств и самого что ни на есть обычного хода их развития, субъект восприятия вступает с миром в такие отношения, которые поддерживает ученый со своими опытами. Если, напротив, мы допускаем, что все эти "проекции", все эти "ассоциации", все эти "переносы" основаны на какой-то органически присущей объекту характеристике, "человеческий мир" перестает быть "метафорой", оказывается тем, что он есть в действительности, средой и как бы родиной наших мыслей. Субъект восприятия перестает быть "акосмическим" субъектом мысли, а действие, чувство, воля остаются тем, что надлежит изведать в качестве оригинальных способов полагания объекта, поскольку "объект является поначалу привлекательным или отталкивающим, а уж потом
50
   черным или голубым, шаровидным или квадратным".1 Но дело не только в том, что эмпиризм деформирует опыт, превращая культурный мир в иллюзию, хотя он питает наше существование. В свою очередь искажается и естественный мир, причем по тем же самым причинам. Эмпиризму мы ставим в упрек вовсе не то, что он избрал его главной темой анализа. Ибо нет никакого сомнения в том, что всякий культурный объект соотносится с природным фоном, на базе которого он и появляется и который, впрочем, может быть весьма удаленным и едва различимым. Наше восприятие угадывает в раме присутствие холста, в памятнике - присутствие рассыпающегося цемента, в герое - присутствие вымотавшегося актера. Но ведь природа, о которой говорит эмпиризм, является суммой стимулов и качеств. В отношении этой природы было бы нелепо полагать, что она будет, пусть только в интенции, главным объектом нашего восприятия: она предшествует опыту всех культурных объектов или, скорее, является одним из них. Нам, следовательно, предстоит заново открыть природный мир и его модус существования, каковой необходимо отличать от существования научного объекта. То, что фон продолжается за фигурой, что он виден за фигурой, хотя она его тем не менее скрывает, этот феномен, который охватывает всякую проблему присутствия объекта, остается вне поля зрения эмпиристской философии, которая считает эту часть фона невидимой, опираясь на физиологическое определение видения и представляет ее как условие простого чувственного качества, предполагая, что она дается в образе, то есть в ослабленном ощущении. Вообще говоря, реальные объекты, которые остаются вне нашего зрительного поля, могут предстать перед нами только в виде образов, поэтому они суть не что иное, как "постоянные возможности ощущения". Если мы оставим постулат эмпиризма о первенстве содержаний, мы вольны признать своеобычный способ существования объекта позади нас. Когда ребенок, который страдает истерией, оборачивается, чтобы "посмотреть, существует ли еще позади него мир",2 он не испытывает недостатка в образах, но воспринимаемый мир потерял для него исходную структуру, которая в глазах нормального человека делает скрытые аспекты такими же достоверными, как и аспекты зримые. И вновь
     1 Koffka. The Growth of the Mind. London, 1925. P. 320.
     2 Scheler. Die Idole der Selbsterkenntnis. S. 85.
51
   эмпирист может сконструировать из психических атомов более или менее точные соответствия всех этих структур. Но то рассмотрение воспринимаемого мира, которое мы предлагаем в следующих главах, выставляет эмпиризм своего рода умственной слепотой, системой, которая менее всего способна исчерпать открываемый опыт, тогда как рефлексия понимает его подчиненную истину, возвращая ему надлежащее место.
  III. "ВНИМАНИЕ" И "СУЖДЕНИЕ"
   Обсуждение классических предрассудков было до сих пор направлено против эмпиризма. В действительности мы метим не только в эмпиризм. Теперь нам предстоит увидеть, что интеллектуализм, как антитеза эмпиризма, стоит на той же самой платформе. И тот и другой объектом анализа избирают объективный мир, который не является первичным ни по времени, ни по смыслу, и тот и другой не в состоянии выразить особый способ, каким перцептивное сознание образует свой объект. Оба сохраняют дистанцию в отношении восприятия, вместо того чтобы слиться с ним.
