несколько детей; затем мы увидели, как в темноте исчезают чьи-то  толстенные
ноги. Малыши улеглись на панданусовой циновке в лачуге, оставив нас одних  с
хозяином и хозяйкой. Красивая пара:  она  -  стройная,  с  длинными  черными
волосами до бедер, он  -  высокий  крепыш.  Цвет  кожи,  как  у  арабов  или
загорелых европейцев. Губы узкие, тонкие, нос с горбинкой. Строением тела  и
чертами лица супруги отвечали  обычному  для  Полинезии  прототипу,  заметно
отличаясь от негроидных меланезийцев и низкорослых плосконосых  индонезийцев
на континентальных островах, отделяющих Полинезию от  далекой  Юго-Восточной
Азии.
     Неожиданно после еды первой заговорила женщина.
     - Вео - охотник, - сказала она, кивком указывая на мужа. -  Вео  хорошо
знает остров.
     Они перешли на шепот. Вео  обнаружил  пять  больших  пещер  в  отвесных
скалах Ханахоуа - необитаемой долины за горами, куда по суше пройти  нельзя,
слишком круто. Ему удалось подняться к двум из этих  пещер;  они  напоминали
большие дома. У входа, преграждая путь, стоят огромные деревянные  тики;  за
ними Вео рассмотрел множество старинных орудий, украшений и мелких божков из
дерева и камня. Зная, что старые погребальные пещеры охраняются табу, Вео не
решился входить.
     Подбодряемый женой, Вео вызвался за вознаграждение  показать  нам,  где
находятся пещеры. Дело в том, что в Ханахоуа можно попасть только с моря, да
и то прибой на восточном побережье такой сильный, что  на  обычной  рыбачьей
лодке к берегу не  пристанешь.  С  одной  шхуны  туда  посылали  шлюпку,  но
пришлось возвращаться, потому что волны грозили разбить  ее  о  камни.  Лишь
большая морская пирога годится. А их на всем острове  осталось  только  три.
Если я смогу нанять такую пирогу с четырьмя сильными гребцами,  Вео  покажет
путь.
     Луна поднялась  высоко  над  хлебными  деревьями,  когда  мы  завершили
секретные переговоры и заковыляли вверх по долине с нашей  необычной  ношей.
Придя в хижину, я сунул мешок под нары, но сперва пришлось вынуть три черепа
и положить отдельно.
     Через несколько дней Лив разбудила меня среди ночи.
     - В доме кто-то есть! - прошептала она мне на ухо.
     Лежа с краю, я приоткрыл один глаз и при свете яркой луны убедился, что
в хижине, кроме нас, нет никого.
     - Но я слышала шум, - настаивала Лив.
     - Может быть, это людоеды под нарами ворочаются,  -  успокоил  я  ее  и
приготовился дальше спать.
     Но тут же мы оба подскочили, сна как не бывало.  Под  койкой  и  впрямь
жутко стучали кости. Мы наклонились  -  и  не  поверили  своим  глазам.  Три
черепа, положенных отдельно, качались и  кивали,  будто  сговаривались,  как
выбраться из хижины.
     Лив завизжала, у меня екнуло сердце. Какая-то  тень  юркнула  в  другой
конец хижины. Мелькнул и скрылся  под  бамбуковой  плетенкой  тонкий  хвост.
Безобидная плодовая крыса... Забралась в один из  черепов,  потом  испуганно
заметалась в тесной темнице, и все три черепа начали качаться со стуком.
     Мы выглянули в окно. Вознесшие свои кроны над мирным  лесом,  озаренные
луной пальмы лукаво кивали нам,


     Один в безмолвном мире. Только дебри  кругом.  Темно-зеленый  мир,  где
солнечные  лучи  золотыми  прядями  свисают  с  макушек  деревьев-великанов.
Полуденное солнце в первозданном лесу. Никакого движения. Никаких  звуков  -
ни в небе, ни на земле. Полная тишина. Лишь где-то  далеко-далеко  время  от
времени падают кокосовые орехи. Все восприятие мира  сводится  к  тому,  что
голая спина ощущает прикосновение мягкой прохладной  травы,  а  нос  обоняет
запахи плодородной почвы и растительности. Раскинув руки и ноги, я простерся
с закрытыми глазами  рядом  с  тяжелой  ношей  дров  и  феи  и  наслаждаюсь,
наслаждаюсь током крови во всех частях  тела  и  наполняющим  легкие  свежим
лесным воздухом.
     Лежу неподвижно и вижу солнце сквозь веки. Солнце одно в  небе,  как  я
один в моем мире, и такое же  безмолвное,  недвижимое,  как  все  остальное.
