жизни, счастливой жизни.  Никаких  часов,  отмеряющих  время.  Никаких
магазинов, ярмарок, торговцев, расходов. Поиски  хлеба  насущного  требовали
определенного труда, но  одновременно  мы  пополняли  свои  зоологические  и
этнографические коллекции, да еще оставалось время для отдыха и развлечений.
Наземные моллюски и насекомые во многом отличались от фауны  по  ту  сторону
гор, но орудия труда - те же самые.  Каменные  топоры  и  песты,  грузила  и
точила, скребки из раковин.  Я  ломал  голову  над  одной  вещицей,  которую
раскопал Теи и подобные которой часто находили в долине Омоа и  на  Хива-Оа:
круглый каменный диск величиной с бутылочное дно, с  отверстием  посередине,
как у колеса. Сами островитяне не могли объяснить, что это  за  штука.  Одни
полагали, что диски, возможно, катили по земле и  соревнующиеся  в  меткости
воины старались попасть в отверстие копьем. По мнению других, диски надевали
на деревянные сверла, чтобы лучше вращались.
     Но уж очень похожи были эти изделия на некоторые типы  южноамериканских
пряслиц. Правда, полинезийцы не занимались прядением и ткачеством, когда  на
острова прибыли европейцы. Тем не менее здесь водился хлопчатник. На  многих
полинезийских островах, Особенно на Маркизах, Гавайских и  Общества,  рос  в
большом количестве  дикий  хлопчатник.  В  Австралии  и  прилегающих  к  ней
островах его не было до прихода европейцев. На Таити  миссионеры,  обнаружив
пригодный для пряжи хлопчатник, попытались  убедить  островитян,  чтобы  они
собирали его хотя бы  для  экспорта.  Тщетно.  Островитяне  довольствовались
легкими набедренными повязками и накидками из  тапы;  делать  тапу  из  луба
бумажной шелковицы, гибискуса и хлебного дерева было  проще,  чем  прясть  и
ткать.
     Оставалось   загадкой,   как   хлопчатник   попал   в   Полинезию.   Из
Австрало-Меланезии его не могли доставить в отличие  от  хлебного  дерева  и
сахарного тростника. Морские птицы не едят  семян  хлопчатника  и  не  могли
перенести его на эти далекие острова. Зато рыбы едят семена и не дали бы  им
доплыть до Полинезии с течением из Южной Америки,  где  дикий  и  культурный
хлопчатник был чрезвычайно широко распространен в доевропейские времена.
     Бродя по Фату-Хиве и представляя себе древних мореплавателей,  которые,
судя по всему, пришли сюда из Южной Америки на примитивных  судах  с  грузом
клубней кумары, бутылочных тыкв, ананасных саженцев, кокосовых орехов, семян
папайи и перувианской вишни, я почему-то не подумал о том, что  этот  список
можно пополнить хлопчатником. Лишь много лет спустя, в тот самый год,  когда
я прошел на бальсовом  плоту  из  Перу  в  Полинезию,  специалисты  включили
хлопчатник  в  число  кусочков  мозаики.  Три   американских   исследователя
тщательно изучили все известные в мире виды хлопчатника. Они установили, что
у  дикого  хлопчатника  тринадцать  хромосом.  У  культурного  -   тоже,   с
одним-единственным исключением: представители древних цивилизаций Мексики  и
Перу сумели путем искусной гибридизации вывести длинноволокнистый хлопчатник
с  двадцатью  шестью  хромосомами.  И  сразу  поиски  родины  полинезийского
хлопчатника упростились, ведь у него тоже  двадцать  шесть  хромосом.  Иначе
говоря, речь шла вовсе не о диком хлопчатнике, а о  гибриде,  выведенном  на
хлопковых полях Мексики  и  Перу,  когда  здесь  достигли  полного  развития
доколумбовы культуры {J. В. Hutchinson, R. A Silow and S. G.  Stephens.  The
Evolution of  Qossypium  and  the  Differentiation  of  Cultivated  Cottons.
London, New York, Toronto, 1947.}.
     Я не мог этого знать, но виденного мной было достаточно, чтобы  убедить
меня, что эти острова - во всяком случае отчасти - заселялись также из Южной
Америки. В самом деле, ведь показал  же  Салливен,  что  островные  племена,
которые мы  называем  полинезийскими,  возникли  при  скрещивании  различных
расовых типов и что у них нет прямых предков в Азии.
