ковицу среза тянется вверх внутреннее кольцо, за ним следуют
остальные, и к концу второй недели пенек превращается в  подобие  цветочного
горшка, над которым торчит побег в рост человека, увенчанный, словно зеленым
знаменем, первым огромным листом. Скорость  роста  определялась  средой:  не
слишком медленно,  но  и  не  чересчур  быстро,  не  преступая  грань  между
естественным и волшебным. Долго  ли  озадачить  человека,  если  растение  и
впрямь будет тянуться вверх у него на глазах! Живой пенек  перекачивал  соки
земли в кольца, они набухали, шли в рост и развешивали бананы высоко  у  нас
над головой. За год на месте  старого  растения  поднимался  новый  великан,
который безмолвно предлагал голодному прохожему гроздь чудесных плодов.
     Почти столь же видное место в нашем повседневном меню занимал кокосовый
орех. Большинство кокосовых пальм около хижины  были  настолько  высокими  и
гибкими, что я и не помышлял о том, чтобы влезть на  них,  но  спелые  орехи
можно собирать на земле. У орехов, пролежавших на земле  две-три  недели,  в
одном конце торчал росток, будто голова страусенка из яйца, а в другом конце
- корешок, который буравил почву в поисках опоры. Ядро  такого  переспевшего
ореха почти все растворено в соке;  получается  похожий  на  мозги  губчатый
белый  мяч,  вполне  съедобный,  но  отличающийся   от   нормального   ореха
сладковатым; вкусом. Даже сердцевина молодой кокосовой пальмы,  напоминающая
огромный хрустящий сельдерей, годится в пищу.
     Большинство пищевых растений плодоносили круглый год. На одной и той же
ветке колючего апельсинового дерева можно было  увидеть  рядом  благоухающие
белые цветки, зеленую завязь и спелые золотистые плоды. Такая же  картина  с
лимонным и лаймовым деревьями. Иное дело - хлебные деревья, они считались  с
временем  года.  Большинство  старых  хлебных   деревьев   были   настоящими
гигантами, не обхватишь и  не  влезешь,  если  нижние  сучья  выше  пределов
досягаемости. Могучую крону составляли листья, похожие  на  дубовые,  только
намного шире, и под  корявыми  ветками  висели  зеленые  плоды  величиной  с
детскую голову. Испечешь такой плод на углях -  и  плотная  шершавая  кожура
лопается, отстает от волокнистой белой мякоти.  Получалось  сытное,  богатое
крахмалом блюдо, по вкусу  нечто  среднее  между  свежим  хлебом  и  молодым
картофелем. Мякоть можно было разламывать пальцами,  как  хлеб,  можно  было
нарезать и жарить в кокосовом соку на плоском камне, можно было  закопать  в
землю на несколько месяцев или на год, дать перебродить и есть  получившееся
пюре.
     Из корнеплодов в лесу самым важным было таро, больше всего  похожее  на
картофель. Раньше  его  выращивали  на  Орошаемых  участках,  а  когда  люди
исчезли, таро продолжало расти на сырой почве ниже ручья. Над каждым корнем,
словно зонт, простирался  большой  сердцевидный  лист;  рядом  росли  другие
листья такой же формы, но еще шире. Под ними можно было спрятаться от дождя,
ими же мы прикрывали тело, если гости из  деревни  заставали  нас  в  разгар
купания.
     Но и этим не исчерпывались богатства  леса.  Грушевидные  плоды  папайи
величиной с дыню. Удивительно вкусные манго чуть больше сливы. Дикий ананас.
Красные карликовые помидоры. Пандан с гроздьями  плодов,  напоминающих  ядро
ореха. Огромные бугристые сине-зеленые плоды тапо-тапо. Большое дерево  было
увешано великолепными плодами, вкусом и видом похожими на землянику,  только
величиной с кочан цветной капусты.
     Мы пили минерализованную воду из прохладного  источника  и  свежий  сок
апельсинов. Пили лимонный сок с мякотью, подслащенный сахарным тростником, и
сок зеленых кокосовых орехов, которые не  без  труда  удавалось  сорвать  на
относительно молодых пальмах на склоне выше хижины. На Таити Фауфау  научила
Лив заваривать чудесный чай из сухих апельсиновых листьев. Сразу за  хижиной
в чаще росли кофейные кусты, и нередко мы заводили речь о том, чтобы собрать
и  прожарить  их  красные   ягоды,   однако   настолько   пристрастились   к
апельсиновому чаю, что руки так и не дошли до сбора кофейных плодов.
