чувств приобрело бы характер, сопоставимый с единством научных объектов. Когда я одновременно трогаю и вижу один и тот же объект, то единый объект стал бы общим основанием для этих двух явлений, как Венера является единым прообразом как Утренней Звезды, так и Звезды Вечерней, а восприятие стало бы своего рода начинающейся наукой.2 Однако, если восприятие соединяет наши чувственные переживания в единый мир, это нисколько не напоминает того, как научное обобщение подводит под одну черту объекты или явления разного порядка, это подобно тому, как бинокулярное видение схватывает один-единственный объект. Опишем этот "синтез" конкретно. Когда мой взгляд устремлен в бесконечность, я располагаю двойным образом близких ко мне объектов. Когда, в свою очередь, я концентрирую взгляд на этих последних, я вижу, как два образа с той и другой стороны стремятся навстречу друг другу, растворяясь в том, что становится единым объектом. Нет нужды сейчас говорить, что данный синтез состоит в том, чтобы осмыслить эти два образа вместе как образы одного и того же объекта; если бы речь шла о каком-нибудь духовном акте или восприятии, я должен был бы тотчас обратить внимание на идентичность обоих этих образов, тогда как на самом деле приходится значительно дольше ждать реализации этого единства объекта: вплоть до того момента, когда концентрация внимания устранит эти образы. Единый объект - это не определенный способ помыслить данные образы, поскольку их уже нет, когда этот объект появляется. "Слияние образов", было ли оно получено благодаря некоему
     1 Specht. Zur Phanomenologie und Morphologie der pathologischen Wahrnehmungstauschungen // Ztschr. zur Pathopsychologie. 1912-1913 S. 11.
     2 Allain. Quatre-vingt-un chapitres sur l'esprit et les passions. P. 38.
296
   врожденному качеству нервной системы, да и пожелаем ли мы сказать, что, в конечном счете, если не на периферии, то по крайней мере в центре на нас воздействует одно-единственное возбуждение, опосредованное двумя нашими глазами? Однако просто существование одного визуального центра не может объяснить единый объект, поскольку иногда случается удвоение  видимых  предметов   (диплопия),   как  и  простой  факт существования двух сетчаток не может объяснить само явление,   так  как  оно  не  постоянно.1   Если  возможно   понять диплопию так же хорошо, как единый объект при нормальном зрении, то не благодаря анатомическому устройству глаза, но через анализ его функционирования и использования психофизическим субъектом. Скажем ли мы тогда, что диплопия имеется,  потому что наши взоры не совмещаются друг с другом в направлении объекта, а этот последний отражается на обоих наших сетчатках в несимметричных образах? Что два  этих  образа  сливаются  в  один,  потому что  фиксация располагает   их   в   подобных   точках   обеих   сетчаток?   Но схождение и расхождение взглядов - это причина или результат диплопии и  нормального  зрения?  В  случае слепых от рождения, прооперированных по поводу катаракты, было бы невозможно сказать (в послеоперационный период), отсутствие ли координации в движении глаз препятствует зрению или беспорядок в визуальном поле благоприятствует этой нескоординированности, - потому ли они не видят, что не могут сконцентрировать взгляд, или не могут взгляд сконцентрировать, поскольку не располагают чем-либо, что можно видеть. Когда мой взгляд устремлен в бесконечность, причем, допустим,   что   один   из   моих  пальцев,   расположенный   у  глаз, проецируется на несимметричные точки моих сетчаток, расположение   образов   на  сетчатках   не   может  быть   причиной фиксирующего движения,  которое  положит конец диплопии, поскольку, как это уже было показано,2 расхождение образов не
     1 "Совпадание проводников в том виде, в каком оно существует, не обусловливает неразличение образов в простом бинокулярном зрении, поскольку может иметь место соперничество монокуляров, и изоляция сетчаток не способствует пониманию их различия тогда, когда это последнее присутствует, т. к. обычно при присутствии изменения в рецепторе и проводниках такого различия не наблюдается". Dejean. Etude psychologique de la distance dans la vision. P. 74.