Земной шар перестал вращаться. Ни шороха,  ни  треска.  А  где  то  на  этой
планете - оживленные улицы с шумным движением. Дикая, невероятная мысль.
     Еще один орех упал, подчеркивая тишину. Весь мир притих.  Я  повернулся
на живот, чтобы убедиться, что хоть я способен двигаться и производить  шум.
У меня появилось общество. Коричневый  муравьишка,  волоча  сухую  соломину,
пробивался сквозь чащу из травы и листьев у меня  под  самым  носом.  Другой
муравей  двигался  зигзагами  ему  навстречу.  На  ходу  погладил   товарища
щупиками, словно сказал:  "Молодец,  дружище,  царица  ждет  как  раз  такую
штуковину". Помочь малышу с его ношей? Да ведь  непохоже,  чтобы  он  устал.
Знай себе пробивается дальше, то и дело помахивая  щупиками  так  энергично,
будто только что вышел в путь. Кто-нибудь видел хоть раз  усталого  муравья?
Усталость,  неприятная  усталость-удел  преследуемых   животных,   рабов   и
современных людей. Служащему так же  утомительно  пройти  пять  кварталов  с
тяжелым портфелем в руке, как лесному жителю пересечь  долину  с  козлом  на
спине. Для того, кто годами сидел на месте, так же трудно  начать  лазить  и
бегать, как для того, кто несколько недель провел в постели, встать и начать
ходить. Странно устроено наше тело: лелей его - и начнешь уставать от  самой
малости, упражняй его - и не будешь знать устали.
     Я вскочил на ноги: внизу, в долине, заржала  лошадь.  Но  дикие  лошади
паслись высоко в горах. И в долине не встретишь лошадь без всадника.  Кто-то
направляется вверх по долине. А Лив одна дома.
     Живо вскинув на плечо коромысло, я затрусил  вниз  по  склону  со  всей
прытью, какую позволяли густой подлесок и босые ступни.
     Лив сидела одна  подле  кухонного  навеса  и  натирала  кокосовый  орех
зубчатой раковиной, некогда обработанной  для  этой  цели  кем-то  из  наших
полинезийских предшественников. Она ждала феи, чтобы  приготовить  блюдо  по
новому, ею самой придуманному рецепту. Хотелось  есть.  Я  раскопал  в  золе
угли, подложил сухие веточки, и тотчас вспыхнул  костерок,  словно  я  нажал
включатель. Мы всегда аккуратно присыпали золой головешки  с  вечера.  И  не
жалели об отсутствии спичек, разве что когда  приходилось  заново  разводить
костер  трением  острой  палочки  о  сухую  сердцевину  расщепленной   ветки
гибискуса. Трудоемкий способ...
     Только костер разгорелся, как пришлось опять засыпать  угли.  К  хижине
подъехал юный всадник с весточкой от капитана  Брандера:  "Тереора"  бросила
якорь в заливе, и кроме капитана на борту  находится  один  наш  французский
приятель. Брандер настаивал на том, чтобы  мы  его  навестили;  пока  мы  не
явимся, дальше он не поплывет.

     Долбленка пронесла нас через прибой, штурмующий галечный пляж  Омоа,  и
доставила к шхуне. Радостные и удивленные глаза смотрели, как мы поднимаемся
по трапу. Удивленные потому, что мы были абсолютно здоровы и не помышляли  о
том, чтобы покидать остров. До  южной  части  архипелага  неведомыми  путями
дошли слухи, будто нас поразила слоновая болезнь и мы только и  ждем,  когда
нас заберут. Брандер даже по-отцовски  рассердился  и  обиделся,  когда  все
попытки уговорить нас следовать обратно на Таити  оказались  напрасными.  Мы
вручили ему пачку писем, адресованных нашим родителям, и попросили  заверить
вождя Терииероо, что никогда еще не чувствовали себя так  превосходно  и  не
собираемся возвращаться к современной цивилизации. Ни в коем случае.
     На палубе "Тереоры" удобно устроился французский  художник  по  фамилии
Алло, который запечатлевал на полотне райские пейзажи. Старый  знакомый:  он
прибыл на Таити тем же пароходом, что и мы.
     Когда мы сели в лодку, чтобы вернуться на берег,  Алло  попросил  взять
его с собой и показать ему наше жилище в  дебрях.  Однако  песчаные  мухи  и
комары  заставили  его  быстро  передумать.  Он   поспешил   дезинфицировать
комариные укусы и вернулся к кистям и палитре на шхуне,  где  ветер  отгонял
всех крылатых посетителей и где он мог без помех писать подлинный  рай.  Нам
вспомнились слова учителя  на  Таити:  никто  не  рисует  современному  миру
подлинную картину Полинезии. В самом деле, нельзя  же  требовать  от  нашего
друга художника, чтобы он изображал на своих полотнах рои комаров.
