е.  Здесь  были
представлены все разновидности полинезийской расы, разные оттенки кожи -  от
медного до темно-коричневого.  Лица  в  большинстве  более  суровые,  чем  у
дружелюбных обитателей Таити  и  атоллов  Туамоту.  Зато  несколько  молодых
женщин и почти все дети показались нам удивительно красивыми.
     Первой, видя наше замешательство, проявила инициативу одна старуха. Она
выкрикнула какие-то слова, сплошные гласные, так что речь ее  звучала  мягче
таитянского диалекта. Я ничего не понял. Только пожал плечами  и  улыбнулся.
Морщинистая бабуля покатилась со  смеху.  Остальные  присоединились  к  ней.
Сопровождаемая соплеменниками, старушка  направилась  к  нам.  С  испугом  я
смотрел, как она подходит к  Лив.  Подошла,  облизнула  тонкий  указательный
палец и потерла им щеку моей юной  жены.  Та  онемела  от  неожиданности,  а
старушка посмотрела на свой палец и одобрительно кивнула.
     Позднее выяснилось, что мое лицо у них не вызвало сомнения, а  вот  Лив
они приняли за вырядившуюся и загримированную таитянку.  Почему-то  старушка
считала, что в Европе вовсе нет женщин. Когда к острову подходили с коротким
визитом суда, на берег высаживалось много белых  мужчин  и  ни  одной  белой
вахины. Часто белые мужчины искали себе смуглых девушек на острове, но никто
не помнил случая, чтобы в поисках смуглого мужчины приехала белая женщина.
     Во всей  этой  суматохе  куда-то  пропал  наш  багаж.  Спрашивать  было
неловко, да и не больно-то мы в нем нуждались. И мы спокойно пошли следом за
островитянами, которые провели нас  через  пальмовую  рощу  на  поляну,  где
высился обнесенный каменной  скамьей  огромный  баньян.  Кругом  раскинулись
хижины, а ближе всего к баньяну стоял крытый  железом  большой  дощатый  дом
того самого типа, к которому мы уже успели проникнуться острым  отвращением.
Молодой  и  несколько   робкий   человек   европейского   вида,   говоривший
по-французски, встретил нас у входа, пригласил войти в дом, и мы увидели  на
полу наш багаж. Встречавшие нас на берегу  островитяне  молча  сгрудились  у
открытой двери.
     Приветливый хозяин был довольно скуп на слова, будь то французские  или
полинезийские, но все же удовлетворил наше любопытство и рассказал, что  его
зовут Вилли Греле, он сын европейца, родился  и  вырос  здесь,  на  острове.
Отец, швейцарец, женился на местной девушке. Единственным  другом  отца  был
Поль Гоген, да и то они виделись очень редко,  потому  что  жили  на  разных
островах. Вилли производил впечатление нелюдимого и одинокого  человека,  он
явно смотрел чуть свысока на жителей деревни,  которые  почитали  и  уважали
его. Как мы потом смогли убедиться, он был предельно честным человеком, хотя
любил деньги и не упускал случая пополнить свои сбережения. Его  можно  было
назвать богатым, вот только не на что тратить богатство.  Между  сваями,  на
которые опиралось бунгало, Вилли устроил своего рода лавку, где  островитяне
могли выменять разные товары за копру; похоже было, что вся продукция  копры
таким образом собиралась в его руках. Скромный ассортимент лавки Вилли Греле
включал небольшой запас муки, риса, сахара, спичек и маек. Сверх  этого  его
бунгало ничем особенным не могло похвастать, да и лавка  открывалась  только
на закате, когда Вилли возвращался со своей собственной плантации  кокосовых
пальм. Помимо работы у него была  одна  страсть  -  охота.  Охотился  он  на
бродивший по лесам и горам одичавший скот, а поэтому знал остров лучше,  чем
кто-либо другой.
     За день солнце до того накалило железную крышу, что о сне нечего было и
думать. В открытых дверях теснились смуглые зрители, другие плющили  широкие
носы об оконное стекло, да и  Вилли  явно  не  спешил  ложиться.  Далеко  за
полночь просидели мы втроем вокруг  его  керосиновой  лампы,  обсуждая  наши
планы. В глазах хозяина мы явно были самыми странными из  всех  посетителей,
которые когда-либо сходили на берег острова, но к нашему замыслу он  отнесся
с пониманием. По его словам, мы могли найти желаемое в верхней части долины,
в глубине острова: туда редко заходят  островитяне,  и  лес  давно  поглотил
заброшенные сады предков.