     Я продолжал присматриваться к растениям Фату-Хивы - не  обнаружатся  ли
еще свидетельства контактов с Америкой. И  мне  вспомнились  жаркие  научные
споры по поводу столь важного в Полинезии гибискуса,  который  Браун  назвал
"одним из  самых  полезных  деревьев,  разводимых  древними  полинезийцами".
Полезность гибискуса никто не отрицал. Молодые побеги шли в  пищу;  мы  сами
видели, как из цветков делали  лекарство;  луб  шел  на  веревки;  древесина
годилась  для  добывания  огня  и  изготовления  тысячи  бытовых  предметов.
Американские ботаники О. и Р. Кук уже за три десятилетия до этого  показали,
что гибискус использовался для одних и тех же целей в Полинезии и в  древней
Америке и даже назывался почти одинаково: в Америке-махо, на островах -  мао
и хау. Вообще-то гибискус  широко  распространен  в  тропическом  поясе,  но
родиной его считалась Америка. И упомянутые ботаники заключили,  что  семена
не боятся морской воды и могли быть принесены течениями до прихода человека,
а вот название  не  могло  приплыть  само.  Они  рекомендовали  антропологам
учитывать, что налицо важное растение, мимо которого не  следует  проходить,
когда  изучаешь  возможность  доевропейских  контактов   между   тропической
Америкой и тихоокеанскими островами.
     Не успели они изложить свой взгляд, как им решительно  возразил  другой
ботаник - Э. Меррилл, страстный защитник догмы, по которой до европейцев ни-
кто  не  отплывал  из  Америки  и  не  приплывал  в  нее.  По  его   мнению,
полинезийский гибискус давным-давно мог попасть на острова  с  течениями.  И
лишь  много  лет  спустя  после  моего  пребывания  на  Фату-Хиве  известный
американский специалист по географии растений Дж. Картер, вернувшись к  этой
проблеме, заключил: "Трудно  назвать  более  ясное  свидетельство  контактов
между народами Тихого океана и Центральной Америки, чем то, которое дают нам
батат и гибискус, известный под названием махо" {О. F. Cook and R. С.  Cook.
The Mano, or Managua, as a Transpacific Plant. Journal of Washington Academy
of Sciences, vol. 8, 1918,  p.  1G9;  ?.  D.  Merrill.  Comments  of  Cook's
Theory... Philippine lournal of Science, vol. 17. Manila, 1920, p.  195;  G.
F. Carter. Plant Evidence for early contact with America. S. - W. Journal of
Anthropology, vol. 6, N 2, Albuquerque, N. M., 1950, p. 181.}.
     Мысленно я частенько возвращался в библиотеку Крэпелиена,  стараясь  по
возможности вспомнить все прочтенное мной до того, как я приехал на  острова
и самолично ознакомился с обстановкой. На Фату-Хиве если и  были  книги,  то
лишь библии в двух конкурирующих церквах Омоа. У  католиков  и  протестантов
одна библия, но толкуют они ее по-разному. Не удивительно, что у биологов  и
антропологов, читающих разные книги, взгляды разные.  Даже  два  антрополога
могут по-разному толковать одну и ту же проблему, если один  из  них  только
измеряет черепа, а другой только занимается языками. Соединять  Полинезию  с
Америкой было все равно что сунуть палец  в  осиное  гнездо.  Ибо  ученые  и
любители, занимающиеся доколумбовой Америкой, давно разбились на два отряда,
одержимых  чуть  ли  не  религиозным   фанатизмом:   на   диффузионистов   и
изоляционистов. Первые не сомневались в том, что разделяющий Старый и  Новый
Свет океан был  пройден  до  Колумба  викингами,  а  еще  раньше  -  другими
мореплавателями. Вторые были не менее страстно убеждены, что  до  1492  года
мировые океаны представляли собой неодолимый барьер для  человека.  Пожалуй,
скорее Пакеекее  сумел  бы  обратить  патера  Викторина  в  свою  веру,  чем
изоляционист переубедить диффузиониста или наоборот.
     А сам-то я кто? Очевидно, диффузионист, поскольку  склоняюсь  к  мысли,
что люди могли прийти в Полинезию из Америки до  того,  как  Колумб  пересек
Атлантику. Впрочем, какой же я диффузионист? Ведь я не верю, что полинезийцы
попали на эти острова, следуя  маршрутом,  который  даже  все  изоляционисты
признают! Не желаю допустить возможность какихлибо контактов с  Америкой  до
Колумба, они исходят из  того,  что  полинезийцы  прошли  на  пирогах  вдвое
больший путь против  господствующих  ветров  и  течений.  Всячески  изолируя
Америку, они тем самым становятся крайними диффузионистами  по  отношению  к
Полинезии.
