не  щебет  птиц  и
журчание ручья, а музыку, которую ухо не слышит. Флейты  и  скрипки  созданы
нами для того, чтобы будить отклик не в барабанной перепонке, а в душе, куда
прежде доходили мелодии природы.
     Лив охотно согласилась: дома она не могла жить без музыки, обожала свои
граммофонные пластинки, часто ходила  на  концерты,  а  здесь  ни  капли  не
тоскует по музыке. Куда ни пойди, куда ни  повернись  -  новые  впечатления,
ощущения, настроения. Свет, краски, звук, запах, форма, прикосновение  -  во
всем бесконечное разнообразие, словно в душе играл огромный оркестр. Столько
музыки, что больше и не воспринять. Дома четыре стены, несменяемый интерьер,
неизменный электрический свет вызывали в нас голод по музыке, чтобы жизнь не
совсем заглохла там, в глубине  за  барабанными  перепонками.  Здесь  же,  в
лесных дебрях, музыка и реальная жизнь  виделись  нам  как  два  равноценных
способа обогащать свой духовный мир.
     Иное дело  -  медицина.  Природа  обрушила  на  нас  болезни,  и  люди,
защищаясь, изобретали лекарства.  Вирусы  и  бактерии  -  продукты  природы,
говорила Лив. Наука открывает их и пытается уничтожить.
     Я соглашался, однако  подчеркивал,  что  не  следует  забывать,  почему
природа обрушила на человека больше болезней, чем на других живых тварей.
     - Потому  что  мы  ведем  нездоровый,  неестественный  образ  жизни,  -
признавала Лив.
     - Не только поэтому, - добавлял  я.  -  Больше  всего  потому,  что  мы
посягнули на самый главный, пожалуй, закон биологической среды -  равновесие
между видами.
     Снова я прочел луне и Лив свою  любимую  лекцию  о  мелких  грызунах  и
лисах. Люди думают, что играют роль лисы, а на самом деле  они  оказались  в
роли мыши. Природа напустила всех своих  ястребов  на  двуногую  мышь.  Пять
тысяч  лет  назад  мы,  люди,  принялись  разрушать  ландшафт  на   огромных
территориях ради каких-то  избранных  видов  растений  и  облюбованных  нами
животных.  Мы  загнали  сами  себя  в  обнесенные  стенами  города.   Начали
преображать мир по  своим  собственным  меркам.  И  посягнули  при  этом  на
множество  частей   перпетуум-мобиле,   созданного   природой,   сложнейшего
механизма,  безупречный  ход  которого  зависит  от   каждого   колесика   в
отдельности. До того, как человек начал необъявленную войну против  природы,
он вел  более  или  менее  кочевой  образ  жизни,  родовые  коллективы  были
разбросаны далеко друг от друга в необъятных просторах, и  холерная  бацилла
просто не  могла  вызвать  эпидемию.  Но  когда  люди  начали  собираться  в
городских общинах, когда, нарушая  исконное  равновесие,  развели  несметные
стада домашнего скота и возделали обширные поля, природа  -  хотя  тогда  мы
этого не поняли - пустила  в  ход  скрытые  средства  обороны  -  организмы,
которые  втайне   ждали   своей   очереди   сыграть   отведенную   им   роль
нейтрализаторов вредного преобладания того или иного  вида  животного  мира.
Как только горожане стали выбрасывать  за  стены  мусор  и  отходы  в  таком
количестве, что природа не поспевала за ними убирать,  вступили  в  действие
безобидные прежде вирусы и микробы, насекомые и паразиты. Они размножились и
набросились  на  человека,  на  его  поля  и  скот,  как  лисы   и   ястребы
набрасываются на мышей и леммингов.
     Наученные горьким опытом, люди  вскоре  начали  защищаться.  Сначала  -
травами и кипяченой водой. Потом - наукой. Одного за другим они распознавали
своих крохотных и часто неразличимых простым глазом  мучителей,  вооружились
пилюлями и мазями, вакцинами и дезинсекталями и приняли  вызов  природы.  Но
природа обладает неограниченными резервами  и  ресурсами.  Один  вид  терпит
поражение  -  его  место  занимает  другой,  а  некоторые  крохотные   члены
полицейских  сил  окружающей  среды  приспособились  настолько,  что   стали
невосприимчивы к контратакам человека. Так и продолжается  борьба,  растущим
полчищам  гомо  сапиенс  дают  отпор  все  новые  охранные  отряды  природы,
единственная  цель  которых  -   восстановить   равновесие   в   разлаженном
перпетуум-мобиле природы.
