тируется в пустыне, не нуждаясь в припоминании и сложении в уме пройденных дистанций и углов отклонения от исходной точки. Слово "здесь", примененное к моему телу, обозначает не позицию, определенную по отношению к другим позициям или к внешним координатам, но установку первичных координат, сцепление активного тела с объектом, ситуацию тела в отношении его задач. Телесное пространство может отличаться от пространства внешнего и закрывать свои части, вместо того чтобы развертывать их, оно - темнота зала, необходимая для ясности зрелища, дремлющий задний план, или резерв смутной силы, на фоне которых выделяются жест и его цель,1 зона небытия, перед которой и могут появиться отчетливые существа, фигуры, точки. В конечном счете, коль скоро мое тело может быть "формой", и перед ним могут существовать фигуры, выделяющиеся на сплошном фоне, это происходит лишь оттого, что тело поляризуется своими задачами, существует в отношении них, собирается с силами, дабы достичь своей цели, и в итоге телесная схема говорит нам о том, что мое тело пребывает в мире.2 В том, что касается пространственности, прежде всего интересующей нас в данный момент, собственное тело - это третий, всегда подразумеваемый член структуры "фигура-фон", и всякая фигура вырисовывается на двойном горизонте пространства внешнего и пространства телесного. Поэтому следует отвергнуть как абстрактный любой анализ телесного пространства, который при-
     1 Grгтbaum. Aphasie und Motorik // Ztschr. f. d. ges. Neurologie und Psychiatrie. 1930. S. 395.
     2 Мы уже видели (см. выше, с. 118-119 наст. изд.), что фантомный орган, который является модальностью телесной схемы, подразумевается в общем движении бытия в мире.
140
   нимает в расчет только фигуры и точки, так как фигуры и точки не могут ни быть постигнуты, ни существовать вне горизонтов.
   Возможно, нам возразят, что структура "фигура-фон" или структура "точка-горизонт" сами предполагают понятие объективного пространства, и чтобы уловить какой-то проворный жест как фигуру на сплошном фоне тела, необходимо связать кисть и остальное тело этим отношением объективной пространственности; таким образом, структура "фигура-фон" вновь становится одним из возможных параметров универсальной формы пространства. Но каким же смыслом могло бы обладать слово "на" для субъекта, который не находился бы, благодаря своему телу, лицом к миру? Оно подразумевает различение верха и низа, то есть "ориентированное пространство".1 Когда я говорю, что объект на столе, я всегда мысленно перемещаю себя в стол или в объект и приписываю им некую категорию, в принципе соответствующую связи моего тела и внешних объектов. Лишенное этой антропологической добавки слово "на" уже не отличается от слова "под" или выражения "рядом с...". Даже если универсальная форма пространства есть то, без чего для нас не существовало бы пространства телесного, она не есть то, посредством чего последнее существует. Если даже форма - это не среда, в которой утверждается содержание, но средство, которым утверждается содержание, она не является достаточным средством этого утверждения в том, что касается телесного пространства, и в соответствии с этим телесное содержание остается по отношению к ней чем-то непроницаемым, непредусмотренным и непостижимым. Единственным выходом из этого положения было бы признание того, что пространственность тела не имеет никакого собственного и отличающего ее от объективной пространственности смысла, что привело бы к исчезновению содержания как феномена и тем самым проблемы его связи с формой. Но можно ли делать вид, что мы не различаем слова "на", "под", "рядом с..." и параметры ориентированного пространства? Даже если анализ обнаруживает во всех этих отношениях универсальное отношение внешности, то очевидность верха и низа, правого и левого для того, кто населяет
     1 Ср.: Becker. Beitrage zur phanomenologischen Begrundung der Geometrie und ihrer physicalischen Anwendungen // Jahrbuch fur Philosophie und phanomenologische Forschung. VI. Halle, Niemeyer.
141
   пространство, не позволяет нам рассматривать все эти различия как бессмыслицу и побуждает искать под явным смыслом определений скрытый смысл опыта. Если так, то отношения двух пространств были бы следующими: когда я тематизирую телесное пространство или выявляю его смысл, я не нахожу в нем ничего, кроме пространства умопостигаемого. Но в то же время это умопостигаемое пространство не отделено от пространства ориентированного, оно, собственно, является лишь его разъяснением и в отрыве от этого корня не имеет совершенно никакого смысла, так что гомогенное пространство может выразить смысл пространства ориентированного лишь потому, что от него этот смысл получило. Если содержание действительно может покоиться под формой и проявлять себя как содержание этой формы, значит форма доступна только через него. Телесное пространство может быть фрагментом пространства объективного, если в рамках собственного своеобразия как телесного пространства оно содержит диалектический фермент, который преобразует его в пространство универсальное. Именно это мы пытались выразить, говоря о том, что структура "точка-горизонт" лежит в основании пространства. Горизонт, или фон, не мог бы простираться за фигурой или вокруг нее, не принадлежи он к тому же роду бытия, что и она, и не будь он в состоянии превратиться в точку от движения взгляда. Но структура "точка-горизонт" может научить меня тому, что же такое точка, не иначе, как выделив перед ней зону телесности, из которой она будет видна, а вокруг нее - неясные горизонты, которые будут залогом этого видения. Множество точек или неких "здесь" в принципе может организоваться лишь посредством сцепления опытов, в котором один из них каждый раз дается в виде объекта, и которое само осуществляется в центре этого пространства. В итоге мое тело вовсе не является для меня всего лишь фрагментом пространства; не обладай я телом, пространство для меня не существовало бы.
