крысы, судя по всему, охотно селятся  в
пустых черепах...
     Вскоре с левого борта  над  качающимся  горизонтом  показался  островок
Мотане. Тот самый, очертания  которого  мы  видели,  когда  направлялись  на
север. Тогда мы прошли вдали от него, теперь же, к нашему удивлению, капитан
велел смуглому рулевому править прямо на  необитаемый  остров.  Дескать,  не
мешает запастись провиантом, свежим мясом.
     Неясный силуэт сменился трехмерным ландшафтом, и нашим глазам предстало
неожиданное зрелище. Мы-то приготовились увидеть густой зеленый лес,  как  и
всюду, где природа отвоевала земли, покинутые человеком.  Но  тут  -  ничего
подобного. И мы вспомнили, что нам говорили  на  Хива-Оа  старый  француз  и
Генри Ли: на Мотане вмешательство человека Лигубило лес.
     Шлюпка  приблизилась  к  острову  с  подветренной  стороны,   насколько
позволял прибой, и мы  прыгнули  на  скалы  у  подножия  отлогого  пригорка.
Высадив  кроме  нас  горстку  полинезийцев,  лодка  отошла   на   безопасное
расстояние.
     Несколько человек, одетые в  одни  только  пестрые  пареу,  вооружились
острогами и нырнули в бушующее море, чтобы поохотиться на рыб  и  лангустов.
Остальные поднялись на пропеченный солнцем склон: белый,  сухой,  стерильный
песок, мелкие камни, голые плиты... И ослепительно  яркий  свет,  словно  на
коралловом пляже. Тут и там  торчали  сухие  кустики  с  толстыми  кожистыми
листьями. И вся растительность. Ни дерева, ни  травинки,  солнце  без  помех
жгло не защищенную древесными кронами землю. Кругом  простиралась  подлинная
пустыня. Изредка попадались мертвые белые стволы без коры, без листвы, будто
выгоревшие кости. Голые сучья призрачными пальцами тянулись к голубому небу.
     И  всюду  валялись  побеленные  солнцем  кости,  кривые  рога,   черепа
животных. Куда ни повернись, одна картина: источенные  ветром  камни,  сухой
кустарник, скрюченные овечьи скелеты. На мертвом дереве  сидел  и  кукарекал
одичавший петух, издалека ему откликался другой.
     Когда-то  здесь  жили  люди.  Нам  встречались   старые   полинезийские
фундаменты паэпаэ, искусно сложенные  из  валунов.  На  Маркизских  островах
строители всегда заботились о том, чтобы  пол  дома  был  поднят  достаточно
высоко над сырой лесной почвой. Сырой почвой... На Мотане от нее не осталось
и следа. Нигде ни капли влаги, сплошь сухой  песок.  Правда,  в  ложбинах  и
ущельях мы увидели высохшие русла с  глубокими  заводями.  От  этой  картины
полного безводья сразу стало как-то сухо во рту... А  соленый  душ,  которым
нас обдали разбивающиеся о  камни  волны  на  наветренной  стороне  острова,
заставил еще острее ощутить нехватку питьевой воды.
     Мы шли без провожатого, да он и не был нужен, чтобы ориентироваться  на
этом голом клочке земли и разобраться,  что  тут  произошло.  Остров  Мотане
представлял собой поле битвы, на котором современный человек одолел природу.
На других островах архипелага дебри победили. Здесь - нет. Там, где победили
дебри, человек вполне мог обосноваться вновь. Здесь - нет. На Фату-Хиве и на
Хива-Оа  мы  видели  последствия  стараний  белого  человека  утвердиться  и
улучшить условия для себя и полинезийских хозяев. Он ввел свой образ  жизни,
привез своих домашних животных - и нарушил баланс природной среды.  И  когда
его попытки "помочь" островитянам потерпели крах, он  отступил,  испугавшись
собственной тени. А дебри шли за ним по пятам, местами до самого  берега,  и
вернули всю потерянную территорию.