     Окружавшие нас плодовые деревья выглядели прекрасно. Даже такое  нежное
и уязвимое растение, как феи,  прижилось  в  чаще.  На  Таити,  где  быстрое
обогащение прельщало  людей  больше,  чем  прочный  достаток,  где  возникли
обширные плантации монокультур, феи не устояло против болезней.
     Природа  автоматически  принимает   меры,   когда   возникает   избыток
представителей одного вида.
     - Некоторые антропологи  считают,  что  агрессивность  человека  против
своих собратьев у нас тоже  от  природы,  -  заметила  Лив,  обратившись  за
доводом к знакомой ей области общественных наук.
     - В таком случае, - сказал я, - природа заставляет человека выступать в
роли ястреба и микроба против себе подобных.
     Хотя вообще-то мне не  верилось,  чтобы  человек  от  роду  жестокостью
превосходил обезьян. А ведь обезьяны не  убивают  друг  друга.  Может  быть,
чрезмерное размножение делает зверей и людей агрессивными? При  виде  полчищ
грызунов ястребы и лисы спешат произвести на свет второй помет. Императоры и
президенты не могут заставить своих жен совершить такой же подвиг, они бегут
к генералам и мобилизуют огромные армии молодых людей.  Поощряют  родителей,
которые помогают увеличивать численность населения, ведь  для  войны  против
полчищ тоже нужны полчища.
     Может быть, в  человеке  заложен  некий  импульс  к  убийству,  который
срабатывает только при  аномальных  обстоятельствах,  например  когда  людей
становится  чересчур  много.  Возможно,  агрессия   стимулируется   страхом,
жадностью и завистью. В те далекие времена, когда отдельные  роды  кормились
тем, что собирали на деревьях, у них не было побуждения убивать друг  друга,
как нет его  у  обезьян.  Воинственный  инстинкт  проявляется,  когда  люди,
безудержно размножаясь, сталкиваются с  другими  такими  же  многочисленными
группами {4}.
     - Что касается равновесия в животном мире,  -  говорила  Лив,  -  то  я
готова с тобой согласиться. Но мне все равно невдомек, почему цивилизованные
люди подчиняются любому приказу убивать. В этом я вижу самый  большой  порок
цивилизации.
     Мы уже засыпали, вдруг  Лив  вспомнила  флюс  Тиоти.  Что  это  -  тоже
вмешательство саморегулирующейся природы?
     И сама же ответила прежде, чем я  успел  собраться  с  мыслями.  Зубная
боль, неполадки с печенью, повышенное давление  -  не  оружие  природы.  Эти
недомогания человек сам на себя навлекает неправильным образом  жизни.  Гусь
не жалуется на печень, у слонов и жирафов отличные зубы и с давлением все  в
порядке. Физические недуги развиваются, когда человек рвет связи с природой.
В эту минуту прокукарекал дикий петух, он тоже был согласен с Лив.
     Пора и поспать немного, скоро солнце взойдет...
     Солнце вовсю припекало, когда мы встали и направились  к  ручью.  Потом
сели  на  табуретках  у  открытого  окна  пожевать  кокосового   ореха.   Но
великолепный вид нас не радовал. Сознание  происходящего  в  деревне  словно
окутало зеленую долину  серой  мглой.  Можно  гордиться  лекарствами  белого
человека, но  роль  переносчика  культуры  он  выполнял  скверно.  Изображая
глобальных филантропов, белые явились со своими священниками на эти острова,
чтобы сбывать те плоды нашего изобилия, которые сулили наибольшую прибыль.
     Мы учим беспечных островитян сносить жилища предков, чтобы они покупали
у нас привозные строительные материалы. Мы отговариваем их защищать тело  от
тропического солнца лубяными одеждами, чтобы продавать им нашу  мануфактуру,
подбиваем втискивать здоровые ступни  с  естественной  подошвой  в  покупную
обувь. Учим их есть хлеб и тушенку вместо кокосового ореха  и  свежей  рыбы,
чтобы они зависели от импорта зерна и консервов. Побуждаем  их  работать  на
нас, чтобы они могли оплатить то, что мы стремимся им  продать.  Хотя  мы  в
этом не признаемся, но белый человек пришел сюда для  того,  чтобы  изменить
обстановку в свою пользу.