   Коль скоро пространство телесное и пространство внешнее образуют на практике систему, в которой первое из них - фон, на котором выделяется объект, или пустота, перед которой он может показаться в виде цели нашего действия, очевидно, что пространственность тела осуществляет себя именно в действии, и лучше понять это действие нам поможет анализ собственного движения. При рассмотрении тела в движении лучше видно, как оно населяет пространство (впрочем, и время), ибо движение
142
   не довольствуется претерпеванием пространства и времени, оно активно вбирает их в себя, схватывает их в их первоначальном значении, которое стирается в банальности привычных ситуаций. Нам хотелось бы подробнее разобрать один пример патологии двигательной функции, обнажающий основополагающие отношения времени и пространства.
   Больной,1 которого традиционная психиатрия причислила бы к психически слепым, не способен выполнить с закрытыми глазами "абстрактные" движения, то есть движения, которые не обращены к какой-либо реальной ситуации, к примеру двигать по команде руками и ногами, вытянуть и согнуть палец. Точно так же он не может описать позицию своего тела или даже головы, или пассивные движения своих конечностей. Наконец, когда прикасаются к его голове, руке или ноге, он не может сказать, какая точка его тела затронута; он не отличает друг от друга двух точек соприкосновения с его кожей, даже если их разделяют 80 мм; не узнает ни величину, ни форму объектов, которые прикладывают к его телу. Абстрактные движения удаются ему лишь тогда, когда ему позволено смотреть на конечность, которая в них участвует, или выполнять с помощью своего тела подготовительные движения. Локализация стимулов и узнавание осязаемых объектов тоже становятся возможными благодаря подготовительным движениям. Даже с закрытыми глазами больной удивительно быстро и уверенно выполняет жизненно важные движения, только бы они были привычны для него: он вынимает из кармана носовой платок и сморкается, берет из коробки спичку и зажигает лампу. Он занимается изготовлением бумажников, и производительность его труда достигает трех четвертей нормы обычного рабочего. Эти "конкретные" движения он даже может выполнить по команде без всяких предварительных движений.2 У того же больного, равно как и у страдающих поражениями мозжечка, отмечают3 рассо-
     1 Gelb et Goldstein. Ueber den Einfluss des vollstandigen Verlustes des optischen Vorstellungvermogens auf das taktile Erkennen // Psychologische Analysen hirnpathologischer Falle. Leipzig, 1920. Chap. 2. S. 157-250.
     2 Goldstein. Ueber die Abhangigkeit der Bewegungen von optischen Vorgangen // Monatsschrift fur Psychiatrie und Neurologie Festschrift Liepmann. 1923. Эта вторая работа основывается на наблюдениях над тем же больным - Шнайдером, - сделанных двумя годами позже тех, что были собраны в только что цитированной работе.
     3 Goldstein. Zeigen und Greifen // Nervenarzt. 1931. S. 453-466.
143
   гласование акта показа и хватательной реакции: пациент, который не способен указать по команде пальцем на какую-нибудь часть своего тела, быстро подносит руку к точке комариного укуса. Стало быть, конкретные и хватательные движения обладают какой-то привилегией, причину которой мы должны отыскать.
