-- С  тех пор существенного  ничего в схему  правления не привносил
никто. Осмысленности механизма правления  сообществом людей  сегодня  нет  у
государств земных.
     -- Так  просто в  этом убедиться трудно, ты по порядку все попробуй
расскажи.
     Попробую все по порядку рассказать, а ты понять попробуй.

x x x
     Десятки тысяч лет назад, когда мир  не познал еще величие Египта, когда
еще  такого  государства  не  существовало,  людское  общество на  множество
разделено было  племен. Отдельно от людского общества по своим законам семья
жила, мой праотец, прамамочка моя. Все, как в первоистоках, как в раю, на их
полянке  окружало. Два солнца было у красавицы прамамочки моей. Одно то, что
светило, всем лучом восхода пробуждая к жизни, второе -- ее избранник.
     Всегда  вставала  первою  она,  в  реке  купалась,  согревалась  светом
восходящим,  свет радости сама всему дарила  и ждала. Ждала, когда проснется
он,  ее  любимый.  Он  просыпался,  первый  взгляд  его  она  ловила.  Когда
встречались  взгляды их, все окружающее замирало. Любовь и  трепет,  негу  и
восторг пространство с восхищением в себя вбирало.
     В заботах радостных  день  проходил. Задумчиво смотрел отец всегда, как
солнце опускалось пред закатом, потом он пел.
     Она  с  восторгом  затаенным  пению  внимала.  Еще  тогда  не  понимала
промамочка  моя,  как  в песнь вплетенные  слова  формировали  образ  новый,
необычный. О нем все  чаще ей хотелось слушать, и,  словно  чувствуя желание
прамамочки,  отец пел  всякий раз, черты все ярче необычные  рисуя.  Незримо
образ стал меж ними жить.
     Однажды, утром  пробудившись,  мой  праотец  не  встретил,  как обычно,
взгляд  любви, не  удивился он.  Спокойно встал и по лесу  пошел. В укромном
месте увидел он притихшую прамамочку мою.
     Она  одна стояла, прислонившись к кедру.  Притихшую, за  плечи взял  ее
отец. Она взгляд  повлажневший на него не подняла.  Он  прикоснулся пальцами
слегка к слезинке, по щеке из глаз сбегавшей, и нежно ей сказал:
     -- Я знаю. Ты  думаешь о  нем, любимая моя. Ты думаешь о нем, в том
не твоя вина. Незрим мной сотворенный образ.  Незрим, но  более любим тобой,
чем я. В том  не твоя вина, любимая моя. Я ухожу. Теперь  я к людям ухожу. Я
смог познать, как образы  прекрасные  творятся. О том  я людям расскажу. Что
знаю  я,  познать другие смогут.  И  образы прекрасные  в  сад  первозданный
приведут людей. Субстанций  образов живых нет  ничего сильнее во  Вселенной.
Даже любовь твою  ко мне смог  образ,  сотворенный мною,  победить. Теперь я
образы великие смогу творить. И будут людям образы служить.
     Дрожали плечи у прамамочки моей, и голос задрожавший прошептал:
     -- Зачем?  Ты, мой любимый, сотворил любимый мною образ. Он незрим.
А зримый  ты уходишь от меня. Наше дитя  уже шевелится во мне.  Что расскажу
ему я об отце?
     --  Мир будут  образы  прекрасные прекрасным сотворять.  Образ отца
взрослеющий наш сын  себе представит. Если достойным образа, представленного
сыном,   я  стать   смогу,  то  сын  меня  узнает.   Коль  недостойным  буду
представления  его,  останусь  в  стороне,  чтоб  не  мешать   стремлению  к
прекрасному, к мечте.
     Непонятый  прамамочкой,  он  уходил,  мой  праотец. Шел  к людям. Шел с
открытием великим. Шел для всех будущих сынов своих и дочерей,  в стремленьи
мир для всех прекрасным сотворить.

НЕОБЫЧНАЯ СИЛА
     В те времена между собою враждовали племена живущих на земле людей. И в
каждом  племени  стремились  побольше  воинов   взрастить.  И  среди  воинов
невзрачными  считались те,  кто к земледелию,  к поэзии стремился. И были  в
каждом племени жрецы. Они людей пугать стремились. Но  цели ясной  не имели,
испуг других им  утешением  служил. И тешил каждый самолюбие свое тем, будто
большее, чем все, от Бога получил чего-то.