     2 Koffka. Some Problems of Space Perception // Psychologies of 1930. P. 179.
297
   существует само по себе. Мой палец отражается на определенной площади сетчатки левого глаза и на некоей площади сетчатки правого глаза, несимметричной первой. Но и симметричный участок сетчатки правого глаза также испытывает визуальное возбуждение; распределение стимулов на обеих сетчатках дисимметрично только для взгляда субъекта, который сравнивает и идентифицирует две констелляции. На самих сетчатках, рассматриваемых в качестве объектов, есть только две совокупности несопоставимых стимулов. Нам ответят, может быть, что, исключая ситуацию любого фиксирующего движения, эти совокупности не в состоянии ни заменить друг друга, ни позволить увидеть хоть что-нибудь, и что в этом смысле их присутствия уже достаточно, чтобы породить своего рода состояние неравновесия. Но это возражение по сути означает признание той истины, которую мы стремимся продемонстрировать: что видение единого объекта - это не простой результат концентрации взгляда, что оно уже прочитывается в контексте самого акта концентрации, либо, как это уже говорилось, что концентрация взгляда - это "прогностический акт".1 Для того чтобы мой взгляд переместился на соседние объекты и сконцентрировался на них, необходимо, чтобы он испытывал2 диплопию как своего рода неравновесие либо как несовершенное видение, а также, чтобы он ориентировался на единый объект как на разрешение этого напряжения и полную реализацию зрительного акта. "Нужно "смотреть", чтобы "видеть"".3 Тогда единство объекта в бинокулярном зрении не вытекает из какого-либо безличного процесса, который, в конце концов, породил бы единый образ, соединяя два монокулярных образа. Когда переходят от диплопии к нормальному видению, единый объект замещает
     1 Dejean. Op. cit. P. 110-111. Автор говорит: "Прогнозирующая деятельность разума", - и сейчас станет видно, что в этом пункте мы с ним не согласны.
     2 Известно, что гештальттеория основывает этот направленный процесс на каком-либо физическом явлении в "зоне комбинирования". В другом месте мы уже говорили, что не стоит обращаться к психологу с вопросом о многообразии явлений или структур, как и объяснять эти последние некоторыми из их числа, в данном случае, физическими формами. Фиксация как временная форма не является физическим или физиологическим фактом по той простой причине, что все эти формы принадлежат феноменальному миру. Ср. по этому вопросу: Merleau-Ponty. La Structure du Comportement. P. 175 и след., 191 и след.
     3 Dejean. Ibid.
298
   два образа, не являясь, очевидно, их простой заменой: он относится к другому порядку, нежели эти последние, несоизмеримо более прочному. Два образа диплопии не сливаются в один образ при бинокулярном видении, и единство объекта носит интенциональный характер. Но - сейчас мы как раз в том месте наших рассуждений, где мы и хотели оказаться все это время - несмотря на это, оно не является и понятийным единством. Переход от диплопии к видению единого объекта происходит не благодаря контролю разума, но в тот момент, когда оба глаза прекращают функционировать отдельно друг от друга и действуют как один орган. И это не эпистемологический субъект реализует синтез, а тело, когда оно перестает растрачивать свои усилия по разным направлениям, сплачивается и устремляется - всеми доступными ему средствами - к единственному пределу своего движения и когда свойственная ему интенция постигается благодаря совокупному движению. Мы отнимаем у объективного тела этот синтез только для того, чтобы передать его феноменальному телу, то есть телу, которое создает вокруг себя определенную "среду",1 где его "части"  притерлись друг к другу динамически,  а его рецепторы настроились таким образом,  чтобы,  объединив свои усилия, сделать возможным восприятие объекта. Говоря, что эта интенциональность - не мышление, мы хотим сказать, что она реализуется не в прозрачности осознания и учитывает как приобретение все то скрытое знание о себе самом,   которым  наделено  мое  тело.   Нашедший  опору  в дологическом единстве телесной организации перцептивный синтез не владеет тайной объекта, как и не знает секрета собственного   тела,   и   именно   поэтому   воспринимаемый объект  всегда  выглядит  как трансцендентальный,  именно поэтому кажется, что синтез происходит в самом объекте, в мире, а не в той метафизической точке, каковой является мыслящий субъект, и именно в этом перцептивный синтез отличается от синтеза, полученного с помощью мышления. Когда я перехожу от диплопии к нормальному видению, я не только отдаю себе отчет в том, что вижу обоими глазами один и тот  же   объект,   я   понимаю,   что   приближаюсь   к самому объекту и, наконец, ощущаю его присутствие "во плоти
     1 Настолько, насколько оно обладает "Umweltintentionalitat. Buytendijk, Plessner. Die Deutung des mimischen Ausdrucks // Philosophischer Anzeiger. 1925. S. 81.
