дь изучала социальные науки  и  усвоила:  чтобы  численность
населения держалась на одном уровне, в семье должно быть двое детей. Если  у
каждой  пары  животных  будет  выживать  больше  двух  детенышей,   наступит
перенаселение, если меньше - вид вымрет. Одна рыба выметывает до  ста  тысяч
икринок. Откуда мурена знает, что съела ровно 99998?
     Да, задала она мне задачу... В моих учебниках не было  ответа  на  этот
вопрос.
     Я нагнулся к самой воде, присмотрелся. Красные рыбешки  тотчас  почуяли
опасность, метнулись в сторону и замерли над пучком красных водорослей,  где
их было труднее  увидеть.  Я  попробовал  поймать  рукой  несколько  голубых
рыбешек.  Они  мигом  укрылись  между  торчащими  иглами  ядовитого  черного
морского ежа. Каким-то образом они знали,  что  здесь  надежно  защищены  от
врага. Каждая игла оканчивалась коварной зазубриной, обломится в ранке -  ни
за что не вытащишь. Почуяв приближение моей руки, раковины спешили  сомкнуть
створки - пальцами не откроешь. Маленький  испуганный  осьминог  дал  задний
ход, прячась за собственной дымовой завесой, потом включил  свой  реактивный
двигатель и ракетой унесся прочь.
     Мне удалось схватить краба, который махал клешнями и усиками, тараща на
меня глаза робота. Он продолжал копошиться  в  моей  руке,  словно  заводная
игрушка, и норовил ущипнуть своими окаменевшими рукавичками. Вернулась Лив с
таким лицом, как будто нашла ларчик с сокровищами.  Она  принесла  в  подоле
своего пареу сверкающих жемчужниц, морское ушко и каури. Но ее  опять  ждало
разочарование: хоть я изучал зоологию, однако ничего  не  мог  рассказать  о
брачных церемониях  этих  диковинных  созданий.  А  также  о  том,  как  они
различают нужную им пищу.
     - Инстинкт, - сказал я.
     - Инстинкт, - повторила она. - Пустое слово.
     - Наука должна как-то обозначать словами даже то, чего мы не  понимаем,
- ответил я. - Возьми силу тяготения. Мы не знаем, что за сила позволяет нам
ходить в противоположных  концах  круглой  планеты,  но  называем  ее  силой
тяготения. Да, неизвестное тоже надо как-то называть.
     - Вот и "инстинкт" этот - одна маскировка, - настаивала Лив.  -  Ученые
прячутся за термин, чтобы скрыть от людей, что не знают ответа.
     Крабы и голожаберные, говорила она, ни за что не  выжили  бы,  если  бы
руководствовались в своих действиях  данным  им  рассудком.  Но  коль  скоро
господин Краб не способен рассуждать, значит,  за  него  кто-то  рассуждает.
Назови это святым духом - религия, назови инстинктом - наука.
     - Вот именно, - согласился я. - Важно найти для  неведомого  подходящее
слово.
     Тем временем Тиоти пронзил  деревянным  копьем  большую  красно-зеленую
рыбину и принялся нарезать ее маленькими кубиками.  Его  жена  положила  эти
кубики в лаймовый сок, который выдавила из плодов в ямку  на  камне.  Полежи
они в соку ночь, вышло бы отменное лакомство,  потому  что  лайм  перебивает
вкус сырой рыбы, а так для  Лив  получилось  все  же  сыровато.  Она  тайком
опустила свой кубик в море и проводила его таким взглядом, словно ждала, что
он сейчас сам поплывет.
     Жена Тиоти разбила камнем несколько морских улиток величиной с  грецкий
орех. Окунешь такую улитку  в  лаймовый  сок,  получится  не  хуже  отборной
устрицы. Однако подлинным испытанием  явилось  для  нас  третье  блюдо.  Нам
подали по  колючему  морскому  ежу!  Шипы  угрожающе  шевелились:  попробуй,
тронь... Мы уже привыкли есть пальцами, но как  подступиться  к  этим  живым
булавкам? Я поглядел на Тиоти. Он ловко поднял своего ежа за длинный  шип  и
одним ударом разбил его о белый коралловый стол.
     - Этот не ядовитый, - объяснил  он,  засовывая  палец  внутрь  разбитой
раковины.