     Из нескольких племен мой  праотец поэтов смог собрать, жрецов. Всего их
было  девятнадцать  человек,  одиннадцать  певцов-поэтов,  семь жрецов,  мой
праотец. В уединенном и пустынном месте собрались они.
     Группа певцов сидела скромно, напыщенно  жрецы отдельно  восседали. Мой
праотец им говорил:
     "Вражду и  войны можно прекратить племен.  В едином  станут государстве
жить  народы.  В  нем справедливым будет вождь, и  каждая семья от бед войны
избавится. Друг другу люди станут помогать. Сообщество людское свою дорогу в
первозданный сад найдет".
     Но над отцом жрецы вначале посмеялись, говоря ему:
     "Кто же захочет власть свою отдать другому добровольно?  Чтобы в единое
все племена собрать, сильнейшим кто-то  должен стать и победить других, а ты
ведь хочешь,  чтобы не  было войны.  Наивна  речь  твоя.  Зачем призвал нас,
несмышленый странник?". И собрались  жрецы  уйти. Отец остановил словами  их
такими:
     --  Вы  -- мудрецы, и  мудрость ваша  нужна, чтобы  законы  для
людского общества создать.  Я силу  могу дать такую  каждому из вас, что  ни
одно оружие,  рукою сотворенное  людской, ему противостать  не сможет. Когда
использовать  во  благо будете  его, всем к  цели, к истине,  к  счастливому
восходу  оно прийти  поможет.  Когда владеющий  им возжелает в  неблагостном
намереньи с людьми сразиться, погибнет сам.
     О  необычной  силе весть жрецов остановила. Старейший жрец  и предложил
отцу:
     --  Коль ты знаком с какой-то силой необычной, нам  скажи о ней.  И
если  действенна она, способна  государства  строить, останешься средь нас в
том государстве жить. Совместно будем мы творить законы общества людского.
     -- Затем к вам и  пришел,  чтоб рассказать о силе необычной, --
всем отец ответил, -- но перед этим вас прошу назвать правителя  из всех
известных вам. Правителя, который добр, не алчен, в  любви  живет  с  семьей
своей и о войне не помышляет.
     Ответил  старый  жрец  отцу,  что  есть  один  правитель,  который всех
сражений избегает.  Но племя  малочисленно  его, в  нем  не стремятся воинов
прославить, и потому немногие в нем воинами стать стремятся. А чтоб сражений
избежать им, часто стан приходится менять и кочевать, другим места пригодные
для жизни оставлять, на неудобицах самим селиться. Егип вождя того зовут.
     -- Египтом то государство будет зваться, -- сказал отец. --
Три песни вам спою. Певцы-поэты, в разных племенах запойте  песни эти людям.
И вы, жрецы, среди людей Египта поселитесь. Из разных мест к вам будут семьи
приходить, их встретьте добрыми законами своими.
     Отец  три  песни  спел  собравшимся.  В  одной  он образ  справедливого
правителя  создал,  назвав  его  Египтом.   Другой  был   образ   сообщества
счастливого людей, живущих вместе. А в третьей  --  образ любящей семьи,
детей счастливых в ней, отцов и матерей, живущих в необычном государстве.
     Обычные, всем ранее знакомые слова в трех песнях были. Но  из них фразы
строились  такими,  что слушающие  с  затаенными  дыханьями внимали  им. Еще
мелодия звучала голосом отца. Она звала, манила, увлекала и создавала образы
живые.
     Еще Египетского государства не существовало наяву,  еще не воздвигались
его храмы, но знал отец, все явится следствием того, к чему мысль человека и
мечта, в единое  сливаясь, призывали. И вдохновенно пел отец, познавший силу
необычную, что подарил для каждого великий наш Творец. И пел отец, владевший
силой той, что человека отличает от всего, что власть ему дает над всем, что
позволяет человеку назваться сыном Бога и творцом.
     Певцы-поэты, вдохновением  пылая,  три  песни пели в  разных  племенах.
Людей собою  образы прекрасные влекли,  и люди шли  из разных мест в  Египта
племя.
     Через  пять  лет всего из  небольшого  племени  Египетское  государство
возродилось. Все остальные племена,  что  некогда значимее других считались,
попросту распались. И  ничего правители воинственные сделать не могли против
распада. Их власть слабела, исчезала, их что-то побеждало, но не было войны.
     Привыкшие  в  материи сражаться  они  не  ведали, как образы  над  всем
сильны, те образы, которые  душе людской по нраву, те образы, которые влекут
сердца.