     На Мотане  получилось  иначе.  Остров  был  мал,  чересчур  мал,  чтобы
выстоять в неравном бою. Со времени прихода первых европейцев на  Маркизских
островах шла непрерывная жестокая борьба  за  существование,  и  борьба  эта
потребовала немалых жертв. В 1773  году,  по  подсчетам  капитана  Кука,  на
Маркизских  островах  жило  100  тысяч  человек.  Следом  за   ним   явились
европейские поселенцы, китобои, миссионеры, и  началась  трагедия.  Сто  лет
спустя, в 1883 году, перепись населения дала цифру 4  865  жителей.  Этнолог
Ральф Линтон в 1920 году насчитал около трех тысяч, из которых  многие  были
китайцами или метисами; на Тахуате ему сообщили, что смертность  чуть  не  в
сто раз превышает рождаемость. Возможно, какие-то из этих цифр преувеличены,
но все равно потери в  борьбе  против  привезенных  европейцами  инфекций  и
нового образа жизни достигали потрясающих  размеров.  На  Мотане  вообще  не
осталось никого, кто мог бы рассказать о прошлом этого острова призраков.
     Поднявшись повыше, мы впервые увидели какуюто живность. Две-три овцы  с
ягнятами, испуганно блея, бросились наутек  в  сухой  кустарник.  Маленькие,
тощие, облезлые... Трое босых матросов с "Моаны" ринулись вдогонку  и  легко
настигли изможденную скотинку. Охотники попросту хватали овец руками и несли
к берегу, взвалив добычу себе на плечи. Мы  с  Лив  молча  смотрели  на  это
печальное зрелище. Повернувшись к нам,  замыкающий  с  торжествующим  смехом
сказал, что мы можем подождать здесь, они  еще  вернутся,  чтобы  продолжать
охоту. Овечки костлявые, мяса на них маловато.
     Ослепительное  солнце  показалось  мне  луной,  озаряющей   заброшенное
кладбище. Призрачно-белые деревья среди костей и черепов - словно  памятники
над разоренными могилами. Полдень сменился полночью.
     Вот еще один каменный фундамент, древний паэпаэ. Некогда на  нем  стоял
дом. И была дверь, через которую сновали  детишки  и  входили,  пригнувшись,
мужчины с острогами в руках. А в доме женщины их ждали с ароматным пои-пои и
печеными хлебными плодами. Может быть, как раз вот эти голые ветви иссохшего
дерева некогда гнулись под тяжестью плодов.
     Но в голубом заливе за рощей бросил якорь большой европейский парусник.
Люди в треуголках и странных одеждах,  с  грохочущим  огнестрельным  оружием
сошли на берег, требуя воды, плодов, поросят, женщин. С собой  они  привезли
странных животных с длинными  зубами  на  голове,  привезли  ром  и  рецепты
напитков, куда более крепких,  чем  невинная  местная  каза,  привезли  свои
обычаи и нравы, привезли  заразные  болезни.  Островитяне  все  принимали  с
восхищением и благодарностью.  Пришел  конец  дикости  в  Полинезии.  Заодно
пришел конец полинезийской культуре. А на Мотане всему пришел  конец.  Может
быть, последний житель острова испустил дух на панданусовой циновке. Как раз
на этом паэпаэ, где мы  присели  отдохнуть.  Может  быть,  последняя  семья,
отчаявшись, села на лодку и  бежала  на  Хива-Оа,  чьи  вершины  можно  было
различить на горизонте в ясную погоду. Может быть, последним жителем острова
был ребенок, одиноко бродивший  среди  деревьев  и  животных.  Нам  остается
только догадываться.
     Но мы точно знаем, что брошенный людьми остров одичал. Самыми  живучими
оказались овцы. Те самые овцы, которые, по  мысли  белого  человека,  должны
были   стать   последним   добавлением   к   тому,    чем    сама    природа
облагодетельствовала островок. На материке хищники помогли  бы  поддерживать
естественное равновесие, позаботились бы о том, чтобы  от  каждой  одичавшей
пары в среднем оставалось не больше двух ягнят. Но на Мотане с исчезновением
человека  ничто  не   мешало   овцам   размножаться   сверх   всякой   меры.
Многочисленные стада поедали траву, листья, выгрызали  корешки,  обгладывали
кору, так что деревья зачахли и остров превратился в пустыню. Без  деревьев,
прикрывающих землю от жгучих лучей солнца, без корней,  удерживающих  влагу,
каждая капля дождя уходила в глубь грунта. Без  питания  высохли  ручейки  и
речушки, не осталось никакого намека на влагу. Биологические часы Мотане  не
просто  остановились  -  они  пошли  назад,  и  теперь  стрелки   показывали
случайному гостю, как примерно выглядела наша планета до того, как  из  моря
на сушу пришла жизнь. Если матросам "Моаны" удастся выловить последних тощих
овец, этот миниатюрный мирок уподобится планете Земля той поры, когда только
океан и воздух были освоены живыми  организмами.  Той  далекой  поры,  когда
время точило камень, превращая его в песок, когда песок  и  вода  с  помощью
солнца наполнили сперва моря, потом воздух тварями, которые плавали и летали
вдоль безжизненных берегов. Сколько миллионов лет пришлось бы нам  просидеть
на паэпаэ, дожидаясь, когда выброшенные на берег водоросли снова обратятся в
траву и деревья? Когда рыбы снова выберутся на сушу и  обзаведутся  легкими,
конечностями, мехом? Наверно, предки маленькой рыбешки, которую мы видели на
Фату-Хиве, сотни тысяч лет резвились на приморских скалах, однако ни одна из
них не сделала даже первого шага на долгом пути к превращению в кенгуру  или
обезьяну.
