то более глубокую жизнь сознания, скрытую под восприятием. Даже в том случае, когда происходит что-то труднообъяснимое, как это бывает в случае с движением, дефицит перцепции кажется лишь определенным крайним случаем какого-то более общего расстройства, касающегося выражения одних явлений на поверхности других. Есть птичка и есть щебет, но сама птичка уже не щебечет. Есть движение стрелок и механизм часов, но часы уже не "ходят". Некоторые части тела ненормально увеличены, а близкие объекты слишком малы, потому что совокупность не складывается более в систему. Мир распыляется или рассредоточивается, потому что собственное тело перестало быть познающим телом и охватывать все объекты в одном акте, и это перерождение тела в организм должно быть отнесено к тому, что время сжимается - время, которое уже не встает навстречу будущему и замыкается в себе. "Прежде я был человеком с душой и живым телом (Leib), теперь я не более чем существо (Wesen)... Теперь есть только организм (Korper), а душа мертва... Я слышу и вижу, но я не знаю больше ничего, теперь жизнь для меня - это проблема... Я выживаю в вечности. Ветви деревьев качаются; другие люди ходят туда-сюда по залу, но для меня время не течет... Мышление изменилось, нет больше стиля... Что такое будущее? Его невозможно достичь. Все - под знаком вопроса... Все монотонно: утро, полдень, вечер, прошлое, настоящее, будущее. Все и всегда начинается снова".1 Восприятие пространства - это не какой-то особый класс "состояний сознания" или актов, его модальности всегда выражают жизнь субъекта в ее целостности, энергию, с которой он стремится к будущему посредством своего тела и своего мира.2
   Следовательно, мы оказываемся перед необходимостью расширить наше исследование: когда опыт пространственности соотнесен с закреплением нас в мире, обнаруживается исходная пространственность для всякой модальности этого закрепления. Когда, например, мир отчетливых и выраженных объектов оказывается снятым, наше перцептивное бытие,
     1 Fisher. Zeitstruktur und Schisophrenie. S. 560.
     2 "Шизофренический симптом - это всегда только одна из дорог к личности шизофреника". Kronfeld. Цит. по: Fischer. Zur Klinik und Psychologie des Raumerlebens. 1932-1933.
364
   отрезанное от собственной реальности, вырисовывает пространственность без вещей. Именно это происходит ночью. Ночь не  является   объектом   передо   мной,   она  меня   окутывает, пронизывает все мои ощущения, душит мои воспоминания, почти стирает мою личную идентичность. Я уже не стою на моем   перцептивном   посту,   рассматривая   оттуда   профили объектов, марширующих на расстоянии. У ночи нет профилей, она касается меня как таковая, а ее единство - это мистическое единство маны* Даже крики или далекий свет обитают в ней как-то расплывчато. Она живет вся целиком, это чистая глубина без  плоскостей,  без поверхностей,  без расстояния, отделяющего ее от меня.1 Всякое пространство для рефлексии держится одной мыслью, которая связывает его части, но эта мысль формируется не на пустом месте. Напротив, именно в сердцевине  ночного  пространства я  с  ним  и  соединяюсь. Тревога   невропатов   по   ночам   объясняется   тем,   что   ночь заставляет  почувствовать  нашу  случайность,   бесполезное  и неустанное движение, в котором мы стремимся закрепиться и преодолевать себя в вещах, не имея никакой гарантии найти эти   вещи   в   любой   момент.   Но   ночь   -   это   не   самое поразительное ощущение ирреального: я и ночью могу сохранять дневные схемы жизни, к примеру в тех случаях, когда двигаюсь   на   ощупь   по   квартире.   В   любом   случае   ночь вписывается в общие параметры природы; есть в ней, в ее черноте пространства, что-то придающее уверенность и что-то земное. Во сне, напротив, мир присутствует лишь постольку, поскольку я удерживаю его на расстоянии; я возвращаюсь к субъективным источникам моего существования, и тогда фантазмы сновидения еще лучше обнаруживают общую пространственность,  в  которую  вписаны отчетливые  пространства и доступные наблюдению объекты. Рассмотрим, например, темы подъема и падения, столь частые в сновидениях, как, впрочем, и в мифах, и в поэзии. Известно, что появление этих тем в сновидении может быть связано с чередованиями дыхания или сексуальными импульсами. Это первый шаг на пути признания витального и сексуального значения верха и низа.  Но эти объяснения немногое дают, так как подъем и падение во сне происходят не  в видимом пространстве,  как это бывает с ощущениями влечений и дыхательных движений в состоянии бодрствования. Нужно понять, почему в определенный момент