   Это можно показать, рассмотрев историю понятия "внимание". Для эмпиризма оно выводится из "гипотезы постоянства", то есть, как мы это объяснили, из первенства объективного мира. Если даже то, что мы воспринимаем, не отвечает объективным свойствам стимулов, гипотеза постоянства обязывает допустить, что "нормальные ощущения" уже есть. Стало быть, они остаются незамеченными, и вниманием следует называть функцию, которая их обнаруживает, как прожектор обнаруживает существующие в темноте объекты. Итак, акт внимания ничего не создает, это естественное чудо, как высказывался об этом Мальбранш, которое вызывает к жизни восприятия или идеи, способные ответить на вопросы, которые я себе ставил. Поскольку "Bemerken" или "take notice" не есть порождающая причина идей, каковые оно обнаруживает, оно остается тем же самым во всех актах внимания, как остается тем же самым свет прожектора, каким бы ни был характер освещаемого пейзажа. Следовательно, внимание - это общая и безусловная способность в том смысле, что в любой момент оно может быть
53
   направлено на любые содержания сознания. Не имея собственного содержания, оно не может ни в коей мере быть заинтересованным. Чтобы связать его с жизнью сознания, следовало бы показать, как восприятие пробуждает внимание, а затем - как внимание развивает и обогащает восприятие. Следовало бы описать внутренние сцепления, а эмпиризм располагает лишь сцеплениями внешними, он только и может, что приставлять одно к другому состояния сознания. Субъект эмпиризма, если дать ему инициативу (а в этом и заключается смысл теории внимания), получает абсолютную свободу, ни больше и ни меньше. Интеллектуализм, напротив, исходит из плодотворности внимания: поскольку я сознаю, что постигаю через него истины объекта, оно не может случайно сменять одну картину другой. Новый аспект объекта подчиняет себе прежний его аспект и выражает то, что он значит. Воск с самого начала предстает податливым и подвижным фрагментом пространства, просто я знаю это с ясностью или, наоборот, неясностью "в зависимости от более или менее внимательного рассмотрения составных частей воска".1 Поскольку в состоянии внимания я испытываю некое прояснение объекта, необходимо, чтобы воспринимаемый объект уже заключал в себе разумную структуру, каковую оно выявляет. Сознание усматривает геометрический круг в округлых очертаниях тарелки именно потому, что он в них был заложен. Чтобы обладать идущим от внимания знанием, ему достаточно прийти в себя - в том смысле, в каком говорят о потерявшем сознание человеке, что он пришел в себя. Соответственно невнимательное или бредовое восприятие уподобляется полудреме. Оно может описать себя только при помощи отрицаний, его объект лишен плотности, единственными объектами, о которых можно говорить, являются объекты пробужденного сознания. Но ведь это мы несем в себе принцип рассеянности и смятения, каковой есть наше тело. Тело, однако, не властно заставить нас видеть то, чего нет; оно может лишь заставить нас поверить в то, что мы это видим. На горизонте луна не больше и не кажется больше, чем в зените: если на нее посмотреть внимательно, к примеру через скрученную из бумаги трубку или через подзорную трубу, мы увидим, что ее кажущийся диаметр остается посто-
     1 Descartes. II Meditation. AT. IX. P. 25.
54
   янным.1 Рассеянное восприятие захватывает не больше и не меньше, чем то, что захватывает восприятие внимательное. Так что философии не пристало ссылаться на престиж кажимости. Сознание чистое и свободное от препятствий, каковые оно само себе создает, подлинный мир без каких бы то ни было оттенков находятся в распоряжении всякого человека. Нам незачем анализировать акт внимания как переход от неясности к ясности, поскольку самой неясности не существует. Сознание начинает быть тогда только, когда определяет объект, и даже фантомы "внутреннего опыта" возможны лишь в соотнесении с опытом внешним. Стало быть, нет никакой внутренней жизни сознания, и оно не имеет перед собой никаких препятствий, кроме ничего не значащего хаоса. Однако в сознании, которое все конституирует или которое, скорее, извечно владеет разумной структурой всех своих объектов, равно как и в эмпирическом сознании, которое вовсе ничего не конституирует, внимание остается бездейственной, абстрактной способностью, поскольку ему нечего делать. Сознание не менее тесно привязано к тем объектам, в которых рассеивается, чем к тем, которыми интересуется, а избыток ясности в акте сознания не порождает никакого нового отношения. Он, следовательно, снова становится светом, который не знает отличий в зависимости от освещаемых им объектов; снова, следовательно, пустыми актами внимания подменяют "особые способы и направления интенции".2 Акт внимания ничем не обусловлен, поскольку имеет в своем распоряжении любые объекты, равно как ничем не обусловленным является Bemerken эмпиристов, поскольку все объекты ему трансцендентны. Каким образом какой-то актуальный объект мог бы возбудить акт внимания, коль скоро сознание и так уже имеет в своем распоряжении все объекты? Эмпиризму недоставало как раз внутреннего сочленения объекта и акта, которому он дает ход. Ителлектуализму недостает случайностей в деле мысли. В первом случае сознание является слишком бедным, во втором - слишком богатым для того, чтобы какой-то феномен мог его обеспокоить. Эмпиризм не может взять в толк, что мы испытываем потребность понять то, что мы ищем, без чего