299
   и крови". Монокулярные образы блуждали в потемках перед вещами, им не было места в мире, и вдруг они отступают по направлению к определенной точке реального мира и там пожирают друг друга, подобно тому как фантомы при свете дня возвращаются в земную твердь, из которой они когда-то явились. Бинокулярный объект поглощает монокулярные образы, именно в нем и происходит синтез, именно перед лицом его ясности указанные образы предстают друг для друга как явления этого объекта. Последовательность моих опытов выглядит тогда согласующей, а синтез реализуется не настолько, насколько все эти опыты выражают определенную постоянную, и не в идентичности объекта, а настолько, насколько эти опыты подытожены последним из них, в самости вещи. Эта самость, само собой разумеется, недостижима: любой воспринимаемый аспект вещи - это только лишь своего рода приглашение к восприятию чего-то большего, только лишь мгновенная остановка в перцептивном процессе. Если бы вещь воспринималась такой, какой она есть на самом деле, тогда она продемонстрировала бы нам все свои секреты, лишилась бы ореола таинственности. Она перестала бы существовать как вещь в тот момент, когда мы поверили бы, что обладаем ею. То, что составляет мир вещи - это именно то, что незаметно похищает ее у нас. А самость вещи, ее неоспоримое присутствие и вечное отсутствие, в котором она укрывается, суть две неотделимые друг от друга стороны трансцендентности. Интеллектуализм игнорирует и первую, и вторую, и если мы хотим осознать вещь как трансцендентный предел открытой последовательности опытов, нужно придать субъекту восприятия единство - также открытое и неопределенное - телесной схемы. Вот чему нас учит синтез бинокулярного зрения. Применим эти выводы к разрешению проблемы единства чувств. Это единство невозможно будет понять, если выводить чувства из некоего изначального сознания. Напротив, сознание интерпретируется, исходя из интеграции (никогда вполне не достижимой) чувств в одном-единственном познающем организме. Интерсенсорный объект является для визуального объекта тем, чем этот последний является для монокулярных образов диплопии,1 и чувства взаимодействуют
     1 На самом деле чувства не должны ставиться в один ряд, как если бы все они были в равной степени объективирующими и прозрачными для интенциональности. Наш опыт не уравнивает их: мне кажется, что визуальный опыт ближе к миру, нежели тактильный, он сам в себе обретает свою истинность и даже умножает ее, поскольку его более сложная структура представляет мне модальности бытия, которые невозможно даже заподозрить, осязая. Единство чувств реализуется в горизонтальной плоскости, по причине структуры самих чувств. Однако можно обнаружить нечто аналогичное в случае бинокулярного видения, если верно, что у нас есть "направляющий глаз", которому подчиняется его собрат. Два этих факта - воспроизводство других типов чувственного опыта в опыте визуальном, как и воспроизводство функций одного глаза другим - доказывают, что единство опыта не является формальным, это коренное единство.
300
   в контексте восприятия так же, как глаза, когда они видят что-либо. Видение звуков или слышание цветов осуществляется так же, как осуществляется единство взгляда двух глаз, в той мере, в какой мое тело является не некоей суммой рядоположенных органов, но синэргетической системой, все функции которой взаимосвязанны и воспроизводятся в общем движении от бытия к миру, и в той мере, в какой это тело является устойчивой фигурой существования. Есть смысл говорить о том, что я вижу звуки или слышу цвета, если зрение или слух - это не просто обладание неким таинственным quale, но осуществление определенной модальности существования, синхронизация моего тела с ней. Проблема же синестезии находит путь к разрешению, если переживание этого quale - это переживание определенного типа движения или поведения. Когда я говорю, что вижу звук, я хочу сказать, что все мое чувственное бытие и, в особенности, та часть меня, которая способна воспринимать цвета, откликается на вибрацию этого звука. Движение, понятое не как объективное движение и перемещение в пространстве, а как проект движения или "виртуальное движение",1 - это фундамент единства чувств. Достаточно известно, что звуковое кино не только добавляет зрелищу звуковой аккомпанемент, но изменяет содержание самого зрелища. Когда я присутствую на показе любого дублированного фильма, я не только отмечаю рассогласование речи и образа, но мне внезапно чудится, что там речь идет вообще о чем-то другом, и в то время, как в кинозале и в моих ушах раздается дублированный текст, для меня он не существует как нечто слышимое, а на самом деле я слышу только эту другую бусшумную речь с экрана. Когда поломка звука внезапно оставляет персонажа, жестикулирующего на экране, немым, то не только смысл того, что он
     1 Palagyi, Stein.
301
   произносит, столь же внезапно ускользает от меня, - само зрелище тоже меняется. Лицо, только что живое, подает признаки паралича, каменеет, напоминая физиономию ошарашенного человека, и обрыв звука повергает экран в какое-то оцепенение. Для зрителя жесты и речь - это не какое-то идеальное означение. Для него речь подхватывает жест, а жест подхватывает речь, они взаимодействуют в моем собственном теле в качестве чувственных аспектов моего тела, они непосредственно символизируют друг друга, поскольку мое тело - на самом деле система, целиком сотканная из эквивалентных отношений и интерсенсорных взаимоперемещений. Чувства переводятся одно в другое, не нуждаясь в переводчике, понимают друг друга, не обращаясь к мысли. Эти замечания позволяют понять всю глубину высказывания Гердера: "Человек - это обыкновенный вечный sensorium, к которому прикасаются то с одной, то с другой стороны".1 С помощью понятия телесной схемы мы описали по-новому не только единство тела, но также, посредством этого описания, представили единство чувств и единство объекта. Мое тело - это место или, скорее, сама актуальность феномена выражения (Ausdruck), в нем визуальный и аудитивный опыт предвосхищают друг друга, а их экспрессивное значение является основой допредикативного единства воспринимаемого и через него - вербальным выражением (Darstellung) и интеллектуальной сигнификацией (Bedeutung).2 Мое тело - это общая для всех объектов текстура. Оно является, по меньшей мере в отношении воспринимаемого мира, общим инструментом моего "понимания".