   Присмотримся к этому поближе. Больному, которого просят указать пальцем на часть его тела, к примеру на нос, это удается лишь тогда, когда ему позволяют до него дотронуться. Если у него требуют прервать движение, прежде чем оно достигнет своей цели, или разрешают коснуться носа только с помощью деревянной рейки, движение становится невозможным.1 Следовательно, надо признать, что "хватать" или "трогать" - даже для тела - это не то же, что "показывать". Хватательное движение с самого начала магическим образом находится у своей цели, оно начинается с ее предвосхищения, запрета на хватание достаточно, чтобы ему воспрепятствовать. И надо признать, что какая-либо точка моего тела может присутствовать для меня как доступная хватанию, не будучи дана мне в этом опережающем захвате как доступная показу. Но как это возможно? Если я знаю, где мой нос, когда мне предстоит его схватить, то как я могу не знать, где он, когда предстоит его показать? Дело, без сомнения, в том, что знание какого-то места истолковывается в нескольких смыслах. Классическая психология не располагает концептом, чтобы выразить эти разновидности осознания места, так как для нее оно всегда является позиционным сознанием, представлением, Vor-stellung* и на этом основании она дает нам место как детерминацию объективного мира. Такое представление есть или его нет, но если оно есть, то оно предоставляет нам свой объект без всякой двусмысленности и как некий термин, опознаваемый во всех его проявлениях. Мы же, напротив, намерены выработать концепты, необходимые для выражения того, что телесное пространство может быть дано мне в интенции захвата, не будучи дано в интенции познания. Больной обладает осознанием телесного пространства, понимая его как оболочку привычных действий, но не как объективную среду, тело находится в его распоряжении как средство внедрения в привычное окружение, но не как средство выражения безосновного и свободного пространст-
     1 Ibid. Речь идет о страдающем поражением мозжечка.
144
   венного  мышления.   Когда  его  просят  выполнить  какое-то конкретное движение, он сначала повторяет приказ с вопросительной интонацией, затем все его тело принимает требуемую задачей позицию, и, наконец, он выполняет движение. Заметим,  что  в движении  принимает участие  все тело,  и больной никогда не сводит его, как это сделал бы нормальный человек, к строго необходимым жестам. Военному приветствию   сопутствуют  другие   внешние   знаки   почтения.   Жесту правой руки, имитирующему причесывание, сопутствует жест левой  руки,   которая  держит  зеркало,   жесту  правой  руки, забивающей гвоздь, - жест левой руки, держащей гвоздь. Дело в том,  что приказание принимается больным буквально,  и конкретные движения по команде удаются ему лишь при том условии,   если   он   мысленно   помещает   себя   в   реальную ситуацию,   которой   они   соответствуют.   Когда  нормальный субъект выполняет по команде военное приветствие, он видит в   этом   всего   лишь   опытную   ситуацию   и   потому   сводит движение к его самым показательным элементам, не отдает ему всего себя.1 Он играет собственным телом, ему нравится изображать солдата, он "мнит себя" в роли солдата,2 подобно комедианту,   проскальзывающему  своим  реальным  телом   в "большой фантом"3 персонажа, которого надо сыграть. Нормальный   человек   и   актер   не   относятся   к   воображаемым ситуациям, как к реальным, наоборот, они отрывают реальное тело от жизненной ситуации, чтобы заставить его дышать, говорить и, если понадобится, рыдать в ситуации воображаемой. Вот этого и не может сделать наш больной. "В жизни, - говорит он, - я воспринимаю движение как результат ситуации,   последовательности  самих  событий;   мы  -  я  и  мои движения - только, так сказать, звено в целостном развитии, и я с трудом представляю себе собственную инициативу (...) Все   идет   само   собой".   Точно   так  же,   чтобы   выполнить движение   по   команде,   он   помещает   себя   в   "целостную аффективную ситуацию, и как раз из нее следует движение, как и в жизни".4 Стоит нарушить его установку и вернуть его к ситуации опыта, как вся его сноровка исчезает. Кинетическая   инициация   вновь   становится   невозможной,   больной должен сначала "найти" руку, "найти" требуемый жест при