     С верой  в  собственные  слова  мы  говорим  каждому  новому  торговому
партнеру, что по нашим стопам идет прогресс. Мы  не  видим  другого  способа
жить разумно и осмысленно.  Ведь  другие  культуры,  пусть  даже  древние  и
классические, здоровые и простые,  отстали  от  нас  в  развитии  техники  -
значит, им следует учиться у нас. Какие бы страны  мы  ни  открывали,  всюду
сознательно  уничтожаем  существующую  культуру  и  сеем  тут  и  там  между
развалинами обрывки собственной цивилизации. И удивляемся,  когда  из  этого
винегрета выходит упадок вместо прогресса. Тешим себя выводом, что эти  люди
отсталые, раз не умеют извлечь пользу из благ нашей культуры.
     Сами-то мы ее извлекаем...  Есть  таблетки,  чтобы  расслабиться,  есть
спиртное,  чтобы  подбодриться.  Наши  врачи  пропишут,  сколько  калорий  и
витаминов нужно  для  нормального  питания.  Куда  как  далеко  ушли  мы  от
полинезийцев, которые по невежеству пили и ели то, что им давала природа,  а
потому  без  малейших  потуг  сохраняли  отменное  здоровье.  Прежде,  когда
полинезийке наставала пора рожать, она пряталась за кустом и выходила оттуда
с ребенком. И если сегодня здесь так распространена родильная  горячка,  это
потому, что полинезийцы не замедлили обзавестись  нашими  болезнями,  но  не
торопятся строить собственные больницы.
     Мы видели, как на Таити прибыли первые автомобили, видели машину  среди
пальм Такапото. Они воплощали одну из любимых теорий белого  человека:  все,
что сберегает нам мышечные усилия, - на благо. И чтобы  не  напрягаться,  мы
присобачиваем моторы к велосипедам, лодкам, газонокосилкам, бритвам и зубным
щеткам. Высиживаем сверхурочные часы, чтобы оплатить все эти предметы, потом
бежим к врачу, потому  что  переработали,  переели  и  нажили  стресс.  Врач
выписывает новый счет  и  советует  заняться  физическими  упражнениями;  мы
покупаем велосипед без колес или лодку без дна,  помещаем  их  в  подвале  и
сидим, работая педалями или веслами на одном месте,  чтобы  обрести  силы  и
здоровье, которыми обладали наши предки до изобретения мотора.
     - Пойдем сегодня на гору, поищем спелых гуаяв выше бамбуковой  рощи,  -
сказал я Лив.
     Кстати, надо было запасти еще хлебных плодов, не сидеть же и  голодать,
размышляя над бедствием, постигшим деревню. И вот мы снова в плену дебрей  и
их волшебной музыки.
     Шли дни, на острове все позабыли об опустошении, которое учинил  вирус,
доставленный шхуной. Полинезийцы - дети солнца, они живут сегодняшним  днем,
не  особенно  задумываясь  над  вчерашними  проблемами,  не  говоря  уже   о
завтрашних. И мы отдались во власть девственного леса в  поисках  пищи  и  в
надежде на новые открытия.
     В один прекрасный день, когда дерево возле  нашей  кухни  было  увешано
солидным запасом корней и плодов, мы решили сходить и взять несколько старых
черепов, которые приметили среди  заросших  развалин.  Старые  полинезийские
черепа - ценнейший материал для того, кто стремится  выяснить  происхождение
островного  народа,  ведь   полинезийцы,   как   правило,   были   типичными
длинноголовыми в  отличие  от  островитян  Индонезии  и  Малайзии,  то  есть
Юго-Восточной Азии. В этом одна из многих причин, почему никто не мог  найти
убедительного решения  полинезийской  загадки.  Полинезийцы  не  могли  быть
прямыми потомками малайцев. Кое-кто готов был считать их родиной даже Египет
и Месопотамию. Другие утверждали, что они были иудеями, представляли одно из
пропавших племен Израиля. В Германии политический выскочка по  имени  Адольф
Гитлер организовал партию, которая презирала евреев и утверждала, что только
арийцы достойны звания людей. После моего визита  в  Музей  народоведения  в
Берлине первый антрополог Гитлера профессор  Гюнтер  письменно  просил  меня
привезти ему череп с Маркизских островов, поскольку он  не  сомневался,  что
жители Полинезии - арийцы. Да и  мой  собственный  университет  заказал  мне
полинезийские черепа.