     Пред  образом,  даже  одним,  но  искренним,  незамутненным  постулатом
меркантильным,  бесполезны войска  земные, копьем вооруженные или любым иным
оружием  смертоносным,  повержены  окажутся  войска.   Пред  образом  войска
бессильны.
     Египетское  крепло   государство,  разрасталось.  Его  правителя  жрецы
назвали  фараоном.  Жрецы,  уединившись  в  храмах от  людской суеты, законы
создавали, им следовать правитель фараон обязан был. И каждый житель рядовой
их исполнял с желаньем. И каждый жизнь свою равнять по образу стремился.
     И в главном храме, средь жрецов верховных, отец мой жил. И девятнадцать
лет жрецы ему внимали. Науку высшую из всех  наук  стремились познавать, как
образы  великие творятся.  Отец все  искренне  стремился  рассказать, благим
намереньем пылая. Познали всю науку или часть ее жрецы -- теперь неясно,
да и смысла не имеет уточнять.
     Однажды,  через  девятнадцать   лет,  верховный  жрец  собрал   к  себе
приближенных жрецов. Они входили  чинно  в  главный  храм, в который доступа
даже для фараона не было.
     Верховный жрец на троне восседал,  все остальные  ниже сели.  Улыбчивый
отец  среди  жрецов сидел. В задумчивости  весь в себя ушел, очередную песню
создавая, рисуя образ новый в ней, иль может, старый укрепляя.
     Верховный жрец собравшимся сказал:
     -- Великую науку мы познали. Всем миром позволяет управлять она, но
чтобы власть наша была над  всем навечно, из этих стен даже крупицы знания о
ней нельзя отдать. Мы свой язык должны создать и изъясняться меж собою будем
им, чтоб даже невзначай никто из нас не мог проговориться.
     Трактатов множество в века на разных языках в народ отправим. Пусть все
дивятся, думают, что все мы  излагаем.  И  будем  излагать мы множество наук
чудесных  и  открытий разных  так,  чтобы  от  главного все  дальше  уходили
простолюдины  и  правители.  А  мудрецы  в грядущих пусть  веках  трактатами
мудреными,  науками  других дивят.  От главного  при  этом  удаляясь сами, и
других от главного подальше уведут.
     -- Пусть  будет так, -- с верховным согласились все. Отец  один
молчал.
     И жрец верховный продолжал:
     -- Еще один вопрос нам нужно разрешить немедля. За девятнадцать лет
ученья постигли мы,  как образы творятся. Любой из нас теперь способен образ
сотворять, который  может мир  менять,  разрушить государство или  укрепить,
-- и все ж загадка  остается. Сказать мне может кто-нибудь из вас, все ж
почему, по силе разный  у  каждого  творится  образ? И почему по времени  мы
долго  так творим?  --  жрецы  молчали. Никто ответ  не знал.  Верховный
продолжал,  слегка возвысив голос,  и посох в его руке от напряжения дрожал,
когда верховный всем сказал:
     -- Меж тем средь нас один способен быстро образы творить, и сила их
непревзойденной  остается.   Всех   нас   он  девятнадцать   лет   учил,  но
недосказанное остается. Все мы сейчас понять должны, что меж собою не равны.
Не важен  сан, каким из нас кто обладает. Пусть каждый знает, среди нас один
над  всеми может  властвовать незримо,  тайно.  Он волен силой  образа,  что
сотворить способен, возвеличить каждого или убить. Один способен  государств
судьбу решить.  Я,  жрец верховный,  властью, данной  мне, способен поменять
соотношенье сил. Закрыты  двери храма, в котором  мы  сейчас сидим.  Снаружи
верная охрана без приказа моего дверь не откроет никому.
     Жрец верховный с трона встал, медленно ступая и посохом стуча по плитам
каменным, пошел к отцу,  посередине зала вдруг остановился и, глядя на отца,
сказал:
     -- Сейчас ты выберешь  из двух один свой путь. Вот  первый.  Сейчас
для всех ты  тайну силы образов своих  раскроешь, расскажешь, как и чем  они
творятся, и тогда  объявлен будешь ты  жрецом  после меня вторым  и  станешь
первым, когда я  уйду. Перед тобой живущие  все будут преклоняться.  Но если
тайну не раскроешь  нам  свою, перед  тобой второй предстанет путь. Ведет он
только в эту дверь.
     Жрец указал на дверь, ведущую из зала храма в  башню, в которой не было
ни окон, ни  вторых дверей наружных. У  башни той высокой с гладкими стенами
площадка наверху была, с нее раз в год в определенный день перед собравшимся
народом пел отец или иной какой-то жрец.