     Диффузионисты подходят  к  решению  проблем  по  меньшей  мере  так  же
нереалистично, как изоляционисты, ведь они совершенно не учитывают ветров  и
течений, смотрят на мировые океаны как на катки, по которым одинаково  легко
скользить в обе стороны. Сидят над плоской картой  и  прыгают  карандашом  с
острова на остров, с материка на  материк.  Им  бы  очутиться  в  пироге  на
волнах, штурмующих Фату-Хиву, убедиться,  как  мы  убедились,  что  у  этого
океана есть "верх" и "низ".  А  изоляционистам,  допускающим,  что  батат  и
семена махо сами могли прибыть с течением из Перу в Полинезию, не мешало  бы
уразуметь, что судно могло проделать тот же путь.
     В общем, диффузионисты и изоляционисты одинаково далеки от  жизни.  Тут
надо быть хоть немного географом.
     ...И опять я вечером, лежа  в  хижине,  размышляю  об  этих  проблемах,
которые  все  больше  меня  занимают.  Намечался  конфликт  между  бородатым
дикарем, осуществившим возврат к природе, и бывшим  студентом  университета,
решающим научный ребус. Меня огорчало, что антропологи так легко подходят  к
моим предметам - биологии и географии, даже  не  изучают  их  факультативно.
Отрывают древних людей от природы  и  рассматривают  их,  словно  черепки  в
музейной витрине.
     Внезапно я из мира размышлений вернулся на свой матрац.  Собаки!  Чужие
собаки. Точно: где-то в верховьях долины - собачий лай.
     Теи в это время как раз шел через речушку, неся нам на большом  зеленом
листе горячий ужин. Оба его пса  остановились,  подняли  головы  и  ответили
своим сородичам яростным лаем.
     Кто-то спускался с гор, потому что в долине Уиа мы ни разу не встречали
диких собак. Днем, когда я ходил за хворостом, мне один раз послышалось, что
на горе перекликаются люди. Но я решил, что мне это почудилось.
     Собачий концерт стал оглушительным, когда целая свора  пятнистых  псов,
напоминающих пойнтеров, выбежала из зарослей в  пальмовую  рощу.  Следом  за
ними шли люди -  мужчины,  женщины,  дети.  Они  кричали  и  махали  руками,
приветствуя нас. Наши друзья Вео и Тахиапитиани из Омоа,  еще  одна  чета  и
гурьба ребятишек, среди  которых  мы  узнали  плутишку  Пахо.  Тихая  долина
наполнилась криками и смехом. Пахо первым делом осведомился у Момо, осталось
ли что-нибудь от варенья и тушенки, купленных нами на Хива-Оа. Теи  даже  не
прикоснулся к ним. И сладости мистера Боба  мы  приберегли,  не  желая  быть
виновниками порчи чудесных зубов Теи и Момо.
     Судя по всему, не свежий воздух Уиа привлек нежданных гостей из-за гор.
То ли им не давали - покоя мысли о товарах из  лавки  Боба,  то  ли  на  той
стороне захотели проверить, чем мы тут заняты. Мы предпочли бы, чтобы там  о
нас вовсе забыли. И горячо поддержали старика Теи, когда он предложил гостям
остаться. В Уиа хороший  ветер,  достаточно  свиней  и  хлебных  плодов,  на
склонах хватает фаэхока. Стоит ли возвращаться в Омоа, где столько больных?
     Из земляной печи Теи только  что  был  извлечен  жареный  поросенок,  и
пои-пои поспело, так что еды хватало  на  всех.  Гостей  не  пришлось  долго
уговаривать. Вместе с детьми и псами они вошли в  ограду  вокруг  резиденции
Теи и, когда от поросенка не осталось даже косточек, устроились на ночлег  в
пустующей второй хижине старика.
     Гости решили остаться. Они не стали строить новых домов, обосновались у
Теи и ели у него. Лучшие представители той, западной  стороны.  Дружелюбные,
веселые, здоровые, симпатичные. Вео был первым охотником на острове, и, хотя
число полудиких свиней Теи быстро сократилось, в  верховьях  долины  бродило
предовольно их сородичей. Вео ходил на охоту со  своими  псами,  вооруженный
арканом из гибискусовой веревки. Тахо и другие шутя взбирались  на  деревья,
на которые старику уже не влезть; в изобилии снабжали наше  общее  хозяйство
свежей рыбой и другими дарами моря.  Казалось,  в  долину  вернулись  старые
добрые времена. Ожили склоны, ожил берег. Кричали  дети,  смеялись  женщины.