     "Тереора" подняла якорь и пошла дальше. Словно нас на  какие-то  минуты
обдало напряженным дыханием далекого мира. Теперь не  скоро  жди  следующего
захода. Мы снова углубились в дебри, возвращаясь к своему  мирному  очагу  в
глубине долины,
     Вео обещал показать нам пещеры с сокровищами. Пономарь  Тиоти  вызвался
помочь ему  раздобыть  лодку  и  гребцов.  Мы  ждали,  ждали,  но  никто  не
показывался. Правда, судя по облакам  над  вершинами  Тауаоуохо,  ветер  был
сильнее обычного. Очевидно, на море большое волнение.
     Наконец в один прекрасный день на нашей  королевской  террасе  уже  под
вечер появился пономарь. Он принес  свежей  рыбы,  и  мы  поняли,  что  море
успокоилось. Деревенские выходили на лодках на рыбную ловлю.
     Лив приготовила отменный ужин - жареная рыба и таро. Тем временем мы  с
Тиоти, сидя на каменной приступке, обсуждали наши планы.  Впрочем,  пономарю
не сиделось спокойно, он все время ерзал и почесывал спину. Я понял:  что-то
неладно. И услышал  подтверждение:  "Тереора"  доставила  на  остров  патера
Викторина. Так звали католического священника, который не один  десяток  лет
странствовал от острова к острову  в  Маркизском  архипелаге  и  у  которого
Пакеекее и Тиоти пытались  переманивать  прихожан,  когда  дули  в  огромную
раковину, зазывая желающих в свою бамбуковую  церковь.  На  беду,  патер  не
поехал дальше на "Тереоре", а остался на Фату-Хиве. И  поселился  в  дощатом
домике возле католической церкви.
     - Ну и что? - подумали мы. - Не съест же он нас.
     Но Тиоти явно рассуждал иначе.  Гробовщик  Иоане  и  многие  другие  не
замедлили доложить патеру, что  в  дебрях  поселились  двое  белых,  которые
общаются только с протестантским священником и пономарем. Неприятная новость
потрясла патера Викторина. Какие  чужеземцы  обычно  поселяются  на  здешних
островах? Миссионеры, готовые рисковать здоровьем  и  жизнью  во  имя  своей
веры. Все ясно: мы - миссионеры-протестанты, посланные помочь Пакеекее в его
недостойных попытках переманить записанные в книгах патера  Викторина  души,
которые  привела   в   лоно   христианства   первая   католическая   миссия,
действовавшая на Фату-Хиве. Мы понимали тревогу  патера  -  достаточно  было
вспомнить, что рассказывал нам капитан Брандер, когда по пути сюда мы  зашли
на атолл Такароа. Незадолго  до  того  на  Такароа  прибыли  два  мормонских
проповедника и обратили в свою веру всех трехсот жителей атолла. Всех, кроме
двух: католический и протестантский священник остались при своей  религии  и
каждый при просторной дощатой церкви.
     Смеясь, мы попросили Тиоти заверить патера, что мы вовсе не миссионеры.
Мы собираем животных, а не души.
     Но Тиоти  продолжал  почесывать  спину.  Он  был  сильно  озабочен.  Не
французский патер его пугал, а враги  из  числа  собственных  соплеменников.
Когда приезжает патер, они изо всех сил досаждают Тиоти и Пакеекее. Даже  не
здороваются с ними. А стоит патеру уехать, все становится на свои места. Без
него люди не очень-то думают о религии.
     Конечно, Тиоти преувеличивал, и все же нам стало не по себе,  когда  он
принялся расписывать, что нам грозит. Дескать, Хаии -  тот  самый  старик  с
распухшими от болезни ногами, с которым мы ели  из  одной  миски  у  Вео,  -
однажды преподнес протестантскому священнику калебас с  апельсиновым  пивом,
куда добавил свою мочу. Хотел заразить Пакеекее. Вот и нас ждет что-нибудь в
этом роде. Да мало ли способов навредить нам, живущим вдалеке от деревни.  И
уж во всяком случае сейчас нечего даже думать о вылазке на восточную сторону
острова.
     Слова  Тиоти  нас  обескуражили.  Может  быть,  он  ошибается?   Совсем
пренебречь предупреждением было бы глупо, но как поступить? Остается одно  -
самим проверить обстановку.