     Верховный, указывая отцу на дверь, что вела в эту башню, еще добавил:
     --  Ты  в эту дверь войдешь  и никогда  не выйдешь из  нее. Я дверь
замуровать приказ отдам,  лишь маленькое в  ней окошечко  оставить  прикажу,
через  него ты будешь  пищи  минимум  иметь на  каждый  день. Когда настанет
время, и  у башни соберутся люди,  ты на высокую площадку выйдешь  к ним. Ты
выйдешь, только петь  не будешь, образы творя.  Ты выйдешь,  чтоб тебя народ
увидел и  не  поселилось  беспокойство  в  нем, и кривотолки не возникли  от
исчезновенья  твоего. Ты можешь только поприветствовать народ словами. Когда
посмеешь  песню спеть творящую,  то  даже за  одну  не будешь пищи получать,
воды, три дня. За две -- шесть дней ни пищи, ни воды ты не получишь, сам
назначишь смерть свою. Теперь решай из двух какой сам выбираешь путь?
     Отец  спокойно с места встал своего. В лице его ни страха, ни упрека не
было,  лишь  грусть слегка морщинкою легла. Он  вдоль сидящих  в  ряд жрецов
прошел, в  глаза  им каждому взглянул. И  в каждой паре  глаз познанья жажду
видел. Познанье, но и  алчность  были в каждой паре глаз. Отец к  верховному
жрецу вплотную подошел и посмотрел ему  в глаза. Суровых, алчностью горящих,
седой жрец глаз не отводил,  о камни посохом ударил,  сурово повторил отцу в
лицо, брызжа слюною:
     -- Быстрей решай, какой из двух ты выбираешь будущего путь.
     Отец без страха в голосе, упрека ему спокойно отвечал:
     -- По воле, может быть, судьбы я выбираю полтора пути.
     --  Как  можно выбрать  полтора, --  жрец  закричал, --  ты
посмеяться смеешь надо мной, над всеми, кто сейчас в великом храме!
     Отец к двери, ведущей в башню, подошел и, повернувшись, всем ответил:
     -- Смеяться, обижая вас, поверьте, я не мыслил. По  вашей воле  я в
башню  навсегда уйду. Перед уходом  тайну всем открою, как смогу и знаю, мой
ответ мне путь второй  не  принесет.  Вот  потому и  получается,  что выбрал
полтора пути.
     -- Так говори! Не медли, -- голоса вскочивших с мест жрецов под
сводами звучали. -- Тайна где?
     -- Она в яйце, -- спокойно прозвучал ответ.
     -- В яйце? В каком яйце? О чем ты, поясни? --  отца собравшиеся
вопрошали, и он собравшимся ответ давал.
     --  Яйцо от курицы  цыпленка курицы взрастит. Яйцо от утки возродит
утенка.  Яйцо орлицы миру  принесет  орла.  Кем ощущаете себя,  то и от  вас
родится.
     --  Я  ощущаю!  Я  творец! --  верховный прокричал  вдруг жрец.
-- Скажи, как всех сильнее образ сотворить?
     --  Неправду ты сказал, -- отец жрецу ответил, -- не веришь
сам тому, что говоришь.
     -- Тебе откуда может быть известно, сколь силы вера у меня?
     -- Творящий никогда просить не  станет. Творящий отдавать  способен
сам. Просящий ты, а это значит, ты в скорлупе неверия...
     Отец  ушел,  за  ним закрылась дверь,  потом  замуровали  вход, приказу
следуя  верховного жреца. В отверстие  небольшое раз  в день передавали пищу
для отца. Та пища скудною была, и не всегда ему воды давали вдоволь. А перед
днем,  когда собраться перед башнею народ был должен,  чтобы услышать  песни
новые и  сказы, три  дня отцу не подавали пищу,  ему давалась лишь вода. Так
приказал  верховный жрец, приказ первоначальный свой изменив. Так  приказал,
чтобы ослаб отец и песню новую творящую собравшимся не спел.
     Когда народу множество пред башней собралось, отец к народу на площадку
башни вышел. Он весело смотрел на ждущую толпу. Ни слова  не сказал он людям
про свою  судьбу.  Просто запел. Песнь голосом ликующим лилась, формировался
образ  необычный. Народ ему собравшийся внимал. Песнь  завершил свою  отец и
сразу новую начал.