     Поразмыслив, мы пришли к выводу, что чем  собирать  их  тут  и  там  по
одному, лучше пойти на старое  кладбище  на  приморской  возвышенности:  нам
говорили, что там лежат сотни черепов.
     Путь на кладбище лежал через деревню, и для приличия  мы  в  придачу  к
набедренным повязкам надели рубашки. В деревне раздобыли старый мешок, после
чего направились к вьющейся по склону тропинке. И с досадой заметили, что за
нами увязался какой-то островитянин.
     По накаленному солнцем склону мы поднялись на  горку,  и  нам  открылся
великолепный вид на зеленую долину, которая терялась в горах далеко за нашим
домом. В другой стороне необъятный синий Тихий океан  сливался  с  пустынным
небосводом. Высоко над морем  раскинулось  выжженное  солнцем  сухое  плато,
почти без растительности, если не считать  нескольких  кокосовых  пальм.  Мы
ступили на него, сопровождаемые по пятам непрошеным спутником. Тщательно вы-
тесанные  из  красного  туфа  прямоугольные  плиты  ограждали  искусственные
террасы.  На  некоторых   плитах   были   высечены   рельефные   изображения
человеческих фигур с расставленными ногами и поднятыми над  головой  руками,
как будто они отпугивали злых духов и прочих незваных гостей.
     Заглянув через низкую ограду, мы увидели черепа с  оскаленными  зубами.
Будто страусовые яйца в инкубаторе, вплотную  друг  к  другу  лежало  больше
сотни черепов: одни - целые, побеленные лучами  сильного  солнца,  другие  -
рассыпавшиеся и позеленевшие от времени. Даже без специального циркуля  было
видно, что большинство черепов принадлежали длинноголовым,  и  признак  этот
подчас был еще ярче выражен,  чем  у  европейцев.  И  все  время  поблизости
мелькало  лицо  следившего  за  нами  островитянина.  Как  и  многие  другие
чистокровные полинезийцы, он смахивал  скорее  на  арабо-семитский,  чем  на
арийский тип.
     Удивительное собрание черепов с разнообразными характеристиками явилось
для меня первым практическим  подтверждением  принятой  большинством  ученых
гипотезы, по которой до прихода европейцев  в  Полинезии  обосновались  люди
разных расовых типов.
     Самозванный сторож глядел на нас приветливо, кроме тех случаев, когда я
поднимал с земли череп, чтобы лучше рассмотреть форму костей и зубы. Отцы  и
скорее всего деды нынешних островитян были погребены в долине на деревенском
кладбище,  основанном  миссионерами  полстолетия  назад,  но  и  здесь,   на
выжженной солнцем культовой площадке, тоже лежали их родичи,  обезглавленные
после смерти. Не знакомые нашему спутнику, дальние родичи, судя по тому, что
он не мешал мне как угодно перекладывать черепа с места на место.
     - Хотя шаманы выбрали эту сухую площадку, потому что  здесь  разложение
шло медленнее, чем в сыром лесу, всем уцелевшим черепам грозила участь  тех,
которые уже истлели  и  рассыпались  на  зеленые  осколки.  Спасти  бы  хоть
некоторые из  них  и  сохранить  для  антропологических  исследований...  Но
наблюдателю  из   деревни   было   неведомо,   что   существует   физическая
антропология. Зато и понятие о равенстве мужчины и  женщины  ему  тоже  было
неведомо, в его глазах женщина была всего лишь вахина, существо, нужное  для
ведения хозяйства и продолжения рода, а мужчина - человек. Поэтому я оставил
Лив с пустым мешком на площадке, а сам  пошел  дальше  вверх  по  гребню.  И
молчаливый шпион зашагал за мной.
     Когда мы вернулись на культовую площадку, Лив сидела в той же позе.  Но
я заметил, что мешок словно набит кокосовыми орехами.
     Прежде  чем  уходить,  мы  осмотрели  челюсти  всех  черепов  на   этом
доевропейском кладбище, изучили также отдельные зубы, выпавшие из  истлевших
челюстей. Ни малейшего намека на кариес! Зубы  некоторых  стариков  стерлись
почти до корня - вероятно, из-за примеси песка в пище. Но кариеса не было.