   Именно тело придает смысл не только естественному объекту, но также и таким культурным объектам, как слова. Если субъекту предъявить какое-либо слово в промежуток времени, слишком короткий для того, чтобы его можно было понять, то, например, слово "горячий" введет в контекст своего рода переживание жара, которое создаст вокруг него определенную смысловую ауру.3 Слово "твердый"4 вызывает, так сказать, одеревенение спины или шеи, и только во вторую очередь оно проецируется в поле зрения или слуха и
     1 Цит. по: Werner. Op. cit. S. 152.
     2 Различение Ausdruck, Darstellung и Bedeutung принадлежит Кассиреру. Cassirer. Philosophie der Symbolischen Formen, III.
     3 Werner. Op. cit. S. 160 и след.
     4 В любом случае немецкое слово hart.
302
   принимает вид знака или слова. Еще не указывая на определенное понятие, оно уже является событием, включившим в себя мое тело, и его объятия очерчивают смысловую зону, с которой это слово соотносится. Один испытуемый заявляет, что встречаясь со словом "влажный" (feucht) он испытывает, кроме ощущения сырости и холода, общее изменение телесной схемы - так, будто бы внутренняя полость тела превращается в его поверхность, будто реальность тела, расположенного между конечностями, пытается найти новый центр. Слово в таком случае неотличимо от установки, которую оно внедряет, и только его присутствие носит более продолжительный характер, оно предстает как внешний образ, а его значение - как мысль. Слова имеют определенное выражение, потому что мы придерживаемся по отношению к ним - как и по отношению к любой личности - определенного поведения, которое обнаруживается вместе со словами. "Я пытаюсь удержать слово rot (красный) в его непосредственном выражении; но вначале оно носит для меня сугубо поверхностный характер, это только знак, соединенный со знанием его значения. Оно само даже не красное. Но внезапно я замечаю, что слово пробивает себе дорогу в моем теле. Это - ощущение (которое трудно описать) своего рода приглушенной полноты, которая наводняет мое тело и в то же время придает моей ротовой полости сферическую форму. И именно в этот момент я замечаю, что слово, запечатленное на бумаге, получает собственную экспрессивную нагрузку, оно является передо мной в сумеречно-красном ореоле в то время, как буква "о" представляет интуитивно ту самую сферическую впадину, которую я ранее ощутил внутри моего рта".1 Такое поведение слова дает нам, в частности, понимание того, что это слово непременно должно быть чем-то, о чем говорят, что видят и что слышат. "Прочтенное слово - это не некая геометрическая структура в одном из участков визуального пространства, это представление поведения и лингвистического движения в его динамической полноте".2 Идет ли речь о восприятии слов
     1 Werner. Untersuchungen uber Empfindung und Empfinden. II: Die Rolle der Sprachempfindung im Prozess der Gestaltung ausdrucksmassig erlebter Worter. S. 238.
     2 Ibid. S. 239. То, что было сказано о слове, еще более применительно к фразе. Даже раньше, чем мы действительно прочли фразу, мы можем сказать, что это относится к газетному стилю или что это "вводное предложение" (Ibid. S. 251-253). Можно понять ту или иную фразу или по крайней мере придать ей определенный смысл, идя от целого к части. Не потому, что, как об этом говорит Бергсон, мы конструировали "гипотезу" из начальных слов, но потому, что у нас есть орган речи, который принимает лингвистическую структуру, данную ему подобно тому, как наши органы чувств направлены на стимул и синхронизированы с ним.
303
   или - более обобщенно - объектов, "существует определенная телесная установка,  специфический тип динамического напряжения, который необходим для структурирования образа; человек в качестве динамичной, живой тотальности должен сам принять определенную форму, чтобы разметить в своем визуальном поле любое изображение как часть психофизического организма".1 В итоге мое тело - это не только объект среди   прочих   объектов,   совокупность  доступных   чувствам свойств среди других таких же совокупностей, оно является объектом,   восприимчивым  по   отношению   ко  всем  другим объектам, который резонирует в ответ на любой звук, отвечает на любой цвет и дает словам их первоисходное значение в зависимости от того, как он на них реагирует. Речь в данном случае идет не о том, чтобы свести значение слова "горячий" к ощущениям жара, в соответствии с эмпирической формулировкой. Ибо жар, который я ощущаю, читая слово "горячий", это не настоящий жар. Это только мое тело пригото