     1 Minkovski. Le temps vecu. Paris, 1933. P. 394.
365
   спящий целиком отдается телесным фактам дыхания и влечения и наполняет их, таким образом, общим символическим значением, вплоть до того, что видит их появление в сновидении только в форме какого-то образа, например, образа громадной птицы, которая парит и, пораженная выстрелом, падает, уменьшаясь до размеров комка почерневшей бумаги. Нужно понять, как дыхательные или сексуальные события, у коих есть место в объективном пространстве, отделяются от него в сновидении и занимают место на сцене какого-то другого театра. Мы не поймем этого, если не придадим телу, даже и в состоянии бодрствования, определенной символической ценности. Между нашими эмоциями, влечениями и телесными установками существует не только случайная связь или даже отношение аналогии: если я говорю, когда в чем-то разочаруюсь, что падаю с высот, то не только потому, что это разочарование сопровождается жестами прострации по законам нервной механики, или потому, что я открываю между объектом моего влечения и самим моим влечением то же отношение, которое существует между вышестоящим объектом и моим жестом в его направлении; движение вверх, как ориентация в физическом пространстве, и движение влечения в направлении его цели символизируют друг друга, потому что оба выражают сущностную структуру нашего бытия, как бытия, находящегося в отношении со средой. Мы уже видели, что эта структура одна дает определенный смысл ориентациям "верха" и "низа" в физическом мире. Когда говорят о чем-то вроде высокой или низкой морали, то не распространяют на психику отношение, которое якобы имеет полный смысл только в физическом мире, а используют "направление значения, которое, если можно так выразиться, проходит сквозь различные региональные сферы и приобретает в каждой из них специфическое значение (пространственное, аудитивное, духовное, психическое и так далее)".1 Фантазмы сновидения и мифа, излюбленные видения человека или, наконец, поэтический образ связаны с их смыслом не таким отношением знака со значением, которое напоминало бы отношение между определенным телефонным номером и именем абонента; в действительности они заключают в себе смысл, который является не понятийным смыслом, но направленностью нашего существо-