     Попади сюда череп нашего друга, пономаря Тиоти, его не стоило бы  труда
опознать. Невольно мы сопоставляли увиденное на старинном  кладбище  с  тем,
что наблюдали на Таити. В Папеэте, цивилизованный центр Французской Океании,
каждый месяц заходило рейсовое судно, следующее из Европы в Нумеа. На  берег
сгружали муку и другое продовольствие. Излюбленным завтраком на  Таити  стал
белый хлеб, размоченный в густом от рафинированного сахара кофе. Зубы таитян
находились в ужасающем состоянии, у многих остались  только  черные  пеньки.
Совсем иную картину  застали  мы  на  уединенных  атоллах  Туамоту.  Местные
жители, как и прежде, обходились рыбой и  кокосовыми  орехами.  Сахар  здесь
тоже употребляли, но не рафинированный. Старые  и  молодые  жевали  сахарный
тростник, и зубы у них были жемчужные - совсем, как у черепов в нашем мешке.
     Пришло время  возвращаться.  Солнце,  как  всегда  в  тропиках,  быстро
опускалось отвесно вниз, и тени  заметно  удлинились,  когда  мы  подошли  к
деревне. Здесь молчаливый спутник отстал. Мы  прошли  почти  всю  деревню  и
приготовились нырнуть в чащу, когда нас окликнули из последней хижины.
     - Хемаи те каикаи!
     Голос принадлежал деревенской красавице Тахиапитиани.  Согласно  нашему
самодельному словарику, ее призыв означал приглашение зайти и перекусить.
     - Она просто так, - прошептал я, поправляя мешок  на  плече,  чтобы  не
бросался в глаза. - Обыкновенная формула вежливости.
     - Вене  манжер!  -  повторила  она,  к  нашему  удивлению,  на  ломаном
французском языке.
     Кажется, всерьез зовет. Как быть? Во-первых, у нас  мешок  с  черепами,
во-вторых, в хижине Тахиапитиани  недолго  подхватить  какую-нибудь  заразу.
Среди мужчин, сидевших на корточках перед дверью, нам бросился в глаза  один
с разбухшими от слоновой болезни ногами. А  что  еще  нас  подстерегает?  Но
отказаться - значит, обидеть. И мы подошли к дому.
     Едва мы ступили на паэ-паэ - каменную платформу, служившую  фундаментом
бамбуковой хижины, - как нам стало ясно, что  приглашение  было  всего  лишь
вежливой фразой вроде наших "здравствуйте"  или  "добрый  вечер".  Следовало
ответить: "Спасибо, мы сыты!" - и шагать дальше.
     Поздно. Нам уже подвинули деревянные миски. Осторожно, чтобы не гремели
черепа, я опустил мешок на землю, и мы сели на корточках рядом со  всеми.  Я
надеялся, что в сумраке черепа в мешке сойдут за кокосовые орехи или  горные
ананасы. Но красавица  хозяйка  поспешила  зажечь  маленький  светильник.  К
счастью, свет от колышущегося язычка пламени не развеял  тьму  под  хлебными
деревьями. Зато он  достаточно  хорошо  осветил  содержимое  одной  из  двух
больших мисок, которые поставили между мной и Лив. В кокосовом соусе  лежали
куски сырой и далеко не свежей рыбы. Другая миска стояла в тени,  но  мы  по
запаху  сразу  определили,  что  она  содержит  пои-пои  -   главное   блюдо
большинства полинезийцев.
     Маркизцы готовили особенно острый  пои-пои.  В  глубокие  ямы  в  земле
закладывали плоды хлебного дерева  и  накрывали  широкими  листьями.  Плодам
полагалось гнить и бродить год, а то и  больше.  Получившееся  липкое  тесто
извлекали из ямы и толкли  шлифованным  каменным  пестом;  при  этом  иногда
добавляли  немного  воды  и  куски  свежих  плодов.  Ели  его  сырым.  Запах
маркизского пои-пои так силен, что нормальный нос  за  несколько  километров
учует, где идет пир. Островитяне уверяли нас, что они  с  детства  настолько
привычны к этому кислому месиву, что не могут без него обходиться.
     И вот перед нами общая миска с пои-пои. Оставалось по примеру остальных
запустить туда три пальца и  надеяться,  что  вкус  окажется  лучше  запаха.
Темнота нас выручила. Мы больше копались в миске, чем ели.
     Несколько псов подкрались к нашему мешку  и  стали  принюхиваться.  Вот
некстати... К счастью, негромкое рыгание возвестило, что трапеза окончена, и
собаки, как всегда, поспешили наброситься на остатки.
     Спало напряжение, в котором мы сами были повинны. Мимо нас промелькнуло