Теи был счастлив, все были счастливы. Мы работали сообща и всем делились.
     Иногда  океан  успокаивался  настолько,  что  можно  было  понырять   и
поплавать. Облака шли под углом к своему  обычному  курсу.  Но  это  длилось
всего несколько дней, потом они снова направлялись с востока на запад.
     Ребятишки во главе с Пахо искусно ловили осьминогов. И ели  их  сырыми.
Конечно, если нарезать спрута ломтиками и выдержать ночь  в  лимонном  соку,
получается очень вкусно. Но ребятишки, чтобы подразнить нас, ели свою добычу
живьем.  Жевали  крупных  осьминогов,  которые  обвивали  им  шею   длинными
щупальцами. И покатывались со смеху, видя наш ужас.
     Момо обожала щекотать пятки Лив перышком или травинкой. Лив  брыкалась,
а Момо хохотала до упаду. Ее подошвы обросли толстой кожей, которую  девочка
срезала острыми камнями.  Лив  визжала  от  такого  зрелища,  к  величайшему
удовольствию ребятишек.
     Вечером все собирались у костра и вместе с Теи пели старые  песни.  Или
слушали рассказы старика про его детство в Уиа В ту  пору  на  острове  были
школы Настоящие школы, где дети под  страхом  наказания  заучивали  наизусть
предания о далеком прошлом, когда короли женились на родных сестрах  и  люди
общались с богами. Тогда в прибрежных водах водилось много черепах,  и  люди
населяли всю долину, даже склоны Натаху. Теперь же на горе остались лишь ка-
кие-то вертикальные  ходы  в  пустые  подземные  полости.  Наступили  другие
времена... Казалось, Теи в глубине  души  надеется,  что  мы  общими  силами
возродим былое. Старый отшельник стал бодрее прежнего.
     А через две-три недели долину наводнили новые гости.  Поскольку  Вео  и
его спутники не вернулись, многие  жители  Омоа  во  главе  с  нашим  первым
провожатым  перевалили  через  горы,  чтобы   выяснить,   что,   собственно,
происходит. В их числе было несколько отчаянных бузотеров.
     По приглашению Теи все втиснулись в его две хижины. Сам хозяин хлопотал
на кухне. Новоприбывшие не участвовали в добывании пищи. Они  ограничивались
приготовлением своего рода пива из апельсинов.  День-деньской  сидели  сложа
руки или пролеживали бока, ожидая, когда поспеет пиво,  и  требовали,  чтобы
Теи обслуживал их.
     Алкогольные напитки были неизвестны  в  Полинезии,  когда  туда  пришли
европейцы. Азиатский обычай жевать  бетель  с  известью  распространился  на
восток только до рубежа, разделяющего меланезийские и полинезийские острова.
Зато практически на всех островах Полинезии укоренился обычай пить каву; это
говорит о его древности и о том, что он, видимо, принесен в эту  область  из
какого-то общего центра. Аналогичный обычай - ритуальное потребление  касавы
- известен у американских  племен  от  Мексики  до  Перу.  На  Тихоокеанском
побережье Южной Америки этот напиток известен под названиями "чича", "акха",
"кавау" и приготовляется точно  так  же,  как  полинезийская  кава.  Сначала
разжевывают определенный корень (в некоторых районах Америки - кукурузу),  и
получившуюся  кашицу  выплевывают  в  миску  с  горячей  водой.  Дав   смеси
забродить, волокна отцеживают. Готовый безалкогольный сок,  ферментированный
слюной, пьют в честь обожествленных предков. Вплоть до  прибытия  европейцев
американские индейцы  и  полинезийские  племена  не  знали  других  хмельных
напитков. Касава, кавау или кава не вызывает буйного веселья, как  алкоголь,
напротив, участники ритуала становятся молчаливыми, мрачными и сонными.
     Когда же европейцы доставили на острова спиртные напитки, кава исчезла.
И вот теперь у  Теи  мужчивы  и  женщины  сидели  и  ждали,  когда  подойдет
апельсиновое пиво, чтобы устроить настоящую попойку. Нам было не по себе. Мы
знали, что пьяный полинезиец собой не владеет, он на все способен. Несколько
десятилетий назад, когда на Маркизских островах впервые появилось  спиртное,
были отмечены случаи кровавых оргий, островитяне ели человеческие головы.