     Ее зеленое  и  розовое  содержимое  видом  напоминало  тухлое  яйцо.  Я
отведал, потом посоветовал Лив собраться с духом и представить себе шпинат и
яичницу с томатным соусом. Она пренебрегла моим  советом  и  сказала  своему
ежу: "Кш!" - словно пушистого котенка прогоняла. После чего  предложила  мне
отведать голожаберного моллюска и представить себе, что я ем сосиски...

     Через несколько дней после первой экскурсии Тиоти пришел к нам с  новым
заманчивым предложением. Он  заметил,  что  нас  заинтересовала  живность  в
заводях Тахаоа. Не хотим ли мы теперь посмотреть на большую  и'а  те  кеа  -
каменную рыбу? Самодельный словарик помогал нам постепенно осваивать местный
язык, но Тиоти для полной ясности положил ладонь на камень, чтобы мы поняли,
о чем идет речь.  Мы  решили,  что  он  знает  место,  где  водятся  морские
черепахи, однако  Тиоти  изобразил  пальцем  на  плоской  поверхности  камня
очертания рыбы.
     На вулканическом острове - древние  окаменелости?  Невероятно!  Все  же
было бы глупо пренебречь предложением Тиоти  -  как-никак,  он  показал  нам
кораллы там, где их, по мнению ученых-знатоков, быть не должно. Итак, я взял
мачете, и мы с Лив отправились с пономарем в новую экскурсию для  знакомства
с  биологической  диковиной.   Роль   проводников   исполняли   два   других
островитянина, которые первыми нашли загадочную рыбу.
     Чокк! Чокк! Чокк!
     Мачете рубит ветви и ползучие растения, мы прокладываем  себе  путь  по
старой, заросшей тропе в дебрях. Вверх по долине, в сторону от моря и  живых
рыб. Впереди, над горами Тауаоуохо, нависли черные  тучи.  Царила  небывалая
духота, мы обливались потом. Устроили привал на старой расчистке, где высоко
над  пологом  леса  поднимались  стройные  кокосовые  пальмы.   Пономарь   в
соломенной шляпе обнял ближайшую пальму, выгнул спину дугой и пошел вверх по
стволу,   словно   по   стремянке.    Мшистый    ствол    достигал    высоты
пятнадцатиэтажного дома, крона развевалась в полусотне метров над землей. Не
успели мы освежиться сладким соком небесных плодов, как листва зашуршала  от
резкого порыва  ветра,  предвещавшего  тропический  ливень.  Точно  падающие
сверху каскады воды теснили застоявшийся воздух. Птицы спешили  укрыться  от
катящего вниз  по  долине  шумного  ливня,  и  мы  поторопились  вооружиться
зелеными листьями-зонтами. Внезапно  похолодало,  мы  стучали  зубами  и  не
знали, горевать или веселиться. Столько осадков, сколько в умеренных широтах
выпадает за несколько суток, здесь обрушилось на лес  сразу.  Вскоре  сквозь
тающий туман выглянуло солнце и  нарисовало  мирную  радугу  над  пальмовыми
кронами.
     Мы отбросили зеленые зонты и  стали  пробиваться  дальше  через  мокрые
заросли. Впереди показался склон, под склоном журчала речушка.  Деревья  тут
стояли не так густо: могучий лесной великан, рухнув на  землю,  при  падении
захватил соседей. Мы услышали, что это было священное  дерево,  давным-давно
посаженное предками. У вывороченного корня, под прикрытием кофейных  кустов,
лежали две огромные каменные плиты.
     Тиоти показал: глядите, рыба!
     В самом деле. На одном камне  было  высечено  двухметровое  изображение
рыбы - голова, плавники,  все,  как  положено.  Не  окаменелость,  а  первое
наскальное изображение, обнаруженное на Фату-Хиве. И  единственное  в  своем
роде во  всей  Полинезии.  На  других  островах  Маркизской  группы  найдены
наскальные изображения небольших человеческих фигур, но  тут  была  огромная
рыба, украшенная ямками и символическими знаками. Ее  окружали  напоминающие
глаз солнечные символы - точка и концентрические круги. Я снова пустил в ход
мачете.  Общими  силами  мы  расчистили  корни  и  дерн,  затем  прутьями  и
папоротником смели мусор с камня. Обнажились другие изображения.
     - Тики, - торжественно прошептал Тиоти,  глядя  на  них  округлившимися
глазами. - Менуи тики.
     Боги. Много богов.