     Не только растения пережили своих владельцев. В лесу и на горных  лугах
бродили полчища псов, кошек, лошадей, овец и коз, чьи предки были ввезены на
острова  европейцами,  а   также   длинномордые   косматые   дикие   свиньи,
доставленные самими  полинезийцами.  Маленькие  плодовые  крысы  -  забавные
чистенькие зверьки, любимое блюдо полинезийцев,  привезших  их  с  собой  на
лодках, - лазили по деревьям  перед  нашими  окнами  и  воровали  апельсины.
Точнее, спасали их от нас, двуногих воров. Если не  считать  птиц  и  китов,
этим исчерпывался  перечень  теплокровных  животных,  которые  добрались  до
здешних островов. Не было даже летучих мышей. Кстати, и змей не было.
     По утрам далеко вверху в долине раздавалось кукареканье. Еще до прихода
европейцев на большинстве полинезийских островов держали кур.  На  Фату-Хиве
после смерти владельцев они часто уходили в лес и дичали. Иоане поделился  с
нами курами, но у нас не было для них загона, а обрезать  им  крылья  мы  не
стали - попадут в лапы диким кошкам. И летали они себе на воле, словно дикие
гуси, спали на высоких деревьях и  спускались  только  поклевать  объедки  с
нашего стола. Яйца откладывали где попало, так что чаще  всего  мы  находили
их, когда уже было поздно.
     Подвесив на  коромысло  сплетенные  из  пальмовых  листьев  корзины,  я
большую часть дня бродил по лесу в поисках пищи.  Одновременно  я,  выполняя
задание моих прежних профессоров,  собирал  всякую  мелюзгу,  которую  затем
консервировал в пробирках, чтобы изучать пути миграции и микроэволюцию.  Сам
я не думал о возвращении в цивилизованное общество, но предполагал отправить
с какой-нибудь шхуной зоологическую коллекцию  специалистам  для  подробного
изучения.
     Наземная фауна Полинезии в целом и Фату-Хивы  в  частности  была  очень
бедна по сравнению с животным миром материковых и континентальных  островов.
Но и то, что было, могло о многом  порассказать.  Под  камнями,  под  сухими
листьями, в зеленой чаще кишела  всевозможная  живность.  Яркие  тропические
жуки и бабочки, большие и маленькие пауки, бесконечное разнообразие улиток в
красивых многоцветных домиках. На разных склонах одной и той же  долины  или
по обе стороны высокого гребня  и  улитки  разные.  Различия  в  фауне  были
обусловлены вариациями флоры. Я еще никогда не видел,  чтобы  растительность
так заметно отличалась на сравнительно небольших расстояниях.
     По мере того как наше знакомство с  островом  перестало  ограничиваться
долиной Омоа, мы осознали определяющую роль горной гряды Тауауохо  для  всей
местной флоры и фауны. Чередование вершин и  перевалов  определяло  движение
облаков; от рельефа зависело,  где  выпадут  дожди.  Фату-Хива,  как  и  вся
Полинезия, расположен в полосе пассата, и облака в основном  всегда  идут  в
одном направлении - от Америки в сторону Азии. Там, где  невысокие  плато  и
перевалы  свободно  пропускали  тучи,  преобладала  сухая  погода.  Основным
элементом ландшафта в таких местах была  саванна,  кое-где  попадалась  даже
полупустыня с желтой травой и папоротником. И тут  же  поблизости  -  густые
заросли, а то и непроходимый дождевой лес. В середине острова,  где  высокие
пики  и  гребни  останавливали  облака,  где  прохладный  воздух  на  высоте
конденсировал испарения над пропеченной солнцем землей, во  второй  половине
дня  горы  накрывала  облачная  пелена  и  на  пышную   зелень   обрушивался
тропический ливень. Конечно, бывало, что шторм приходил со  стороны  океана,
но вообще-то дождь был чисто местным, островным явлением. Как  будто  горные
вершины для того и рвались вверх, чтобы доить скользящие в синем небе  белые
тучки, заставляя их день за днем поливать одни и  те  же  места.  Постоянное
направление облаков и ветра  определяло  состав  растительного  и  животного
мира. Мы ни разу не  видели,  чтобы  облако  двигалось  со  стороны  Азии  к
Америке. Путь в Азию шел, так сказать, под гору; я ощущал это  буквально  на
собственной коже. И это же явление определило курс, по которому я много  лет
спустя следовал в своих плаваниях в Тихом океане.