     1 Alain. Systeme des Beaux-Arts. Paris, 1926. P. 343.
     2 Cassirer. Philosophie der symbolischen Formen. T. III: Phanomenologie der Erkenntnis. Berlin, 1929. S. 200.
55
   мы бы этого не искали; интеллектуализм не может взять в толк, что нам нужно оставаться в неведении относительно того, что мы ищем, иначе опять-таки мы бы этого не искали. Они сходятся в том, что ни тот, ни другой не могут застать сознание в состоянии готовности к познанию, не учитывают этого очерченного неведения, этой еще "пустой", но уже определенной интенции, каковая и является вниманием. Чудом ли каким внимание достигает того, чего ищет, или же владеет им заранее, в обоих случаях конституирование объекта обходится молчанием. Будь он суммой качеств или системой отношений, объект, коль скоро он есть, должен быть чистым, прозрачным, безличным, он не может быть несовершенным, истиной для какого-то момента моей жизни и моего знания, каким он является сознанию. Перцептивное сознание смешивается со строгими формами сознания научного, никакая неопределенность не входит в определение разума. Несмотря на все притязания интеллектуализма, обе доктрины сходятся в том, что внимание ничего не творит, поскольку и мир впечатлений в себе, и вселенная детерминирующего мышления одинаково исключены из сферы действия разума.
   В противовес этой концепции праздного субъекта психологический анализ внимания стяжает ценность осознания, а критика "гипотезы постоянства" перерастает в более глубокую критику догматического верования в "мир" как реальность в себе, на чем основан эмпиризм, или в мир как имманентное познанию понятие, на чем основан интеллектуализм. Внимание предполагает прежде всего изменение мыслительного поля, новый способ присутствия сознания перед своими объектами. Возьмем акт внимания, посредством которого я уточняю расположение точки моего тела, испытывающей прикосновение. Анализ определенных расстройств центральной нервной системы, следствием которых является невозможность локализации, обнаруживает глубинные операции сознания. Хед говорил довольно неопределенно о "местном ослаблении внимания". В действительности речь не идет ни о разрушении одного или нескольких "локальных знаков", ни об ослаблении вторичной способности понимания. Главным условием расстройства является распадение сенсорного поля, которое теряет устойчивость, когда субъект что-то воспринимает, совершает движение по ходу обследования, съеживается, когда к нему обра-
56
   щаются с вопросом.1 Неточное расположение, этот противоречивый феномен, обнаруживает дообъектное пространство, в котором существует тенденция к расширению, поскольку субъект не смешивает затронутых одновременно точек тела, но нет еще и однозначной позиции, поскольку между отдельными восприятиями не существует еще устойчивых пространственных границ. Итак, первая операция внимания состоит в том, что оно создает для себя поле - перцептивное или ментальное, - в котором можно "господствовать" (Ueberschauen*), в котором становятся возможны движения познавательного органа и эволюция мысли, при этом сознание ничего не теряет из того, что имеет, и не теряет самое себя в тех переменах, которые порождает. Точное положение затронутой точки будет неким инвариантом различных чувств, которые у меня имеются в ее отношении, согласно направленности моих конечностей и моего тела, акт внимания может зафиксировать и объективировать этот инвариант, поскольку он может отвлечься от изменений в явленном. Итак, не существует внимания как общей и формальной деятельности.2 Всегда есть некая свобода в том, что обретается, некое мыслительное пространство, которое предстоит обустроить. Дело за тем, чтобы выявить сам объект внимания. Речь идет - буквально - о творчестве. Хорошо известно, к примеру, что в течение первых девяти месяцев жизни дети различают лишь окрашенное и бесцветное; впоследствии окрашенные поверхности раскладываются на "теплые" и "холодные" и в конце концов приходит детальное различение цвета. Однако психологи3 допускали, что ребенок не может различать цвета только из-за того, что не знает или путает их названия. Ребенок должен, конечно, видеть зеленый цвет там, где он есть, ему следовало бы просто напрячь внимание и разобраться в собственных феноменах. Все дело в том, что психологам не удается вообразить себе мир, в котором цвета не различаются, цвет, который не был бы еще определенным качеством. Критика этих предрассудков позволяет, напротив, рассматривать мир цветов как вторичное образование, осно-
     1 Stein. Ueber die Veranderung der Sinnesleistungen und die Entstehung von Trugwahrnehmungen. S. 362, 383.
     2 Rubin.   Die   Nichtexistenz   der   Aufmerksamkeit   //   Psychologishe   Forschung. 1925.
     3 См.,   например:   Peters.   Zur   Entwickelung  der  Farbenwahrnehmung  // Fortxchritte der Psychologie. 1915. S. 152-153.