     Нет уж, лучше поберечь тот  мир,  который  нам  достался.  Очень  много
времени понадобится, чтобы образовался новый...
     Мы успели задремать, сидя на паэпаэ, когда матросы  наконец  прекратили
охоту и пришло время возвращаться на "Моану". Чистые  воды  вокруг  островка
кишели морской живностью. Среди богатого улова, добытого ныряльщиками,  было
много жирных мурен. Сваренные в  кокосовом  соку  из  захваченных  с  ХиваОа
зеленых орехов, эти чудовища оказались  куда  вкуснее,  чем  рагу  из  тощих
овечек.
     Еще до захода солнца остров песка и костей скрылся  за  горизонтом.  Мы
словно путешествовали в космосе. Словно покинули  мир,  который  был  то  ли
намного моложе, то ли намного древнее нашего. Кутаясь в одеяло и втискиваясь
между Лив и смешливыми вахинами, я мечтал  поскорее  вернуться  в  маленький
зеленый мирок с журчащими ручьями и щебечущими птицами. Я безумно соскучился
по нашей хижине на Фату-Хиве!
     Да,  только  так  называемый  белый  человек,  одержимый   страстью   к
переменам, к  прогрессу,  мог  погубить  райский  островок,  с  которым  так
называемые туземцы обращались очень бережно.
     А впрочем, верно ли это? Тогда я не подозревал, что голый остров  Пасхи
в прошлом тоже был покрыт пальмами и деревьями, но люди свели их. Причем это
были те самые люди, которые задолго  до  прихода  европейцев  расставили  по
всему острову огромные статуи. Древние скульпторы рубили и жгли лес и кусты,
пока - совсем, как на Мотане, - не высох последний ручей. Затем явился белый
человек и стал разводить овец  на  оголенном  острове.  Но  на  Пасхе  между
камнями росла трава, рос папоротник; ведь как ни поредело коренное население
от привезенных болезней, оставшихся жителей было достаточно, чтобы  не  дать
овцам размножиться сверх меры.
     Покидая Мотане на шхуне, я еще не знал, почему остров Пасхи на  крайнем
востоке Тихого океана  стал  бесплодным,  поэтому  мысли  мои  обратились  к
Месопотамии и странам Средиземноморья, где всем было известно,  что  человек
давным-давно  извел  зеленые  леса.  Известно,  что  во  времена  шумеров  и
финикийцев пустыни Среднего Востока  были  плодородным  краем,  густые  леса
покрывали Ливан, Кипр, Крит и Элладу с прилегающими островами, пока люди  не
срубили  их,  чтобы  строить  дома  и  корабли  и   расчистить   земли   для
возделывания.  Кое-кто  считает  даже,  будто  пустыня  Сахара  -  дело  рук
человека: пастушеские племена сожгли леса, а затем многочисленные стада  коз
и овец погубили пастбища. Современная наука как будто подтверждает  это.  Мы
знаем, что Сахара продолжает наступать в южном направлении, в год на два-три
километра, а то и больше, и одна из причин - неразумное землепользование.  В
сердце  Сахары  обнаружено  множество  древних  наскальных  фресок,  на  них
изображены типичные обитатели дождевого леса, в том числе бегемоты. В районе
Джанета на юге Алжира в трех  различных  местах  древние  фрески  изображают
серповидные тростниковые лодки такого же вида, какие  нарисованы  на  скалах
Верхнего Египта {Анри Лот. В поисках фресок Тассили. М., 1976.}.
     Выходит, когда писались фрески, на месте нынешней Сахары  были  леса  и
болота, но люди превратили плодородный край в безжизненную песчаную пустыню.