     Мы  убедились,  что  верховья  долины   Омоа   и   прилегающие   склоны
непроходимы. За тысячи лет бурелом образовал  сплошное  сплетение,  покрытое
толстым слоем мха, паразитных папоротников и других травянистых, из которого
росли молодые деревья и  лианы.  Пробираешься  через  такой  участок,  вдруг
мшистый ковер под ногами расступается, и ты летишь вниз, на землю, исчезая с
головой. Осторожно карабкаясь  по  скользким  и  гнилым  стволам,  мы  порой
тратили целый день на то, чтобы преодолеть ущелье шириной  в  несколько  сот
метров. Прокладывая себе путь  ударами  мачете,  следовало  все  время  быть
начеку, чтобы не провалиться в коварную яму.
     В таких  местах  даже  древние  полинезийцы,  мастера  покорения  дикой
природы, ничего не  могли  сделать.  Недаром  там  не  было  никаких  следов
человека. В окрестностях нашей хижины лес был куда приветливее, тут мы,  как
только  освоились,  передвигались  совершенно  свободно  и  на  каждом  шагу
встречали следы  человеческой  деятельности,  чаще  всего  в  виде  обросших
каменных террас и платформ паэ-паэ, которые служили фундаментом  для  жилищ.
Попадались нам и останки людей: в  пещерах  и  трещинах  лежали  плесневелые
черепа и кости, а кое-где каменные плиты окружали охраняемые табу участки  с
целыми грудами черепов. На тщательно обтесанных  плитах  ограды  можно  было
увидеть высеченные фигуры с  согнутыми  коленями  и  поднятыми  над  головой
руками, явно призванные отгонять злых духов и незваных гостей.  Находили  мы
также идолов - каменные или  деревянные  скульптуры,  изображающие  толстого
демона с круглыми глазищами, широченным ртом, короткими ногами и  сложенными
на животе руками. У реки на камнях были высечены люди  и  морские  животные,
большие глаза, концентрические окружности  и  ямки  с  блюдце  величиной.  А
огромный камень высоко на склоне над домом был обтесан в  виде  обозревающей
долину черепахи. Возможно, эта черепаха служила жертвенным алтарем. Тогда ни
один археолог еще не работал на Фату-Хиве. Покойный отец Вилли встречался  с
немецким исследователем Карлом фон Штейненом, когда тот в 1897 году  посетил
Маркизы,  собирая  этнографический  материал  для  Берлинского  музея.   Три
американских этнолога из музея Бишоп на Гаваях - Э. Хэнди с  женой  и  Ральф
Линтон - изучали культуру  важнейших  островов  Маркизского  архипелага,  но
раскопками никто не занимался.
     Что ни шаг - новое открытие. Под нашими нарами быстро  скопилась  груда
великолепно отшлифованных каменных орудий, маленьких фигурок и украшений  из
камня, раковин, черепахи или человеческой кости.
     Только наши голоса звучали в долине. Мы чувствовали себя  единственными
уцелевшими после забытой катастрофы. Пробовали представить себе повседневную
жизнь наших предшественников, их  труд  и  праздники,  радости  и  проблемы.
Раньше мне были знакомы лишь безжизненные экзотические изделия, о которых  я
читал в Осло или которые  рассматривал  в  берлинском  Музее  народоведения.
Теперь я находил эти вещи там, где они были в обиходе; их  форма  и  функция
отвечали нашим  собственным  потребностям,  и  мы  убеждались,  что  прежние
владельцы решали свои проблемы самым  естественным  способом,  который  стал
естественным и для нас тоже. Творцы древних орудий перестали  быть  для  нас
неведомыми чужаками, мы узнавали в них Терииероо и Фауфау,  наших  друзей  в
деревне на берегу, самих себя. Или вернее: мы,  современные  люди,  привыкли
считать себя совершенно отличными от людей  прошлого,  а  на  самом  деле  -
ничего подобного, пусть даже мы живем иначе,  потому  что  сделали  какие-то
изобретения  и  начали  по-другому  одеваться.  И   я   стал   смотреть   на
антропологические науки уже не так однобоко, как смотрел дома, за письменным
столом, когда  пытался  осмыслить  противоречивые  гипотезы  исследователей,
подчас не видевших ни одного пассатного облака и не  бывавших  ни  на  одном
полинезийском острове. Вопрос о том, как обыкновенные полинезийцы, мужчины и
женщины, за много столетий до знаменитых путешествий капитана Кука, Колумба,
Марко Поло добрались до этих уединенных островов, начал занимать  меня  куда
сильнее, нежели миграции каких-то жучков и улиток.