     Древние магические большеглазые лики снова увидели  дневной  свет.  Над
спинным плавником рыбы был высечен демон с  глазом  в  виде  концентрических
кругов. У некоторых ликов были намечены только глаза и рот; по  всему  камню
таращились обозначенные кольцами огромные глаза. Встречались и  человеческие
фигуры  с  согнутыми  руками  и  ногами;  кроме  того,  я  увидел  черепаху,
непонятные символы и еще одно изображение, которое много лет оставалось  для
меня совершенной загадкой: серповидное судно с непомерно  высокими  носом  и
кормой, двойной мачтой и рядами весел. Современные нам маркизцы пользовались
плоскодонными долбленками и бревенчатыми плотами. Серповидное  судно  скорее
напоминало папирусные и камышовые лодки древнего Египта и Перу, а не  прямую
полинезийскую пирогу, хотя в прошлом пирогам для украшения наращивали  корму
и нос. Разбросанные по камню изображения глаза  тоже  указывали  на  древнюю
Америку. Один немецкий исследователь изучал распространение этого символа  и
пришел к выводу, что он говорит о давних контактах между островами Полинезии
и Америкой, ведь во всей Тихоокеанской  области  этот  орнамент  встречается
только в двух указанных местах, притом  в  совершенно  одинаковом  виде  {Н.
Schurtz. Das Augenornarnent und verwandte Probleme. Abh. Phil. -  Hist.  Kl.
Kgl. Sachs. Ges. Wiss., vol. XV, N 2.  Leipzig,  1895.  Heyerdahl.  American
Indians in the Pacific. London - Chicago, 1952, p. 116-119.}.
     Вечерело, в изменившемся освещении тени заполнили малейшие углубления в
камне, и мы вдруг увидели глаза, высеченные на боковой грани  алтареподобной
платформы поблизости. Лес притих после дождя. Возле нас над  лесным  пологом
вздымался шпиль из красной лавы, словно охраняющий древнюю  загадку  кинжал.
Наши проводники заторопились домой.
     Луна озаряла мокрые пальмовые кроны в долине, когда мы, сидя на нарах в
своей хижине на королевской террасе, принялись обсуждать  сделанное  в  этот
день открытие. Меня не покидало чувство, что нас окружают незримые  ключи  к
давней загадке. Кто высек на камне глаза-символы и необычное  судно?  Почему
все исследователи расходятся во  мнении  о  прародине  полинезийцев?  Каждый
судит по-своему, хотя лица большинства  исследователей  обращены  в  сторону
"далекой Азии. Но если древние маркизцы вышли из Азии,  их  лодкам  пришлось
обогнуть треть  земного  шара,  борясь  при  этом  с  встречными  ветрами  и
течениями.
     С новой  силой  вспыхнул  мой  давний  интерес  к  неразгаданной  тайне
происхождения полинезийцев. Может быть, именно  каменная  рыба  Тиоти  -  не
окаменелость, а наскальное изображение - оказалась последней каплей, которая
на всю жизнь  переключила  мое  увлечение  из  области  зоологии  в  область
антропологии. Естественный шаг - от трансокеанских  странствий  животных  до
трансокеанских странствий людей. С того дня, добывая в лесу хлеб насущный, я
искал под камнями и листьями не столько жуков и улиток,  сколько  наскальные
изображения и заброшенные жилища. Мелюзги в  пробирках  и  банках  почти  не
прибавлялось, зато росла моя коллекция мелкой каменной скульптуры  и  других
археологических  находок.  Пришлось  обратиться  к  Вилли  за  ящиками   для
громоздившейся у нас под полом груды костей и обработанного камня.

     ...Под вечер, после долгого похода за плодами в верхнюю  часть  долины,
мы с Лив решили освежиться в речушке. Удобно сидя каждый в своей заводи,  мы
уписывали апельсины и сочные  горные  манго.  Широченные  листья  на  берегу
прикрывали нас от жгучего солнца, и мы наслаждались жизнью. Птицы,  цветы...
Мы спрашивали друг друга: чего еще нам не хватает? И оба были согласны,  что
у нас есть все, чего душе  угодно.  Мыли  ноги  кокосовым  маслом,  оттирали
пемзой налипшую на руках смолу.
     Освеженные купанием, мы вылезли на берег и пошли наверх к хижине. Я нес
полную вершу раков, Лив надергала из земли крупные корни таро. Все, что надо
для обеда.