     И началось... Теи тоже зазвали в  компанию,  заставили  пить  вместе  с
другими. Даже детей  напоили  допьяна  и  малышку  Момо.  Хуже  всех  буянил
здоровенный детина, метис по имени Наполеон. Он в пьяном виде  вообще  терял
рассудок. Двух жен уже забил  насмерть.  Теперь  он  ухаживал  за  Хакаевой,
вдовушкой, которая, похоронив мужа, пошла  через  гору  в  Уиа.  До  отъезда
патера Викторина она заплатила  ему,  чтобы  быть  уверенной,  что  покойный
супруг попадет на небеса. Теперь Хакаева опять ходила в невестах  с  цветком
за правым ухом.
     В ту ночь незваные гости несколько раз пытались забраться к нам, но они
были слишком пьяны, и мы сталкивали их с лестницы. Тем не менее  кое-что  из
подарков, отвергнутых Теи, исчезло. Шум стоял  неописуемый.  Нет,  если  так
будет продолжаться, придется нам уходить...
     Гости из Омоа явно не собирались  возвращаться  домой  через  горы.  На
другой день после попойки те из них, кто не слишком упился накануне, побрели
в лес за новой порцией апельсинов для  пива.  К  нашему  ужасу,  Теи  Тетуа,
шатаясь, доковылял до нашей хижины  и  стал  звать  меня  хриплым,  недобрым
голосом.
     Я спустился по лестнице. Теи уставился на меня воспаленными  глазами  и
пробормотал "этоутемониэуатевасодисо".
     Язык плохо слушался старика, и я не сразу разобрал,  что  речь  идет  о
17,5 франка. Столько мы платили Иоане и его друзьям, когда они  строили  нам
дом. Теперь Наполеон и его приятели подбили Теи потребовать с нас жалованье.
     - Но Теи, - сказал я, - какой тебе толк от денег?  Ты  вот  не  захотел
взять от нас подарки - может быть, теперь возьмешь?
     Но Теи не слушал меня. Повернувшись, он заковылял обратно через  речку,
твердя свое "этоутемониэуатевасодисо".
     Понятно, Лив расстроилась. Да и я перестал ломать голову над  загадкой,
откуда пришли предки Теи Тетуа. Сейчас важнее было решить,  куда  нам  самим
деться. Здесь оставаться невозможно.
     ...Несколько дней спустя я сидел на нашей лестнице и смотрел в море. На
участке Теи бездельники дожидались, когда  поспеет  очередная  порция  пива.
Женщины, сидя нагишом в  реке,  плескались  в  свое  удовольствие.  Вдруг  я
заметил над горизонтом столбик дыма. Пароход! Первый пароход, увиденный мной
с берега Фату-Хивы.
     До  сих  пор  я  критически  относился   к   историям   о   потерпевших
кораблекрушение, которые, подобно Робинзону Крузо,  очутившись  на  чудесном
тропическом острове, нетерпеливо  всматривались  вдаль  и  ждали,  когда  их
подберет  какой-нибудь  корабль.   А   теперь   сам   сидел,   бородатый   и
длинноволосый, на  лестнице  робинзоновского  домика  в  обрамленной  горами
зеленой долине и жадно следил за струйкой дыма.  Над  горизонтом  показались
мачты, потом труба, потом часть высокого черного носа.
     Пароход приближался к острову!
     Лив присоединилась ко мне. Уже  весь  пароход  видно,  идет  наискосок,
приближаясь к Фату-Хиве. Там, на палубе - люди из нашего собственного  мира.
Наверно, стоят вдоль борта и любуются красивым островом. Как  мы  любовались
когда-то, приближаясь к Таити. Кажется, вечность прошла с тех пор.
     Рассматривают в бинокль свайную хижину на берегу... И конечно,  приняли
ее за жилье островитян, потому что пароход  стал  удаляться,  очевидно  взяв
курс на Таити.
     Мы снова в одиночестве среди ненадежных людей.
     На другой день в Омоа отправился один молодой парень.  Мы  просили  его
захватить письмо для Пакеекее, но он отказался. Даже за плату.
     А затем  Лив  однажды  ночью  проснулась  от  острой  боли  в  ноге.  И
закричала, что постель кишит какими-то тварями. Я  сразу  сообразил,  в  чем
дело. Тварь была всего лишь одна - длиннющая тысяченожка.
     В слабом лунном свете мы перетряхнули все пальмовые лис