     Шли недели. И в мозгу запечатлевались  не  столько  маркизские  изделия
искусства и насекомые, сколько сознание того, что ты неотъемлемая, опекаемая
частица природы, а не воюющий с ней беглец. Цивилизованный  человек  объявил
войну среде, битва развернулась на всех материках и грозила  охватить  самые
далекие острова. Сражаясь с природой, человек мог рассчитывать на  победу  в
любом бою, кроме последнего, решающего. Потому  что  такая  победа  для  нас
равнозначна гибели: не может жить плод, обрубивший пуповину. Остальные живые
организмы обойдутся без человека, как обходились раньше. Но человек  не  мог
явиться на свет без них и не  сможет  жить,  если  они  исчезнут.  Жизнь  на
природе показывала нам ярче любого учебника биологии, что все живые существа
взаимозависимы друг  от  друга.  В  городе  мы  пользовались  благами  среды
косвенно. Теперь же стали частью среды и особенно остро ощутили, что природа
- большой коллектив, члены которого, сознательно  или  нет,  служат  единому
целому.  Идет  всеобъемлющее  сотрудничество  друзей  и  врагов,  прямо  или
косвенно  обеспечивающее  существование   всех   партнеров.   Сотрудничество
объединяет все звенья эволюции, и только человек выступил в  роли  одинокого
бунтаря. Все, что ползает и цветет, все, что мы, люди, опрыскиваем ядами или
закрываем асфальтом, добиваясь чистоты на улицах и в домах,  так  или  иначе
молчаливо служит нашему благу.  Все  это  необходимо,  чтобы  билось  сердце
человека, чтобы мы могли дышать и есть.
     Плетеные  стены  хижины  пропускали  лесной  воздух,  наполнявший  наши
легкие. Дома, когда нам был нужен  свежий  воздух,  мы  открывали  окно  или
включали  вентилятор.  Теперь  еще  включают  кондиционер.  Кто   при   этом
вспоминает о мельчайших организмах,  творящих  столь  нужный  нам  кислород?
Пекарь снабжает нас хлебом, крестьянин - молоком, а воздух - он  кругом,  он
доступен всем бесплатно. Но большие города  и  промышленные  предприятия  не
могли бы существовать, не будь зеленых дебрей, не будь  скрытых  под  землей
корней, превращающих черную почву в зеленые листья, которые с утра до вечера
производят кислород. Крохотные растения, почти незримые  для  невооруженного
глаза, плавают зелеными былинками на поверхности  всех  морей.  Вода  вокруг
скалистых берегов Фату-Хивы была окрашена ими в зеленый цвет, и рыбы паслись
на морских пастбищах, а жители деревни ловили рыбу, хотя и не знали  о  роли
планктона. Планктон - это ночесветки, переливающиеся драгоценными камнями  в
ночи. Но  эти  драгоценные  камни  не  купишь  и  не  продашь.  И  никто  не
рассказывал людям, живущим в устье реки, чем же нам дорог планктон.
     Никто не рассказывал им, что все  живое  обязано  своим  существованием
этой зеленой пыли. До того, как  фитопланктон  принялся  производить  первые
молекулы кислорода, в море не было рыб. И пока тот же невзрачный планктон не
накопил над поверхностью океана достаточно кислорода, чтобы планету  окутала
атмосфера, не могли существовать  никакие  летающие,  ползающие,  прыгающие,
лазающие  или  шагающие  существа.  Цивилизованный  человек  узнал  об  этом
благодаря современной науке. Мы  помним  об  этом,  однако  наше  знание  не
повлияло  на  наше  поведение.  Непросвещенные  жители  островной  деревушки
загрязняли чистую воду реки, впадающей  в  море.  Точно  так  же,  только  в
гораздо больших масштабах, загрязняют реки современная  индустрия  и  города
всего мира. Все, независимо от степени ядовитости, спускается в море.  Океан
представляется  нам   таким   же   бесконечным,   каким   он   представлялся
невежественному дикарю, хотя Колумб доказывал обратное.  Дышать  -  это  так
естественно, где уж тут задумываться о судьбах планктона и лесных дебрей.