     1 Goldstein. Ueber die Abhangigkeit.... S. 175.
     2 Sartre. L'Imaginaire. P. 243.
     3 Diderot. Paradoxe sur le Comedien.
     4 Goldstein. Ueber die Abhangigkeit... . S. 175, 176.
145
   помощи подготовительных движений; сам жест утрачивает плавный характер, свойственный ему в обычной жизни, и на глазах становится суммой отдельных движений, старательно подогнанных друг к другу. Стало быть, при посредстве моего тела как способности к известному количеству обыкновенных действий в моем окружении, как совокупности manipulanda, я могу разместить себя, не определяя ни мое тело, ни мое окружение, в качестве объектов в кантовском смысле - то есть в качестве систем свойств, связанных умопостигаемым законом, прозрачных сущностей, свободных от всякой локальной или временной привязки и готовых к наименованию или, по крайней мере, к жесту обозначения. Есть моя рука как опора этих хорошо знакомых мне актов, мое тело как способность предопределенного действия, поле или пределы которого известны мне изначально, есть мое окружение как совокупность возможных точек приложения этой способности и, с другой стороны, есть моя рука как машина из мышц и костей, как сгибающийся и выпрямляющийся аппарат, сложившийся объект, и мир как чистое зрелище, с которым я не смыкаюсь, но которое созерцаю и на которое показываю пальцем. В том, что касается телесного пространства, очевидно наличие некоего знания места, которое сводится к особому сосуществованию с этим местом и которое не есть ничто, хотя оно не может быть выражено ни в описании, ни даже в бессловесном обозначении каким-нибудь жестом. Больному, укушенному комаром, не нужно искать точку укуса, он сразу находит ее, так как для него речь идет не о ее расположении по отношению к неким осям координат в объективном пространстве, но о нахождении при помощи своей феноменальной руки определенного больного места своего феноменального тела; и так как в естественной системе собственного тела задано жизненное отношение между кистью как способностью чесать и точкой укуса как точкой, которую надо почесать. Вся операция происходит в пределах феноменального порядка, она не затрагивает объективного мира, и лишь зритель, приписывающий субъекту движения свое объективное представление живого тела, может счесть, что укус воспринят, что рука движется в объективном пространстве, и, как следствие, удивится, что тому же пациенту не удаются опыты обозначения. Точно так же, рядом со своими ножницами, иглой, со своими привычными задачами, пациенту не нужно искать своих рук или пальцев, так как они - не
146
   объекты, находимые в объективном пространстве - кости, мышцы, нервы, но способности, уже мобилизованные восприятием ножниц или иглы, центральный отрезок интенциональных нитей, которые связывают субъекта с данными объектами. Мы движем не объективное, но феноменальное тело, и в этом нет ничего таинственного, так как именно наше тело как потенция тех или иных областей мира уже устремлялось к объектам, которые надо схватить, и их воспринимало.1 Точно так же больному не нужно искать сцену для конкретных движений или пространство для их развертывания, это пространство тоже ему дано - это актуальный мир, это кусок кожи "для отрезания", подкладка "для пришивания". Верстак, ножницы, куски кожи предстают для субъекта полюсами действия, определяют комбинацией их значений открытую ситуацию, которая привязывает к решимости и к работе. Тело есть не что иное, как элемент в системе субъекта и его мира; поставленная перед больным задача добивается от него необходимых движений при помощи своего рода притяжения на расстоянии, подобно тому, как феноменальные силы, действующие в моем поле зрения, без всякого расчета добиваются от меня двигательных реакций, которые приведут их в наилучшее равновесие, или подобно тому, как обыкновения нашей среды, состав наших слушателей мгновенно добиваются от нас соответствующих слов, жестов, интонации, и не потому, что мы стремимся скрыть наши мысли или понравиться, а потому, что мы в буквальном смысле есть то, что другие думают о нас, и наш мир - это и есть мы. В конкретном движении больной не обладает ни тетическим сознанием стимула, ни тетическим сознанием реакции: просто он есть его тело, и его тело есть потенция некоторого мира.
   Что же происходит в ином случае, в тех опытах, где больной терпит неудачу? Если прикоснуться к какой-нибудь
     1 Стало быть, проблема не в том, каким образом душа действует на объективное тело, так как она действует не на него, а на тело феноменальное. С этой точки зрения вопрос перемещается: теперь надо узнать, почему существуют два вида на меня и на мое тело - мое тело для меня и мое тело для другого, - и что делает две эти системы совозможными. В самом деле, недостаточно сказать, что объективное тело принадлежит к порядку "для другого", а тело феноменальное - к порядку "для меня", и нельзя обойти проблему их отношений, так как "для меня" и "для другого" сосуществуют в одном мире, как свидетельствует о том мое восприятие другого, которое сразу сводит меня к состоянию объекта для него.
147
   части его тела и попросить его найти затронутую точку, сначала он приводит в движение все тело и таким образом приблизительно определяет локализацию, затем уточняет ее, двигая задетой конечностью, и завершает подергиванием кожи рядом с затронутой точкой.1 Если вытянуть руку пациента по горизонтали, он описывает ее позицию лишь после выполнения серии маятниковых движений, которые позволяют ему оценить положение руки по отношению к туловищу, предплечья по отношению к плечу, туловища по отношению к вертикали. В случае пассивного движения пациент чувствует, что движение происходит, но не может сказать, какое это движение и в каком направлении. Тогда он снова прибегает к активным движениям. Больной заключает, что он лежит, исходя из давления матраца на его спину, что он стоит - из давления земли на его ступни.2 Если опереть на его кисть оба острия циркуля, он различает два укола, лишь покачивая кистью и соприкасаясь кожей то с одним, то с другим острием. Когда на его кисти рисуют буквы или цифры, он узнает их лишь в том случае, если сам двигает кистью и воспринимает не движение кончика карандаша по кисти, а наоборот, - движение кисти по отношению к кончику карандаша; в этом можно убедиться, нарисовав на его левой кисти нормальные буквы, которые ни за что не будут узнаны, а затем - зеркальный вид тех же букв, которые будут узнаны тотчас. Простое соприкосновение с бумажным прямоугольником или овалом не приводит к узнаванию, и напротив, пациент узнае