     Часть ночи ушла у нас на  то,  чтобы  составить  словарик.  При  первой
встрече на берегу мы обошлись улыбками  и  смехом,  но,  чтобы  продвинуться
дальше, надо  было  знать  хотя  бы  несколько  слов.  У  меня  был  заранее
подготовлен длинный список самых нужных слов на норвежском языке,  теперь  я
перевел  его  на  французский,  а  Вилли  -  на  полинезийский.  Отличие  от
таитянского диалекта бросилось в глаза с первой же фразы. На  Таити  "добрый
день" - "иа ора на", здесь же говорили "каоха". Местная речь не  изобиловала
согласными, и нам нелегко было различать слова:

                      нет - аоэ            они   - ауа
                      я   - оао            два   - эуа
                      ты -  оэ             кто   - оаи
                      он -  она            дождь - э_у_а

     Или такие названия, как Оау и Уиа. "Хорошо" - панхаканахау,  "плохо"  -
аоэхаканахау. Полинезийский язык  назывался  словом,  которое  в  буквальном
переводе означало "человечий язык",  -  пережиток  той  давней  поры,  когда
предки принимали белых пришельцев за богов.
     Полинезийские слова продолжали звучать в моих ушах вместе  с  комариным
писком, когда мы улеглись  спать  под  защитой  большого  полога.  С  берега
доносились мерные громовые раскаты, прибой напоминал нам, что  мы  находимся
на уединенном южноморском острове вдалеке от нашего собственного мира.
     Когда господь изгнал Адама и Еву из  Эдема,  они,  наверно,  испытывали
чувства, прямо противоположные тем,  которые  обуревали  нас,  когда  мы  на
рассвете следующего дня  отправились  вверх  по  зеленой  долине  Омоа.  Они
покинули рай, мы вступили в него. Вместе с маркизской кукушкой другие  яркие
тропические птицы устроили утренний концерт.  Насыщенный  лесными  ароматами
сам воздух казался зеленым. Что бы ни ожидало нас впереди, в эти  минуты  мы
словно вступили в цветущий потерянный рай. Никаких оград, никаких стражей  -
приходи и владей. Это был словно дивный сон.
     Старая королевская тропа вела нас в  глубь  острова.  Деревня  осталась
позади. Устремленный к небу красный  зубчатый  гребень  в  верховьях  долины
пропал из  виду,  как  только  полог  леса  сомкнулся  у  нас  над  головой.
Напоминающие огромный папоротник молодые  кокосовые  пальмы  уступили  место
могучим деревьям с бородатыми от  висячих  лиан  и  паразитирующих  растений
мшистыми ветвями. Лишь кое-где солнечные зайчики пробивались  сквозь  листву
верхнего яруса, которая  кишела  пищащими,  кричащими,  скрипящими  тварями.
Жизнь била ключом, хотя наши глаза видели только порхающих пичуг  и  бабочек
да  улепетывающих  с  тропы  ящериц  и  жуков.  Нам  не  терпелось  поскорее
углубиться в  густые,  всепоглощающие  дебри,  уйти  подальше  от  всяческих
болезней, вызванных полным пренебрежением гигиеной.
     Выходя из деревни, мы  помахали  ее  жителям.  Они  помахали  в  ответ,
крикнули "каоха" и что-то еще, непонятное.
     - Добрый день, - отозвались мы на их языке. -  Хорошо,  хорошо,  добрый
день.
     И все вместе засмеялись. Несмотря на болезни,  островитяне  производили
впечатление веселых и довольных людей, а ведь  некоторые  из  них  с  трудом
передвигали толстые, как бревно, ноги. Слоновая болезнь проникла на  остров,
когда белые, сами того не зная, завезли комаров.
     Последними нам помахали несколько женщин. Не раздеваясь, они  вошли  по
пояс в мутную реку и мылись, между тем как другие ниже по  течению  набирали
питьевую воду в калебасы.  Такие  понятия,  как  гигиена  и  инфекция,  были
незнакомы жителям Фату-Хивы.
     Выше деревни вода в  реке  была  совершенно  чистая,  без  мути.  Тропа
следовала вдоль берега, местами пересекая гладкий камень, местами  вгрызаясь
в ржаво-коричневую почву. Поначалу широкая, расчищенная  от  наступающей  со
всех сторон зелени, она дальше заметно сужалась, и нам все чаще  приходилось
пускать в ход длинный мачете. Вилли послал с нами проводником своего  родича
Иоане, который обещал показать хорошее место - площадку, где  жил  последний
король острова {2}.