     Лежа на нарах в щелеватой хижине, мы ощущали животворное теплое дыхание
девственных дебрей. Что выдыхал дождевой лес, то мы вдыхали, и наоборот.  Мы
были объединены с окружающей нас средой в общей пульсации, в  одном  часовом
механизме,  в  бесконечном  процессе,  в   неведающем   остановок   поточном
производстве. Кусты и деревья позволяли животным дышать; в  ответ  животные,
включая и нас, поставляли углекислый газ и удобрения. Щедрее  всех  удобряли
землю Фату-Хивы крупные травоядные, но и  маленький  дикий  пес  старательно
поднимал ножку около ствола, чтобы ни одна капля не пропала  даром.  Жуки  и
черви не хуже прилежного земледельца перекапывали  почву,  прокладывая  путь
для голодных корней,  которые  вслепую  тянулись  вниз/  Прилежные  санитары
разного рода - от двуногих птиц и четвероногих млекопитающих  до  шестиногих
насекомых и  безногих  бактерий-  уничтожали  падаль  и  содержали  дебри  в
чистоте. Они удаляли  все  зловонное,  и  цветы  наполняли  воздух  чудесным
благоуханием.
     Девственный лес обеспечен уходом, и красота его выполняет ту  же  роль,
что благоухание, она бодрит и привлекает. Красоту в  тысячах  проявлений  мы
наблюдали повсюду, от земли до высоких крон. Даже самый пресыщенный  человек
восхитился бы зрелищем великолепных орхидей,  облепивших  мшистые  ветви,  а
стройные гибискусы развесили над  рекой  букеты  розовых,  красных  и  синих
цветков. Крохотные летуны с трепетными усиками и  с  глазами  на  стебельках
тоже  отзывались   "на   красоту,   когда   обольстительный   цветок   манил
восхитительными красками и приятной трапезой в обмен за маленькую  услугу  -
перенести немного цветочной пыли и способствовать размножению того, кто  сам
не способен передвигаться. У  каждого  цветка  был  свой  хитроумный  способ
заставить насекомых коснуться тычинок на пути к нектару.
     Мы кормились с того же стола,  что  бабочки  и  прочие  животные,  пища
сыпалась нам на голову, стволы и ветви  подавали  блюда,  приготовленные  из
соков  земли.  И  мы  не  заставляли  себя  упрашивать,  ели  все,  что  нас
привлекало, воспринимая пищу как нечто само собой разумеющееся, как  воздух,
которым  дышали.  Лишь  иногда  сознание  словно  пробуждалось  от  дремоты,
навеянной гипнотическим воздействием окружающей природы, и мы в  отличие  от
наших шестиногих и четвероногих компаньонов задавали себе  наивные  вопросы.
Уплетаешь лакомый плод - вдруг твой взгляд останавливается на подарившем его
недвижимом дереве, и ты спрашиваешь себя, как это получается, что этот ствол
производит деликатесы, совершенно отличные по  виду  и  вкусу  от  тех,  что
вызревают на соседнем дереве. Щепка апельсинового дерева мало чем отличалась
от щепки манго или хлебного дерева, и почва та же  самая,  однако  на  своем
пути от корней к макушке ее отфильтрованные соки превращаются  в  совершенно
различные продукты. Стволы, заурядная древесина, кормили нас не хуже  самого
искусного шеф-повара. Сырье  -  то  же  самое,  из  которого  ребенок  лепит
"пирожки", играя на дворе. Лучший в мире повар, дай  ему  любые  приправы  и
специи, не смог бы превратить глину в разнообразные  вкусные  блюда,  какими
нас потчевали безмолвные деревья. Такое под силу только волшебнику.  В  лесу
волшебники окружали нас со всех сторон.
     Однажды, возвращаясь с тяжелой, хотя  и  привычной  уже  ношей  феи,  я
присел  отдохнуть  под  цветущим  деревцом.  Солнечные  зайчики  играли   на
блестящих листьях, и я заметил маленького яркого паучка, он  спускался  вниз
на тонкой шелковистой нити, которую сам же и производил.  Не  добравшись  до
земли, он как будто передумал и торопливо полез  обратно  на  лист,  оставив
блестящую нить покачиваться на  слабом