     Посещение обреченного островка в море между лесистыми нагорьями Хива-Оа
и Фату-Хивы надолго врезалось в память. Может быть,  именно  воспоминание  о
судьбе Мотане побудило меня много  лет  спустя  добывать  образцы  цветочной
пыльцы на голом острове Пасхи. И уж во всяком случае оно послужило  сигналом
тревоги,  который  заставил  меня  энергично  защищать  окружающие  цветущие
ландшафты,  когда  я  уже  в  пятидесятых  годах  обосновался  в   маленькой
средневековой деревушке среди лесистых холмов итальянской Ривьеры. Из года в
год сражался  я  на  стороне  могучих  деревьев,  отступающих  под  натиском
человека. Ведь из года в  год  лесные  пожары  опустошают  Средиземноморское
побережье Франции и Италии.
     Прежде  главными   виновниками   пожаров   были   пастухи,   птицеловы,
неосторожные туристы. Теперь пастухов давно нет, зато  на  смену  им  пришли
строительные подрядчики, которым "зеленые пояса"  стоят  поперек  горла,  да
пироманы, отводящие душу в заброшенных лесах.  Тлеющий  окурок  на  высохшем
навозе, огарок свечи  на  сухой  хвое  -  много  ли  надо,  чтобы  незаметно
подпалить густой подлесок, поднявшийся между стволами после того, как  диких
животных истребили, а крестьяне и пастухи перебрались в города,  нашли  себе
место в сфере обслуживания,  на  пляжах  и  в  отелях.  Только  гарь  начнет
покрываться новым кустарником и молодыми деревцами, как  разражается  второй
пожар, за ним  -  третий...  Кому  какое  дело  до  леса,  который  перестал
приносить доход со времен угольщиков? Редкие любители природы бьют  тревогу,
немногочисленные местные  пожарные  дружины  трудятся  как  черти,  а  люди,
некогда кормившиеся землей, стоят на пляже и  вместе  с  туристами  любуются
морем огня на склоне горы...
     Судьба Мотане угрожает остаткам зеленых массивов Средиземноморья,  и  в
наши дни процесс идет куда быстрее, чем  шел  он  в  древности.  От  пустынь
Сахары и Месопотамии на юге и востоке, через оголяющиеся  острова  и  жалкие
остатки пышной  природы  эллинского  мира  опустошение  распространяется  на
запад. Сгоревший лес не скоро восстанавливается. Если же он  за  десять  лет
горел  трижды,  меняется  вся  ситуация.  Корни  умирают,  ручьи   и   речки
пересыхают. Дождь вымывает из почвы драгоценный перегной, тоннами уносит его
в море. Остается  стерильный  песок,  голый  камень.  После  сильного  ливня
шоколадная  полоса  вдоль  побережья  отчетливо   говорит,   куда   девается
драгоценная пресная вода и бесценная  плодородная  почва.  Они  возвращаются
туда, откуда некогда вышла вся жизнь на земле, - в океан.
     Мотане - далеко не единственное место на  нашей  голубой  планете,  где
одержимый страстью к улучшениям человек крутит биологические часы в обратную
сторону.


                            В долине каннибалов

     Казалось,  высокие  пальмы  нарочно  выстроились  для   встречи   вдоль
королевской тропы. Не чопорные флагштоки на параде,  а  приветливо  махающие
представители зеленых дебрей Фату-Хивы желали нам "добро пожаловать" обратно
в нашу родимую долину. Так и хотелось помахать в ответ,  ведь  мы  знали  их
всех - и длинных, и коротких, и кривую, которая изогнулась  над  тропой,  но
потом, спохватившись, исправила  ошибку  и  тоже  потянулась  вверх.  Каждая
пальма - наш личный друг.  И  так  же  мы  воспринимали  грозди  орхидей  на
узловатых ветвях у нас над головой. Как будто  они,  не  двигаясь  с  места,
ждали нас с того самого дня,  когда  мы  уехали.  Мы  узнавали  свисающие  в
зеленый   коридор   лианы   и   воздушные   корни.   Легкое   приветственное
прикосновение, и они уже покачиваются за спиной.
     Наш мир. Наша долина. Мы  вернулись  к  себе  домой,  мы  шли  к  нашей
пожелтевшей бамбуковой хижине. Душа радовалась.