     Прапрабабка Иоане  была  последней  королевой  перед  тем,  как  остров
аннексировали французы. По ее линии Иоане унаследовал ту часть острова, куда
мы теперь направлялись. Вилли рассказал нам, что, хотя в глубине долины  все
жители вымерли, на острове не найдется клочка,  который  не  принадлежал  бы
кому-нибудь из фатухивцев.  Земля  поделена  между  родами  и  переходит  из
поколения в поколение, и, каким бы  запущенным  ни  выглядел  тот  или  иной
участок леса, худо будет тому, кто возьмет хоть один банан на  чужой  земле.
Увидят - о краже тотчас станет известно деревенскому старосте.
     Там, где речка сузилась в стремительный ручей, тропа и  вовсе  пропала.
Мы простились с ручьем, пересекли груды камней и полезли  вверх  по  склону,
продираясь сквозь густой подлесок между исполинскими деревьями.  В  зарослях
тут и там  укрылись  поросшие  мхом  следы  каменной  кладки.  Искусственные
террасы... И всюду было видно, как  упорно  сопротивляются  садовые  деревья
наступающим лесным  великанам.  Стены  из  многотонных  глыб  были  взломаны
искривленными  корнями,  питавшими  стволы  такой  толщины,  что  втроем  не
обхватить.
     Наконец Иоане остановился. Из-под мшистых камней перед нами  пробивался
чистый, холодный родник; рядом простерлась мощеная площадка, покрытая  такой
густой и высокой порослью, что не только долину, но вообще кругом ничего  не
было видно. Королевская терраса, здесь жила последняя королева. Не  очень-то
приветливое место, но мы разглядели в чаще стволы кокосовых пальм и хлебного
дерева, огромные листья  банана  и  на  редкость  большое  лимонное  дерево,
которому множество золотистых плодов  придавало  сходство  с  рождественской
елкой.
     Если это место было облюбовано королевским родом,  вряд  ли  мы  найдем
что-нибудь лучше! Мы дали понять  Иоане,  что  останемся  здесь;  он  весело
попрощался и исчез в дебрях. С Вилли у нас было договорено, что мы  арендуем
принадлежащую Иоане часть долины, с правом  расчищать  и  строить,  а  также
собирать все потребные нам  фрукты  и  орехи.  Плата  невысокая  -  столько,
сколько в Европе стоил чемодан. Сверх того, мы уплатили налог старосте, тоже
сущие пустяки.
     Для  первой  ночевки  мы  захватили  маленькую  палатку,  нечто   вроде
просторного мешка с молнией, и еще до захода  солнца  я  расчистил  для  нее
площадку под сплошным  лиственным  пологом.  Когда  спустилась  ночь,  мы  в
последний раз воспользовались  спичками.  Будем  беречь  угли,  присыпая  их
золой, а если потухнут, разведем огонь трением, используя  ветки  гибискуса.
На ужин Лив испекла несколько  бананов  феи  и  -  впервые  -  хлебный  плод
величиной с детскую голову. Счастливые, как дети, мы  заползли  в  маленькую
палатку. В этом раю не было даже змея, если не считать комаров.
     В палатке чувствуешь себя почти как под открытым небом.  Когда  природа
отделена от тебя лишь тонким полотнищем, слышишь малейшие звуки, особенно  в
новом, незнакомом лесу.  За  ночь  мы  кое-что  узнали  о  природе,  которой
предстояло стать нашим домом. Правда, мы далеко не все понимали. Что  это  с
такими жуткими звуками прыгает по полотнищу? То квакает, точно  лягушка,  то
скрипит, будто старая дверь. Кто-то копошился  в  камнях  поблизости.  Дикая
свинья? Выше в долине словно филин ухает... А у  самой  нашей  террасы  явно
мяукал кот.
     Внезапно мы услышали приближающиеся шаги.  Шорох  сухой  листвы,  хруст
ломаемых сучков...  И  тишина.  Долго  стояла  тишина.  Снова  шаги,  кто-то
подкрался вплотную к палатке... И опять мертвая тишина, а мы лежим и слушаем
с бешено колотящимся сердцем.