     Проводив Тиоти, мы отправились в деревню,  чтобы  поговорить  с  Вео  и
Тахиапитиани. Тиоти был прав. Вео явно смутило наше посещение. Он  объяснил,
что никто не  даст  нам  лодку  за  скромную  плату.  А  главное,  никто  не
согласится помочь с греблей. Чтобы показать, что втайне  они  дорожат  нашей
дружбой, супруги доверили нам  секрет:  один  деревенский  житель  держит  в
коробке самку скорпиона с детенышами, задумал подбросить ее в нашу хижину.
     Прежде на  Маркизских  островах  скорпионы  не  водились.  Но,  видимо,
какая-то шхуна завезла на ФатуХиву оплодотворенную самку; да я и сам находил
под камнями на берегу большущих скорпионов.
     Разозлившись, я хотел тотчас пойти к патеру Викторину, но Лив успокоила
меня, посоветовала воздержаться  от  поспешных  действий.  Ведь  нам  некуда
деться с острова.
     Всю ночь  мы  лежали  и  прислушивались  к  подозрительным  шорохам.  И
обсуждали  различные  планы.  Наконец  задолго  до  восхода  солнца  встали,
отыскали свою старую палатку и уложили ее в мешок вместе с двумя  пледами  и
железным котелком. Решили пожить на горном плато, пока не улягутся страсти в
деревне Омоа.
     Спустившись  по  тропе  на  берег,  постучались  в  дом  Тиоти.  Собаки
разбудили всю деревню; заспанный хозяин уже успел напялить  свою  соломенную
шляпу. Он живо оседлал кобылу для Лив, потом сходил к Пакеекее за  жеребцом,
чтобы погрузить на него наш мешок, а  также  добрый  запас  орехов,  таро  и
фруктов. Мы получили даже пару банок  тушенки,  доставленной  на  "Тереоре",
ведь в горах можно было рассчитывать лишь на сочные плоды манго и гуаяву.
     Рассвет только занимался, когда мы взяли курс через  деревню  к  тропе,
ведущей  в  горы.  Стук  копыт  выманил  из   домов   любопытных.   Нас   не
приветствовали обычным "каоха нуи", островитяне стояли и  перешептывались  с
презрительными и недоумевающими минами. Мы миновали домик патера; он спал.
     В северном углу бухты наш маленький караван ступил  на  тропу,  которая
вилась в кишащих осами густых зарослях гуаявы. Впереди ехала Лив, за ней шли
пешком мы с Тиоти, замыкал шествие Пахо,  ведя  на  поводу  вьючную  лошадь.
Двенадцатилетний Пахо был приемным сыном протестантского священника.
     Мы медленно поднимались над окутанной  сумраком  долиной,  одновременно
поднималось солнце, а с ним и наше  настроение.  Мы  смеялись  над  жителями
деревни внизу - не так-то легко нас сокрушить! Правда, на какое-то время  мы
забыли, как прекрасна жизнь. Теперь же  снова  душу  переполнило  ликование,
сознание полной свободы и счастья. В нашем распоряжении было все  на  свете.
Солнце - наше, весь мир - наш. Наше  достояние  не  замыкалось  в  границах,
обозначающих частное владение. Обрубив  узы,  привязывающие  нас  к  частной
собственности, мы стали свободны, как горные козы и  кукушка.  Подобно  нам,
они располагали всем миром. У нашего дома не было стен, ограды. Мы не видели
и не ощущали никаких границ, кроме далекого горизонта,  а  он  отступал  все
дальше с каждой петлей крутой тропинки.
     Румяное утреннее солнце оторвалось от земли и парило над  ржаво-красным
гребнем по ту сторону долины. Дул  свежий,  прохладный  ветерок;  безбрежное
море простиралось вокруг острова, обнимало всю планету, словно  гору  Арарат
во времена Ноя. Мы поднимались на вершину Арарата.
     Наконец-то мы на крыше острова.  Лес  кончился,  его  сменили  трава  и
папоротник, по которому ковровой дорожкой тянулась тропа, такая же  красная,
как пики, возвышавшиеся впереди дворцовыми башнями. Высоко  мы  забрались...
Справа в зеленую расселину долины Омоа обрывались крутые склоны, зазубренные
остатки кратерных стен. Наша бамбуковая хижина была скрыта далеко внизу  под
сплошным лесным пологом, который с высоты напоминал густой мох  с  торчащими
над ним косматыми цветками пальмовых крон.