     1 Binswanger. Traum und Existenz // Neue Schweizer. Rundschau. 1930. S. 674.
366
   вания. Когда я вижу во сне, что летаю или падаю, весь смысл данного сна содержится в этом полете или в этом падении, если только я не свожу их к физической видимости в мире бодрствования и если принимаю их во всей совокупности их экзистенциальных импликаций. Птица, которая парит, падает и  становится  горсточкой  пепла,   не  парит  и  не  падает  в физическом пространстве, а поднимается и снижается вместе с захлестывающим ее экзистенциальным приливом. Либо это пульсация   моей   экзистенции,   ее   сжатие   и   расслабление. Уровень этого прилива в каждый конкретный момент определяет пространство фантазмов, как в состоянии бодрствования наше взаимодействие с предлагающим себя миром определяет пространство реальностей. Существует одна детерминация для верха   и   низа  и,   в   целом,   для   места.   Эта  детерминация предшествует "перцепции". Жизнь и сексуальность как тени следуют за своим миром и своим пространством. Дикари, в той мере, в какой они живут в мифе, не выходят за пределы этого экзистенциального пространства, и вот почему сновидения означают для них столь же много, сколь и восприятия. Существует   мифическое   пространство,   где   ориентации   и позиции определяются местом пребывания важнейших аффективных   элементов.   Для   какого-нибудь   дикаря   знать,   где находится стоянка клана, не означает поместить ее в то или иное положение относительно объекта-ориентира, это ориентир для всех ориентиров. К нему стремятся как к естественному месту покоя или радости. Равно как для меня знать, где находится моя рука, означает примкнуть к той проворной силе, которая дремлет в это мгновение, но которую я в состоянии испробовать и вновь обрести как именно мою. Для авгура правое и левое - это источники, из которых проистекают благое  и  вредоносное,   как  для  меня  правая  рука  -   это воплощение  сноровки,  а левая  -  неловкости.   В  сновидении,  как и  в  мифе,  мы узнаем  где  находятся   феномены, переживая направление нашего влечения, то, чего опасается наше сердце и от чего зависит наша жизнь. Даже в состоянии бодрствования дело обстоит подобным же образом. Я приезжаю в деревню на каникулы, будучи счастлив оставить мои труды  и   привычное   окружение.   Я   обустраиваюсь   в   этой деревне.   Она   становится   центром   моей   жизни.   Нехватка речной  воды,  урожай  маиса  или  орехов  -  для  меня  это события. Но если друг приезжает повидать меня и привозит парижские новости, либо радио и газеты сообщают об угрозе
367
   войны, я ощущаю себя изгнанником в этой деревне, человеком, оторванным от подлинной жизни, в заточении, вдалеке от всего. Наше тело и наше восприятие постоянно подталкивают нас считать центром мира тот пейзаж, который они же нам и дают. Но этот пейзаж вовсе не обязательно является пейзажем нашей жизни. Я могу быть "в другом месте", оставаясь здесь, и если меня удерживают вдалеке от того, что я люблю, я ощущаю себя выбитым из колеи настоящей жизни. Романтическая неудовлетворенность и некоторые формы деревенской скуки - это примеры жизни без точки опоры. Маньяк же, напротив, находит себе центр повсюду, "его ментальное пространство просторно и освещено, его мысль чувствительная ко всем объектам, которые встречаются на ее пути, перелетает от одного к другому, будучи захвачена их движением".1 Помимо физической или геометрической дистанции, которая существует между мной и различными вещами, жизненная дистанция связывает меня с вещами, которые важны и реальны для меня; она же связывает их и между собой. Эта дистанция измеряет в каждый момент "полноту" моей жизни.2 Либо существует между мной и событиями определенная игра (Spielraum*), которая направляет мою свободу, пусть и без того, чтобы эти события перестали меня касаться. Либо, напротив, жизненная дистанция одновременно слишком коротка и слишком длинна: большинство событий перестают играть для меня роль, в то время как ближайшие ко мне события не дают покоя. Они окутывают меня словно ночь и незаметно похищают мою индивидуальность и свободу. Буквально, я не могу больше дышать. Я скован.3 В то же время события нагромождаются друг на друга. Больной ощущает ледяное дыхание, запах каштанов и свежесть
     1 Binswanger. Ueber Ideenflucht // Schweizer Archiv. f. Neurologie u. Psychiatrie. 1931 et 1932. S. 78.
     2 Minkowski. Les notions de distance vecue et d'ampleur de la vie et leur aplication en psychopathologie // Journal de Psychologie. 1930. Ср.: Le temps vecu, chap. 7.
     3 "... На улице это напоминает какой-нибудь шепот, который окутывает его со всех сторон; он ощущает себя лишенным свободы, как если бы вокруг него всегда кто-то присутствовал; в кафе это напоминает что-то туманное вокруг него, и он ощущает какую-то дрожь; когда голоса многочисленны и слышатся особенно часто, атмосфера вокруг него насыщается как будто огнем, и это вызывает что-то вроде давления внутри сердца и легких и тумана в голове". Minkowski. Le Probleme des hallucinations et le probleme de l'espace // Evolution psychiatrique. 1932. P. 62.