     В  это  время  на  тропе  позади  нас  появился  одинокий  всадник.  Он
направлялся вверх по долине за плодами хлебного дерева и взялся передать нам
от Пакеекее аккуратно завернутую в зеленые банановые листья свинину.  Больше
недели мы не видели никого из островитян. Всадник был бледный,  изможденный,
говорил хриплым голосом. Нас будто холодом  обдало,  когда  он  спросил,  не
дошла ли до нас чума. Да-да, шхуна "Моана" пришла в  Ханававе  за  копрой  и
привезла с собой чуму, которая распространилась на весь остров.  В  Омоа  ее
занесли на лодке люди из Ханававе. Многие умерли. Самому  всаднику  повезло,
уже поправляется. Сворачивая на тропинку, уходящую в глубь  леса,  он  криво
усмехнулся и успокоил нас: мол, мы живем далеко от берега, до  нас  чума  не
скоро доберется.
     На мгновение мы потеряли дар речи. Посмотрели на свои руки, на  зеленый
сверток со свининой. Вот тебе и земной рай! На острове чума. Доберется и  до
нашего убежища.
     Мы поспешили еще раз хорошенько вымыться.  Сожгли  банановые  листья  и
зажарили мясо. Но аппетит пропал. Даже раки  нас  не  соблазняли.  Долго  мы
сидели молча и глядели на луну, потом легли спать.
     Несколько дней прошло в ожидании. Затем появились первые симптомы, и мы
приготовились к худшему. Однако у меня все дело свелось к легкой  ангине,  а
Лив вынуждена была частенько бегать в лес. И только. Возможно, у нас  слегка
повысилась температура, но без градусника мы не могли ее измерить.  Вот  так
чума. Мы смеялись. Обыкновенный легкий грипп.
     Вскоре в дверь нашей бамбуковой хижины постучался неунывающий пономарь.
Однако на сей раз Тиоти не улыбался. Он  еле  держался  на  ногах.  Мы  едва
узнали нашего долговязого  весельчака:  лицо  бледное,  кашель,  воспаленные
глаза.
     Держа в руках свою шляпу, он спросил, не могу ли я спуститься в деревню
и сфотографировать его последнего сына? Чума унесла всех детей...
     Сутулясь, Тиоти медленно повел нас вниз по тропе.
     В деревне царил траур. Люди резали поросят,  в  большинстве  хижин  шли
поминки. Настроение было унылое, мрачное. Исчезли красочные пареу.  Несмотря
на жару, мужчины ходили в брюках и рубашках с длинными рукавами, женщины - в
длинных мешковатых платьях. Только ступни  оставались  голыми.  С  солнечной
улицы -  на  нары  в  темной  хижине.  Никаких  врачей.  Никаких  медсестер,
лекарств.  Никакой  возможности  покинуть  остров.  Никто   не   рассказывал
островитянам про вирусы, про инфекцию,  они  не  имели  понятия  о  гигиене.
Страшно было войти в  лишенную  окон  дощатую  или  бамбуковую  хижину,  где
молодые и старые валялись вперемешку на полу  и  умирающие  кашляли  в  лицо
соседу. Я представил себе, что выпало на долю Терииероо и Крэпелиена,  когда
испанка косила людей на Таити. В разгар эпидемии они  возили  полные  телеги
трупов в общие могилы. А тут - обыкновенный грипп...
     В лачуге Тиоти стало как-то просторнее и светлее. На пандановой циновке
на полу лежал аккуратно обернутый в белое  малыш.  Остальные  дети  пономаря
(сколько их было, мы так и не узнали) уже покоились в земле. Малыш тоже  был
мертв, и меня попросили сделать фотографию вроде тех, что островитяне видели
на стенах у Вилли.
     Мы не могли ничем помочь, кроме как прочитать лекцию о гигиене и пользе
кипяченой воды. Однако наш рассказ о вирусах никого не убедил. Им легче было
представить себе невидимого, бесплотного злого духа, чем крохотную невидимую
злую бациллу. Протестанты и католики наслышались о дьяволах  и  ангелах,  но
никто не пробовал просветить их насчет микробов и вирусов.
     Потрясенные этой трагедией,  мы  покинули  объятую  скорбью  деревню  и
направились к своему домику в дебрях. Нас ждала просторная бамбуковая хижина
- и нас угнетало чувство вины. Это нам, европейцам, следовало  бы  проводить
ночи в обществе своих микробов в душной лачуге из привозного железа и досок.
А им, полинезийцам, - спать в бамбуковой хижине  под  кровлей  из  пальмовых
листьев.   Нечестно   сложилась   меновая   торговля   белого   человека   с
островитянами. У нас не было  причин  гордиться  своим  племенем.  Стоит  ли
гордиться белой кожей, когда от нее на других падает черная тень?..