57
   ванное на ряде "физиономических" различий: различии цветов "теплых" и "холодных", "окрашенного" и "бесцветного". Мы не в состоянии сравнить эти феномены, которые замещают для ребенка цвета, ни с одним определенным качеством, точно так же ни один из "странных" цветов, о которых говорит больной, не может быть отождествлен ни с одним из цветов спектра.1 Стало быть, первое восприятие собственно цветов связано с изменением структуры сознания,2 с установлением нового измерения опыта, развертыванием некоего a priori. Но ведь по модели этих исходных актов и следует понимать внимание, поскольку вторичное внимание, функция которого ограничивается напоминанием уже обретенного, отсылает нас к этим приобретениям. Внимание означает не только более сильное высвечивание каких-то предсуществующих данных, но и представление их в новом раскладе, когда их принимают за образы.3 Они предшествуют форме только потому, что являются некими горизонтами, в целостности мира они действительно образуют новые сферы.
   Как раз уникальная структура, которую они приносят с собой, и выявляет идентичность объекта до и после акта внимания. Стоит обрести цвет как качество, и предыдущие данные благодаря только этому оказываются своего рода предуготовлениями качества. Стоит обрести идею уравнения, как арифметические равенства оказываются своего рода вариантами одного и того же уравнения. Акт внимания связывает себя с предыдущими актами не иначе, как нарушая данные; единство сознания выстраивается, следовательно, в силу "переходного синтеза". Чудо сознания заключается в том, что благодаря вниманию появляются феномены, которые восстанавливают единство объекта в каком-то новом измерении в тот самый момент, когда они его нарушают. Таким образом, внимание не сводится ни к ассоциации образов, ни к возвращению к себе мышления, которое уже владеет своими объектами, внимание - это активное формирование нового объекта, которое проясняет и тематизирует то, что до сих пор существовало только в виде неопределенного горизонта. Од-
     1 Ср. выше, с. 32 наст. изд.
     2 Koehler. Ueber unbemerkte Empfindungen... S. 52.
     3 Koffka. Perception, an Introduction to the Gestalt theory // Psychological Bulletin. 1922. P. 561 и след.
58
   новременно с тем, как объект приводит в действие внимание, он сам под его воздействием по-новому полагается и воспринимается. Он вызывает "событие познания", которое его преобразует, одной лишь силой еще неясного смысла, каковой тому предлагается определить, так что объект - его "мотив",1 а не причина. Как бы то ни было, акт внимания укоренен в жизни сознания, он выходит из состояния безразличной свободы ради того, чтобы заполучить в свое распоряжение актуальный объект. Этот переход от неопределенного к определенному, это ежемгновенное возобновление собственной истории в единстве нового смысла - вот что такое мышление. "Творчество разума не существует иначе, как в акте".2 Результат акта внимания не лежит в его начале. Если на горизонте луна не кажется мне больше, чем в зените, когда я на нее смотрю через подзорную трубу или бумажную трубку, из этого отнюдь не следует,3 что при обычном видении кажимость будет неизменной. Эмпиризм полагает так, поскольку занимается не тем, что видно, но тем, что должно быть видно согласно образу на сетчатке. Интеллектуализм так полагает, поскольку описывает фактическое восприятие, следуя данным "аналитического" и внимающего восприятия, при котором луна действительно обретает свой истинный очевидный диаметр. Мир, каков он есть, мир полностью определенный полагается с самого начала, правда, не как причина нашего восприятия, но как его имманентная цель. Если мир возможен, то необходимо, чтобы он уже присутствовал в самом первом движении сознания, как настойчиво утверждает трансцендентальная дедукция.4 Вот почему луна никогда не будет казаться больше, чем она на горизонте. Психологическая рефлексия, напротив, обязывает нас помещать мир, каков он есть, в колыбель сознания, задаваться вопросом, как возможна сама идея мира или точной истины, искать в сознании их первые проблески. Когда я смотрю свободно, руководствуясь естественной установкой, части поля действуют друг на друга
     1 Stein. Beitrage zur philosophischen Begrundung der Psychologie und Geisteswissenschaften. S. 35.
     2  Valery. Introduction a la poetique. Paris, 1938. P. 40.
     3 Ср.: Alain. Systeme des Beaux-Arts. P. 343.
     4 На следующих страницах мы еще увидим, почему кантовская философия является, говоря словами Гуссерля, философией "мировой" и догматической. Ср.: Fink. Die phanomenologische Philosophie Husserls in der gegenwartigen Kritik. S. 551 и след.
59
   и мотивируют эту громадную луну на горизонте, эту неизмеримую величину, каковая тем не менее величиной является. Нужно поставить сознание лицом к лицу с его нерефлексивной жизнью в вещах, пробудить в нем его собственную историю, которую оно забыло - вот в чем заключается истинная роль философской рефлексии, так мы достигаем истинной теории внимания. Интеллектуализм поставил перед собой задачу открыть структуру восприятия через рефлексию, вместо того чтобы объяснить ее через сложную игру ассоциации и внимания, его взгляд на восприятие уклонялся от намеченной цели. В этом можно убедиться, рассмотрев ту роль, которую играет в этой концепции понятие суждения. Оч