368
   дождя. "Быть может, - говорит он, - именно в этот момент кто-то,  кто  испытывает различные  внушения,  вроде  меня, прошел под дождем мимо торговца жареными каштанами".1 Один шизофреник, которым занимались как Минковский, так и приходской священник, считает, что те встречались друг с другом, чтобы поговорить о нем.2 Одна старая шизофреничка полагает, что одно лицо, которое похоже на некое другое лицо, было знакомо с нею.3 Сокращение жизненного пространства, которое уже не оставляет больному никакой свободы действий, не оставляет никакой роли и случаю. Подобно пространству, причинность, до того как стать отношением между объектами, основана на моем отношении к вещам. "Короткие замыкания"4 бредовой причинности, равно как и длинные причинные цепи методического мышления, выражают различные способы существования:5   "опыт  пространства  переплетается  со   всеми прочими  типами   опытов   и   всеми  прочими   психическими данными".6 Прозрачное пространство - это нормальное пространство, в котором все объекты имеют одно и то же значение и  одно  и  то  же  право  на  существование,   -   не  только окружено, но еще и пронизано со всех сторон иной пространственностью, которая обнаруживается больным в различных вариациях. Один шизофреник стоит на горе, рассматривая пейзаж. Через мгновение он ощущает себя как бы под угрозой. В нем  рождается  какой-то особый  интерес ко  всему,  что его окружает, как если бы ему был поставлен извне некий вопрос, на который он не может найти никакого ответа.  И  вдруг пейзаж очаровывает его с какой-то странной силой. Как если бы какое-то черное безграничное небо проникло в вечернее синее небо. Это небо кажется пустым, "чистым, невидимым, наводящим ужас". Либо оно движется в осеннем пейзаже, либо движется сам пейзаж. "И в это время, - говорит больной, - один неотвязный вопрос преследует меня, словно приказывает отдохнуть или умереть, или идти дальше".7 Второе простран-
     1 Ibid.
     2 Minkowski. Le temps vecu. P. 376.
     3 Ibid. P. 379.
     4 Ibid. P. 381.
     5 Вот почему можно вместе с Шелером (Scheler. Idealismus-Realismus // Philosophischer Anzeiger. 1927. S. 298) говорить о том, что ньютоновское пространство передает "пустоту сердца".
     6 Fischer. Zur Klinik und Psychologie des Raumerlebens. S. 70.
     7 Fischer. Raum-Zeitstruktur und Denkstorung in der Schizophrenie. S. 253.
369
   ство, просвечивающее сквозь пространство видимое, и есть то что формирует в любой момент наш собственный способ проектировать реальность, и расстройство шизофреника заключается лишь в том, что этот вечный проект отделяется от объективного мира, как он еще дан перцепцией, и сжимается, если можно так выразиться, внутри себя. Шизофреничка не живет более в общем мире, она живет в частном мире, который уже не достигает географического пространства, а остается в "пространстве пейзажа".1 Сам этот пейзаж, стоит его отрезать от общего мира, значительно оскудевает. Отсюда проистекает и шизофреническое вопрошание - все удивительно, абсурдно или нереально, ибо движение существования по направлению к вещам лишается энергии, предстает в своей произвольности, а мир не является само собой разумеющимся. Если естественное пространство, о котором говорит классическая психология, придает, напротив, уверенности, то, очевидно, дело тут в том, что существование торопится занять место и не узнает себя в нем.