     Грипп обернулся таким бедствием, потому что поразил народ, чье здоровье
уже было подточено другими привозными недугами - туберкулезом, венерическими
заболеваниями, проказой, слоновой болезнью. Эти недуги, а также оспа  начали
косить ранее здоровых островитян после  их  первых  контактов  с  носителями
культуры с материка. Трудно винить белого человека в том, что здоровый народ
не приобрел  иммунитета.  Но  в  наши  дни  сильно  сократившееся  островное
население страдало не столько из-за малой  сопротивляемости,  сколько  из-за
малой осведомленности о том, как избежать инфекции и бороться  с  болезнями.
Тут вина белого человека очевидна.
     Веди мы в наших всесторонне защищаемых городах и поселках  такой  образ
жизни, какой навязали фату-хивцам, у нас было бы еще меньше  шансов  выжить,
чем у них. Со всех  сторон  островитян  подстерегала  инфекция.  Большинство
страдало  тем   или   иным   хроническим   заболеванием.   Особенно   широко
распространились  туберкулез  и  венерические  болезни.  Бросались  в  глаза
проказа и слоновая болезнь. Родильная горячка и выкидыши  давали  наибольшую
смертность. Сколько раз, здороваясь с островитянином,  мы  замечали,  что  у
него нет пальцев или части уха. А идя по деревне, перед каждым домом  видели
мужчину или женщину  с  толстыми,  как  бревно,  ногами.  Видели  предплечья
толщиной с бедро. У одного мужчины мошонка раздулась, словно тыква.  Местные
жители с детства привыкли к таким картинам. В их  представлении  болезнь  не
была   чем-то   ненормальным.   Она   составляла   неотъемлемую   часть   их
существования.
     У нашего старого друга Иоане, с которым мы давно  уже  не  встречались,
было полно хлопот. Он был деревенским плотником и гробовщиком. Если  больной
уже не мог подняться  с  циновки,  Иоане  приходил  со  своим  материалом  и
принимался  сколачивать  гроб  на  глазах  у  бедняги.  Надо  признать,  что
полинезийцы не боятся смерти. Они воспринимают ее как возможность  встретить
столь почитаемых легендарных предков, увидеться вновь с умершими друзьями  и
родственниками.
     При жизни фатухивцы никогда не носили обуви.  Ступни  их  были  слишком
велики. Даже священник, который все три дня устроенного  для  нас  пиршества
ходил в смокинге и шортах, при этом  оставался  босиком.  Но  после  смерти,
когда обувь больше не жала и ногам не было больно,  на  них  надевали  новые
белые тапочки. Сохранился старый обычай  хоронить  покойного  вместе  с  его
имуществом. В старых склепах мы  находили  куски  сгнивших  деревянных  чаш,
резные серьги из человеческой кости. При  нас  одного  фатухивца  захоронили
вместе со старой гармошкой, а другому положили  карточную  колоду  -  видно,
покойный очень ею дорожил. Вера в  загробную  жизнь  существовала  здесь  до
введения христианства, и считалось в порядке вещей захватить с собой на  тот
свет что-нибудь такое, что могло бы развлечь языческих предков.
     Наедине с дебрями, в пронизанной лунным  светом  бамбуковой  хижине  мы
легли на шуршащие банановые листья, немало  озадаченные  всем  увиденным.  В
глуши, вдалеке от людей  мы  чувствовали  себя  в  безопасности.  Но  что-то
терзало нас, что-то оказалось совсем не так, как мы  себе  представляли.  Мы
прибыли на этот остров, чтобы совершенно порвать с цивилизацией,  в  которую
перестали верить. А увидели в деревне людей, остро нуждающихся в достижениях
культуры. В лекарствах. В познаниях о микробах и о гигиене.
     - Лекарства - это цивилизация, - коротко заметила Лив. - Без микроскопа
Хансен не открыл бы возбудителя проказы.
     Мне нечего было ей возразить. Лекарства -  одно  из  благ  цивилизации.
Одно из многих, разумеется. Но я  твердо  считал:  кроме  музыки  и  изящных
искусств, все блага цивилизации призваны исправить беды, вызванные  разрывом
с  природой.  Да  и  музыка,  говорил  я,  нужна  постольку,  поскольку  она
компенсирует разнообразие чувств и впечатлений, утраченное человеком,  когда
он  расстался  с  первозданным  лесом.  Среди  листвы   и   мшистых   камней
предостаточно чудесной  музыки,  причем  я  подразумевал