     Кому это  понадобилось  подкрадываться  среди  ночи?  Нам  представился
островитянин с распухшими ногами: стоит над палаткой  и  держит  в  поднятых
руках острогу или здоровенный камень. У местных жителей нет оснований любить
белого человека, который навлек на их  голову  лютые  болезни.  Если  верить
старой энциклопедии, эти невежественные  островитяне  до  недавнего  времени
занимались людоедством. Исчезнем с лица земли -  и  никто  не  узнает,  как,
когда и где это произошло {3}.
     Главное, не позволить застать себя врасплох... Бесшумно  поднявшись  на
колени, я с диким  воплем  выскочил  наружу.  А  там,  ошалело  таращась  на
палатку, стоял одичавший белый пес. Мой маневр поверг его в такой ужас,  что
бедняга стрелой метнулся в заросли и побежал вниз по склону. Больше  мы  его
никогда не видели.
     Однако и после этого для нас не наступил покой.
     Шелест ночного ветерка заглушал доносившиеся с разных  сторон  ружейные
выстрелы, по большей части издалека, но некоторые совсем близко.  Странно...
На этом острове ни у кого, кроме Вилли Греле, не  может  быть  ружья.  Да  и
разве в дебрях среди ночи что-нибудь разглядишь? Мы выбрались из  палатки  и
прислушались. В просветах в листве мерцали  звездочки.  Вдруг  совсем  рядом
что-то  громко  ударилось  о  землю;  звук  как  от   настоящего   выстрела.
Подкатилось ко мне, и я увидел большой, тяжелый  кокосовый  орех,  формой  и
величиной напоминающий мяч для регби.  Скорлупа  одета  в  толстую  защитную
кожуру, которая не дает ореху расколоться при падении с высоченной пальмовой
кроны. Кокосовые пальмы на Маркизах достигают весьма внушительного роста, их
солнцелюбивые кроны торчат выше лесного полога. И когда там, в высоте, ветер
принимался качать пальмовые листья, тяжелые от сока зрелые орехи срывались и
падали на землю со стуком, который глухо отдавался в ночной тишине. Как  раз
над нами вздымалась к звездам высоченная пальма, за нее была привязана  одна
из  растяжек  нашей  палатки.  Мы  поспешили  перенести  палатку  на   более
безопасное место. Упади с эой пальмы орех, он прорвал бы полотнище и  пришиб
нас не  хуже  бомбы.  Кое-как  я  расчистил  в  темноте  другой  клочок,  мы
расстелили палатку на земле и забрались в нее, даже не растягивая,  лишь  бы
защищала от комарья.
     Когда над горой Тауауохо поднялось солнце, ни один луч не просочился на
нашу площадку. И лесная чаща не  пропускала  даже  самого  слабого  ветерка,
который разогнал бы назойливых комаров. Мы решили расчистить всю  террасу  и
соорудить хижину, просторную и достаточно прочную,  чтобы  в  нее  не  могли
забраться лесные звери.
     На завтрак я принес гроздь бананов, таких спелых, что мушки уже  успели
их отведать. Подойдя к палатке, я увидел, что  Лив  трясет  большое  дерево,
увешанное плодами, напоминавшими лесной орех.  Вода  в  Королевском  роднике
была чистая, холодная и удивительно вкусная, не то что в  водопроводе  дома.
От радости душа пела не хуже щебечущих кругом  пичуг,  и  нам  не  терпелось
приступить к работе.
     После  завтрака  я  взял  мачете  и  принялся,  будто  саблей,   косить
окружающую зелень. Острое лезвие с  одного  удара  рассекало  сочные  стебли
бананов, точно луковицу; даже твердая древесина хлебного дерева не могла ему
противостоять. Знакомые  плодовые  деревья  падали  на  землю  вперемежку  с
неведомыми нам местными видами. Я чувствовал себя так, словно расправлялся с
соседским садом. Лив вырывала  руками  дикую  ваниль,  папоротник,  кофейные
кусты, потом ухватилась за некое подобие увешанной картофелинами веревки. По
мере того как расширялся просвет в зеленом пологе над  нами  и  расступались
окружающие кусты, сверху прорывалось все  больше  солнечных  лучей,  освещая
старинные мощные стены, сложенные не одним поколением прилежных  строителей.
А там и ветерок подул. Мы очистили от ила и гнили лужицу рядом  с  палаткой,
вбили в землю кусок бамбука с  руку  толщиной,  и  вода  Королевского  ручья
наполнила небольшой каменный бассейн.