     Босые, одетые в легкие пареу,  мы  вновь  ощущали  бодрящий  контакт  с
подлинной жизнью, и природа играла на своих инструментах, будоража все  наши
органы чувств. Лес ласкал кожу, наполнял легкие теплым благоуханием.  Мотане
- мертвая планета - остался позади, погрузился в  соленые  волны.  Мы  снова
вступили в живой мир, где бабочки и пичуги по-прежнему вольготно порхали  на
солнце или в прохладной тени под зеленым  пологом.  Тучный  перегной  мощным
слоем выстлал бесплодный камень,  обеспечив  опору  и  питание  для  грибов,
корней, стеблей и могучих стволов. Не стерильный песок, а почва,  в  которой
растет и копошится всякая мелюзга. Образец доставшегося  человеку  чудесного
наследия: природа в седьмой день творения.
     Мы углублялись в лес веселые,  полные  радостных  предвкушений,  словно
дети, спешащие на день  рождения.  Кругом  простирался  мир,  где  ничто  не
сковывало нас, не ограничивало наши порывы и чувства.
     Хотя день выдался облачный, нам казалось, что долина  озарена  солнцем.
Облака не делали погоды. Воздух в дебрях по-прежнему был влажный, но  теперь
мы радовались влаге. Даже запах  грибов  и  плесени  был  нам  приятен.  Все
воплощало бьющую через край жизнь и плодородие. Накануне мы посетили остров,
где даже грибы не хотели расти. За ночь совершили прыжок  из  мертвого  мира
обратно на живую планету. Планету,  где  листья  роняли  бусинки  воды.  Где
журчащие ручейки вбегали на цыпочках в  пляшущие  речки.  Где  среди  зелени
деловито жужжали насекомые, выискивая, куда окунуть свой хоботок, словно  им
платили за то, чтобы они смазывали  сложный  животворный  механизм,  который
обеспечивал нас тенью, воздухом, пищей.
     Мы  смотрели  на  все  так,  будто  с  глаз  упала  пелена,   и   всему
восторгались, как восторгается путешественник  в  неведомом  краю,  хотя  мы
возвращались в  собственный  дом.  Снова  природа  окружила  нас  множеством
вопросов, над которыми стоило задуматься. Пустынный, голый  островок  Мотане
не шел у нас  из  головы.  После  несчетных  тысячелетий  он  возвращался  к
первобытному бесплодию. Таким же голым был вначале Фату-Хива. Сегодня  здесь
пышный лес, вчера его не было, завтра,  быть  может,  опять  не  будет.  Так
сказать, заем на неопределенный срок. Но откуда все эти миллионы тонн сочной
древесины,  откуда  сложнейший  комплекс  взаимозависимых  жизней?  Ветер  и
течение принесли отдельные клетки, а из них возникло все это изобилие живых,
умирающих, гниющих и возрожденных видов. Масштабы времени не  позволили  нам
наблюдать это превращение голого камня в зеленое царство; чудесное  взрывное
развитие органической материи произошло незримо для глаз человека и  зверей,
как незримо немое чудо банана, который за один сезон неприметно вырастает из
черной земли. Подобно всем животным, человек - ради самозащиты - создан так,
что его зрение, слух, обоняние, осязание реагируют на резкие изменения.  Все
постоянное, однообразное, неподвижное усыпляет  нас.  Мы  не  видим  кончика
носа, неизменно маячащего у нас перед глазами,  не  слышим  привычного  шума
улицы или водопада. Собака спокойно спит под тянущейся вверх яблоней,  птица
безмятежно сидит среди  медленно  разрастающихся  ветвей;  они  не  замечают
набухающих среди листвы яблок, пока одно из них вдруг не свалится на  землю.
Природа  привила  всем  нам,  живым  тварям,   способность   замечать   лишь
происходящие поблизости от нас быстрые  перемены,  которые  могут  оказаться
опасными. Наши восприятия не настроены  на  медленные  изменения,  ведь  они
редко представляют для нас угрозу.  Чаще  всего  они  связаны  с  безмолвной
работой природы, она-то и обеспечивает нам хлеб насущный и  необходимую  для
жизни среду.
     Два маленьких прыжка на шлюпке, которые в одни сутки перебросили нас  с
голого острова в подлинно райские кущи, каким-то образом повлияли на частоту
наших внутренних приемников. Нам  казалось,  что  возникший  из  моря  голый
лавовый массив вдруг оделся великолепным лесом. В самом деле,  ведь  долина,
по которой мы шли, когда-то была еще стерильнее, чем нынешний Мотане,  -  ни
одной зеленой травинки, ни единой щепотки перегноя. В пучинах времени утонул
процесс, создавший из ничего это зеленое