абкался.
А не станет тебя, все и  спишется со смертью, а остатки имущества твоего они
разделят.  Жена твоя говорит, что ты по  гороскопу  Лев и  все  время  жизнь
расточительную вел, а умереть должен  в нищете, как в гороскопе. Ну зачем ты
пошел во вторую экспедицию? Никто понять не может.
     Несмотря на то  что мы были изрядно выпившими, проснувшись утром, я все
же  в   подробностях  вспомнил  разговор.   Его  аргументы  были   весомы  и
убедительны. Тупик в Новосибирске, тупиковая ситуация здесь, в Москве. Везде
страдают  работавшие  рядом со  мной  люди,  страдает семья. Найти  выход  и
исправить все  я не  могу,  потому что  выхода не существует. Прекратить эти
страдания может  моя  смерть. Конечно, самоубийство -- это  нехорошо. Но
логика происшедшего  говорит: мое самоубийство облегчит жизнь других, и если
это так, то он прав, жить я  не имею права. И я решил покончить с собой. Это
даже  успокоило  меня.  Отпала  необходимость  мучительного поиска выхода из
создавшейся ситуации, так как я согласился с тем, что смерть и есть выход.
     Я слегка убрал в квартире,  написал  хозяйке  записку,  что не вернусь.
Решил пойти в профсоюзы, привести в порядок  бумаги  по сообществу. Кто-либо
пусть  не сейчас, позднее,  может,  продолжит  эту  работу.  Вот только  как
покончить  с собой,  если  нет денег даже  на отраву?  Потом  надумал: чтобы
самоубийством не выглядело, пойду вроде  бы купаться, словно морж, в прорубь
нырну  и утону.  И  пошел. На станции метро  "Пушкинская", в переходе, вдруг
услышал знакомую мелодию. Ее выводили на скрипках две молодые девушки. Перед
ними лежал раскрытый  футляр, куда  люди бросали деньги.  Так  подрабатывают
музыканты  во  многих  переходах  метро.  Но  эти две  девушки, их  скрипки,
плывущая в  грохоте поездов и шума перехода мелодия заставляли замедлять шаг
многих  людей. Меня  же  она  вообще заставила  остановиться. Смычки скрипок
выводили мелодию, которую... пела в тайге Анастасия.
     Когда там, в тайге, я попросил ее спеть что-то свое, а  не из известных
мне песен, я и  услышал эту необыкновенную,  странную,  чарующую мелодию без
слов. Анастасия сначала вскрикнула, как  кричит новорожденный ребенок. Потом
ее голос зазвучал тихо-тихо и очень ласково. Она стояла  под деревом, прижав
руки  к груди,  и  казалось,  что  она  голосом  баюкает  и  ласкает  совсем
маленького ребенка и что-то говорит ему. Совсем тихий голос ее  заставил все
вокруг замереть и  слушать.  Потом  она  словно  обрадовалась  проснувшемуся
ребенку, и голос ее ликовал.  Невероятно высокие по тональности звуки плавно
и  с  переливами  то парили,  то  взлетали  ввысь,  заполняли  пространство,
радовали все окружающее...
     Я спросил у девушек:
     -- Что вы играли?
     Они переглянулись и одна из девушек ответила:
     -- Я как-то сымпровизировала.
     Вторая добавила:
     -- А я подыграла.
     Здесь,    в   Москве,    захваченный    идеей    создания    сообщества
предпринимателей, ставшей уже как бы моим главным в жизни шагом,  я почти не
вспоминал Анастасию. И вот в последний день моей жизни, словно прощаясь, она
напомнила о себе.
     -- Сыграйте, пожалуйста,  еще так же, как играли, -- попросил я
девочек.
     -- Попробуем, -- ответила мне старшая.
     Я стоял  в  переходе метро,  слушал чарующую мелодию скрипок, вспоминал
таежную поляну и думал:
     "Анастасия! Анастасия!  Слишком уж сложно  в реальной жизни осуществить
задуманное тобой. Одно дело -- мечтать, и совсем другое -- воплощать
мечту  в  реальность.  Ошиблась  ты,  выстраивая   свой  план.  Организовать
сообщество предпринимателей, книгу написать..."
     Меня словно  током  ударило.  Повторяя и  повторяя в себе эти слова,  я
чувствовал,  что  есть в них какая-то  неточность,  что-то нарушено. Там,  в
тайге...  в   тайге...  немножко  по-другому   говорилось,  но   как...  как
по-другому?  Продолжая  повторять, я  переставил местами слова и получилось:
"Книгу написать, организовать сообщество предпринимателей".
     Ну конечно же! Надо было книгу писать сначала. Книга должна была решить
все проблемы и, главное, распространить информацию о сообществе! Эх, столько
времени зря потеряно, думал я,  и  ситуация в  личной жизни осложнилась.  Ну
хорошо,  буду  действовать. Теперь  ясно по крайней мере,  как  действовать.