     Затем наступил черед деревьев на нижней террасе, и постепенно  открылся
чудесный  вид  на  долину  с  пальмами   и   тропическими   исполинами,   на
противоположный  склон  с  отвесными  обрывами  и  красными  зубцами.  Прямо
напротив на красном фоне у самого  гребня  двигались  белые  точки.  Козы...
Одичавшие домашние животные, как и все млекопитающие на этих  островах.  Над
зеленым пологом  у  подножия  скал  торчали  поросшие  тростником  и  желтым
бамбуком круглые бугры. Направо на много километров вниз уходила долина,  но
деревушка и море были закрыты лесной чащобой.
     То  и  дело  нам  попадались  старые  предметы  обихода.  Разного  вида
великолепно  отшлифованные  каменные  топоры  из  плотной,  тяжелой  породы.
Каменная ступа, напоминающая колокол, такой  совершенной  формы  и  отделки,
словно ее обрабатывали на станке.  Пятнистые  раковины  каури  со  срезанной
макушкой, служившие терками для  овощей.  Зубчатые  пластины  из  жемчужниц,
которыми измельчали ядро кокосового  ореха.  Круглые  камни,  игравшие  роль
молотков. И даже великолепная, хотя и потрескавшаяся от времени,  деревянная
миска. Кое-что из этого пригодилось и нам.  Мы  расчистили  большое  удобное
каменное кресло, с которого, возможно, сам король  обозревал  свою  террасу.
Растущие  пальмы  взломали  длинную  скамью,  обложенную  плоскими  гладкими
камнями. Что могли, мы  отремонтировали  и  постарались  сохранить  возможно
больше полезных и декоративных растений, в том числе чудесный куст, усеянный
землянично-красными цветками.
     За три дня упорного труда мы в основном управились с расчисткой,  после
чего принялись заготавливать ветки и пальмовые листья для  строительства.  В
это время на тропе появился Иоане, неся два чемодана, которые мы оставили  в
деревне. Нарочно оставили, ведь в них не было ничего нужного нам теперь.  Мы
попытались объяснить Иоане, что чемоданы должны храниться у  Вилли.  Он  дал
нам понять  жестами  и  словами,  что  Вилли  опасается  воров,  и  попросил
разрешения посмотреть, что лежит в чемоданах. До чего же он удивился,  когда
увидел, что у людей, которые ходят босиком и в одних пареу, есть и  костюмы,
и длинные  платья,  туфли  разных  цветов,  белые  рубашки,  пижамы,  белье,
галстуки, бритвенный прибор, пудреница. Иоане  поспешил  заверить  нас,  что
готов немедленно нести чемоданы обратно  в  деревню.  На  всякий  случай  мы
оставили их у себя, а пока убрали в палатку.
     Между тем у Иоане пропало желание  уходить.  Он  дал  нам  понять,  что
задуманная нами лачуга сопреет и развалится, нас зальет дождь, будут топтать
дикие  лошади,  искусают  всякие  ползучие  твари.   Обуреваемый   внезапным
стремлением помогать нам, он повел меня вверх по склону в  бамбуковую  рощу.
Здесь бамбук был толщиной с мою ногу, стволы  его  вздымались  вверх,  будто
соединенные между  собой  водопроводные  трубы,  и  венчались  султанами  из
длинных узких листьев, развевающихся наподобие пушистых  страусовых  перьев.
Одного сильного удара мачете было достаточно, чтобы перерубить полый зеленый
ствол, но срубленный бамбук не валился на бок, как  обычно  валится  дерево.
Острый, как долото, косой срез копьем  впивался  в  землю;  только  поспевай
убирать руки и ноги, если не хочешь, чтоб их проткнуло насквозь. И когда  мы
с Иоане, нагрузившись связками бамбука, вернулись на каменную террасу,  одно
предплечье у меня было обернуто листьями, из-под которых сочилась кровь.
     Лив успела собрать целую кучу спелых апельсинов, а Иоане, хотя  он  был
далеко не молод, мигом  влез  на  огромное  хлебное  дерево,  откуда  совсем
по-обезьяньи перебрался на высоченную кокосовую пальму. Я даже  со  здоровой
рукой не смог бы повторить этот трюк. Вручив нам  свою  добычу,  он  знаками
объяснил, что ему пора идти, солнце спустилось совсем низко.
     Нам был  симпатичен  этот  босоногий  старый  плут  в  белых  шортах  и
элегантной соломенной шляпе, который всячески  убеждал  нас,  что  и  впрямь
является потомком последней королевы. Мы понимали  далеко  не