     Воздух становился прохладнее и разреженнее. Мы  очутились  на  открытом
плато. Здесь надо было дышать глубже, и  мы  чувствовали  себя  так,  словно
пробуждались к реальности после лесной дремоты.  Может  быть,  и  впрямь  мы
дремали внизу, в дебрях? Во всяком случае теперь дремоты не было и в помине.
Мы вступили в мир, который еще никем не изучался. Мир,  отличный  от  всего,
что мы прежде видели. Белое пятно на карте. Скудная литература о  Маркизских
островах характеризовала его как выжженную солнцем  пустыню.  И  когда  наши
друзья островитяне  рассказывали  нам  про  это  плато,  их  описания  резко
отличались друг от друга.
     Теперь мы поняли, почему так  было.  Нас  окружал  ландшафт,  подобного
которому по красоте и разнообразию  мы  еще  никогда  не  видели.  Волнистая
равнина - и отлогие бугры и холмы; глубокие ущелья и расселины,  а  вдали  -
рвущиеся к небу скалы и пики. Где же тут выжженная пустыня? Ущелья  заполнял
темный дождевой лес, непроходимые заросли. А торчащие холмы покрывала  трава
с папоротником.
     На  склонах  и  равнинах  -  саванна  и  редколесье;   местами   только
древовидные папоротники отбрасывали тень, словно зонты. А сколько  цветковых
собралось здесь, чтобы поклоняться солнцу! Внизу, в  долине,  кроны  могучих
деревьев  перехватывали  благодатные  лучи  светила,  не   оставляя   ничего
цветочкам на земле.
     От цветка к цветку сновали редкостные бабочки и  пестрые  жуки,  мелкие
пичуги порхали с дерева на дерево. Люди здесь не селились. Для  полинезийцев
было слишком холодно, а нас климат на  высоте  около  тысячи  метров  только
бодрил. Тиоти и Пахо дрожали и стучали зубами. Уверяли нас, что мы пропадем.
На ночь тут оставаться невозможно -  как  только  зайдет  солнце,  окоченеем
насмерть.
     Мы рассказали им про нашу родину, где вода порой замерзает так, что  по
ней можно ходить, ее можно разбивать, будто оконное стекло, а в холодные дни
на землю и на шляпы сыплется дождь, похожий на соль или сахар. Тиоти и  Пахо
покатывались со смеху, продолжая стучать зубами. Пришлось  сказать,  что  мы
пошутили, не то они посчитали бы нас отъявленными лжецами.
     Юный Пахо был обаятельный весельчак и неутомимый проказник.  То  мчится
по тропе, будто ковбой, то выскакивает из-за камня с жутким криком, то мигом
взбегает на  высоченную  пальму.  Пусть  он  был  лгунишка,  воришка,  гроза
девчонок - все равно  мы  восхищались  его  бьющей  через  край  энергией  и
весельем.
     Мы продолжали двигаться по красной тропе среди зарослей  папоротника  и
гуаявы, вдруг Пахо выпустил поводья своего коня и ринулся  вниз  по  склону.
Два шага - прыжок, два шага - прыжок, и вот уже скрылся из  виду  в  кустах.
Минутой позже мы услышали душераздирающий  визг,  а  затем  снова  показался
Пахо. Он прижимал к себе отчаянно отбивающуюся тварь. Так визжать мог только
поросенок. Чтобы заглушить возмущенные  вопли  своей  добычи,  торжествующий
Пахо, продираясь сквозь густой папоротник, сам издавал ликующие крики. Одной
рукой он обхватил брюхо поросенка, другой сжимал его рыло.
     Внезапно у меня перехватило дыхание. В кустах справа показалась  черная
спина дикой свиньи, а слева бежала еще одна. Ощетинившись, они мчались прямо
на парнишку, который похитил их отпрыска.
     Мы закричали, предупреждая Пахо об опасности, но, когда первая  свинья,
наклонив голову и оскалив торчащие вверх клыки, пошла в атаку,  он  не  хуже
матадора отскочил в сторону  и  пропустил  разъяренного  зверя  мимо.  Новый
прыжок - вторая свинья тоже промахнулась. Пахо продолжал увертываться  и  не
помышлял отпускать добычу. Выскочив на тропу, он с невозмутимым видом вручил
нам свой трофей. Криками и камнями мы отогнали свиней,  но,  когда  пономарь
попытался связать толстячка лубяной веревкой,  тот  укусил  его  за  руку  и
улепетнул через папоротник, подпрыгивая, будто футбольный мяч. Мне  пришлось
ухватить Пахо за руку и крепко держать его, чтобы не бросился в погоню.
     Несколько дальше Пахо