   Описание антропологического пространства можно было бы продолжать до бесконечности.2 Хорошо видно, что объективное мышление может противопоставить этому описанию. Имеет ли оно философскую ценность? То есть сообщает ли оно нам что-нибудь, касающееся самой структуры сознания, или же оно лишь передает содержание человеческого опыта? Пространство сновидения, мифическое пространство, шизофреническое пространство - являются ли они действительно пространствами, могут ли существовать и мыслиться сами по себе? Или же они не предполагают, в качестве условия их возможности, геометрическое пространство и вместе с ним чистое конституирующее сознание, которое его разворачивает? Левая сторона - область несчастья и дурное предзнаменование для дикаря, а для меня, моего тела - сторона неловкости,
     1 Straus. Vom Sinn der Sinne. S. 290.
     2 Можно было бы показать, например, что эстетическая перцепция тоже открывает новую пространственность, что картина как произведение искусства не существует в пространстве, где она живет как физическая вещь и как окрашенное полотно; что танец разворачивается в пространстве без целей и направлений, что он приостанавливает нашу историю, что субъект и его мир в танце более не противопоставлены друг другу, не выделяются один на фоне другого, что в результате части тела в танце уже не обозначены так, как в естественном опыте. Позвоночник - уже не фон, на котором возникают движения и в котором они исчезают по завершении; он как раз направляет танец, движения частей тела находятся у него в услужении.
370
   и определяется она как направление, если только сначала я способен помыслить ее отношение с правой стороной. Именно это отношение в конечном счете вносит пространственный смысл в пределы, в которых эта левая сторона устанавливается. Вовсе не с тревогой или радостью дикарь ориентируется в пространстве, как вовсе не с болью я знаю, в каком месте поражена моя нога; пережитые тревога, радость, боль отнесены к месту объективного пространства, где находятся их эмпирические условия. Без этого смекалистого, свободного по отношению ко всем содержаниям сознания, которое к тому же разворачивает   эти   содержания   в   пространстве,   сами   они никогда и нигде не существовали бы. Если мы размышляем о   мифическом   представлении   о   пространстве,   и   если   мы спрашиваем  себя,   что  оно   означает,   то  с  неизбежностью обнаруживаем, что оно покоится на осознании объективного и единого пространства, ибо пространство, которое не являлось бы объективным и единым, не было бы пространством; не присуще ли пространству быть абсолютной, коррелятивной "внеположностью", но также и отрицанием субъективности? Не присуща ли ему способность охватывать всякое бытие, которое только можно себе представить, поскольку все то, что хотелось бы поместить за его пределами, было бы тем самым поставлено   в  отношение   с   ним,   а  следовательно,   в   нем? Спящий видит сны, вот почему его дыхательные движения и сексуальные влечения не воспринимаются как то, что они есть, они рвут узы, связывающие их с миром, и встают перед ним в форме сновидений. Но, наконец, что же он видит на самом деле? Поверим ли мы ему на слово? Если он хочет знать то, что  он  видит,  и  самостоятельно  понять собственный  сон, нужно   будет,   чтобы   он   проснулся.   Тотчас   сексуальность возвратится в сферу гениталий, тревога и ее фантазмы вновь станут тем, чем они всегда были, - какой-нибудь помехой при дыхании в той или иной зоне грудной клетки. Сумеречное пространство, которое вторгается в мир шизофреника, может обосновать себя  в  этом  качестве  и даже  предъявить свои пространственные знаки отличия, лишь связываясь с отчетливым  пространством.  Если  больной  настаивает на том,  что вокруг него существует некое второе пространство, спросим тогда у него: где же оно в таком случае? Стремясь найти место этому фантому, он заставит его исчезнуть в виде фантома. И поскольку, как он сам это признает, объекты всегда находятся тут,  то  и  он,   оставаясь  в  ясном  пространстве,   сохраняет
371
   возможность изгнать свои фантомы и вернуться к общему миру. Фантомы - это осколки ясного мира. Они заимствуют у нее весь тот престиж, которым могут обладать. Также, наконец, когда мы стремимся дать основание геометрическому пространству с его отношениями внутри мира на базе изначальной пространственности существования, то нам ответят, что мысль знает только самое себя или вещи, что пространственность субъекта немыслима, и что вследствие этого наше предположение, строго говоря, лишено смысла. Эта пространственность не имеет, ответят нам, ни тематического, ни эксплицитного смысла, она улетучивается перед лицом объе