     Пел целый день стоящий  наверху певец. Когда день близился к закату, он
всем сказал: "С рассветом  новым новые услышите вы песни". И пел собравшимся
отец на второй день. Народ не знал, что и воды уже певец, в темнице живущий,
от жрецов не получал.
     Слушая рассказ Анастасии о ее далеком праотце, мне захотелось  услышать
и хоть одну из песен, которые он пел, и я спросил:
     -- Анастасия, если ты вот так в  деталях можешь  воспроизводить все
сцены из жизни своих прародителей, то ты и песню можешь, значит,  спеть?  Ту
песню, которую людям пел твой прародитель с башни.
     --  Все  песни   эти  слышу  я  сама,  но  перевод  доподлинный  их
невозможен. Не хватит  многих  слов.  Да и  за многими словами  смысл сейчас
другой. К тому же ритм поэзии, тогда  звучащей,  трудно сегодняшними фразами
создать.
     -- Как жаль, хотелось мне услышать песни те.
     -- Владимир, ты услышишь их. Они воскреснут.
     -- Как воскреснут? Ты ж говоришь, что невозможен перевод.
     -- Доподлинно перевести нельзя. Но можно новые создать, такие же по
духу и по смыслу. Их барды создают сейчас, используя знакомые для всех слова
сегодня. Одну, последнюю, что пел тогда отец, ты уже слышал.
     -- Я слышал? Где, когда?
     -- Тебе ее бард из Егорьевска прислал.
     -- Он много присылал...
     -- Да, много, среди них одна похожа очень на ту, последнюю...
     -- Но как могло произойти такое?
     -- Преемственность есть у времен.
     -- А что же это за песня, в ней слова какие?
     _Сейчас поймешь. Все по порядку расскажу.
     _
     КОГДА ОТЦЫ
     поймут...
     На  третий день  с  рассветом  поднялся  на  площадку  вновь  отец.  Он
улыбался, на толпу людей  смотрел.  Глазами все искал в  толпе кого-то.  Ему
бродячие  певцы приветственно махали и  поднимали инструменты  свои вверх, и
струны  инструментов  трепетали  под  руками  вдохновенными певцов. Отец  им
улыбался и все внимательнее обводил толпу глазами. Увидеть сына своего хотел
отец. Увидеть сына, рожденного любимой девятнадцать  лет назад в лесу. Вдруг
из толпы к нему донесся голос звонкий, молодой:
     -- Скажи, поэт великий и певец. Ты наверху стоишь над всеми высоко.
Я  здесь внизу, но почему мне кажется, ты будто близкий мне,  как  будто мой
отец?
     И диалог двоих услышали все люди:
     -- Что ж ты,  юнец,  отца  не знаешь своего? -- спросил певец с
высокой башни.
     -- Мне девятнадцать лет, не видел я отца ни разу. Мы с матерью моей
одни живем в лесу. Отец ушел от нас до появленья моего.
     -- Скажи мне, юноша, вначале, каким ты видишь мир вокруг?
     --  Прекрасен  мир  рассветным  днем  и на  закате  дня. Чудесен  и
многообразен он.  Но  портят  люди  красоту  земную,  страдания  друг  другу
причиняют.
     С высокой башни голос отвечал:
     --  Ушел отец от  вас, быть может,  потому,  что  стыдно стало пред
тобой ему  за мир, в который он тебя приводит. Ушел отец  твой, чтоб сделать
весь мир прекрасным для тебя.
     -- И что же, верил мой отец, что он один сумеет мир переиначить?
     -- Наступит день,  и все  отцы  поймут,  что  именно они  за  мир в
ответе,  в  котором дети их  живут.  Наступит день, и  каждый  осознает, что
прежде чем дитя любимое в мир привести, необходимо мир счастливым сделать. И
ты о мире должен думать, в  котором будет твое чадо жить. Скажи  мне, юноша,
как скоро твоя избранница должна родить?
     -- Нет у меня  избранницы  в лесу.  Там  мир  прекрасен,  множество
друзей. Но не знаком я с той, которая захочет пойти  за мной в мой  мир, а я
его оставить не могу.
     --  Что ж, пусть пока еще  не видишь ты избранницу прекрасную свою,
зато есть  время  у  тебя для  будущего вашего  ребенка  мир  хоть  немножко
радостнее сделать.
     -- К тому стремиться буду, как и мой отец.
     -- Ты  не  юнец  уже. В тебе течет кровь  молодца, поэта будущего и
певца. О мире  расскажи  своем прекрасном людям.  Давай  с тобою  вместе  мы
споем. Вдвоем споем, о будущем, прекр