Конечно, невероятно написать книгу не  умеющему  писать, да еще чтобы читали
ее. Но Анастасия верила,  что получится. Все убеждала меня  в  этом.  Ладно.
Надо, надо пробовать, надо действовать до конца!



     Звенящие Кедры России
     Я возвращался в  квартиру.  Москву уже ласкала весна. На кухне осталось
полбутылки  подсолнечного масла и  сахар. Необходимо  было пополнить  запасы
продуктов, и я решил продать свою зимнюю шапку из норки. Шапка настоящая, не
формовка, стоит за миллион. Конечно, сейчас уже  не сезон, но  тысяч  двести
пятьдесят  за  нее  получить  смогу,  думал  я,   направляясь  к  одному  из
многочисленных  московских рынков. Я подходил то к продавцам  фруктами, то к
торговцам вещами. Они смотрели на шапку, но покупать не спешили. Я уже решил
сбавить цену до ста пятидесяти тысяч, но тут ко мне подошли двое мужчин. Они
повертели шапку в руках, потрогали мех.
     --  Надо  бы  померить. Ты зеркальце  попроси  у кого-нибудь --
сказал один из них своему товарищу и предложил мне отойти в сторону.
     Мы зашли в укромное  место  в конце  ряда  прилавков и стали ждать  его
товарища с зеркальцем.  Ждать пришлось  недолго. Он тихо подошел сзади, и от
удара по затылку у  меня в  глазах  сначала вспыхнули искры, потом все стало
мутнеть. Оперевшись о забор,  я все же не упал, но когда пришел в себя, моих
покупателей  уже не было, и шапки  тоже не стало. Лишь две женщины участливо
охали:
     -- С вами все в порядке? Ну и сволочи. Вы посидите, вот ящик.
     Я немножко постоял у  забора и медленно пошел с рынка. Моросил весенний
дождик. Пытаясь  перейти  дорогу, я  остановился на обочине тротуара,  чтобы
осмотреться. Голова болезненно шумела. Я зазевался, и  пронесшаяся близко от
меня  машина грязными  брызгами из  лужи  обильно окропила мои брюки  и полы
куртки. Пока я  соображал, не двигаясь  с места, что  делать дальше,  колеса
грузовика из той  же лужи добавили брызг, долетевших до моего лица. Я отошел
от обочины дороги и укрылся от  дождика под козырьком  коммерческого киоска,
пытаясь определить свои дальнейшие действия.
     В  метро, конечно, в таком виде  не пустят. Три остановки  до квартиры,
где я живу, пройти можно, но и на улице  в таком виде может милиция забрать,
приняв  за  пьяницу,  бомжа или  просто  подозрительную  личность. Отдувайся
потом, оправдывайся, пока будут выяснять. Да и что я им скажу? Кто я теперь?
     И тут я увидел этого человека. Медленно ступая, он нес сразу  два ящика
с пустыми бутылками и был похож на бомжа или алкаша,  которые часто вертятся
рядом   с  коммерческими  киосками   со  спиртным  в  розлив.  Наши  взгляды
встретились, и он остановился, поставил свои ящики на асфальт, заговорил  со
мной.
     --  Что  стоишь,  высматриваешь?  Это моя территория.  Марш отсюда,
-- спокойно, но властно сказал он мне.
     Не желая, да и не имея сил с ним спорить или пререкаться, я ответил:
     -- Не нужна мне твоя территория, сейчас приду в себя и уйду. --
Но он продолжил разговор:
     -- Куда уйдешь?
     -- Не твое дело куда. Уйду, и все.
     -- А дойдешь?
     -- Дойду, если не помешают. Отстань.
     -- В таком виде ни стоять, ни идти тебе долго не придется.
     -- Тебе-то какое дело?
     -- Бомжуешь?
     -- Что?
     -- Начинающий, значит. Ладно, отдохни пока здесь.
     Он  поднял свои ящики и ушел. Вернулся со свертком и снова заговорил со
мной:
     -- Следуй за мной.
     -- Куда это?
     -- Погостишь часа три  или до утра. Обсохнешь. Потом  своим путем и
последуешь.
     Идя за ним, я спросил:
     -- Далеко твоя квартира?
     Он ответил, не поворачиваясь:
     -- До  моей квартиры уже до конца  жизни не дойти. Нет у меня здесь
квартиры. Есть место моей дислокации.
     Мы подошли к двери, ведущей  в подвал многоэтажного  дома. Он  приказал
мне  постоять в  сторонке,  огляделся  и,  когда никого  из жильцов не  было
поблизости, чем-то похожим на ключ открыл замок.
     В  подвале  было  теплее,  чем  на  улице.  Его  обогревали  специально
оголенные, наверное бомжами,  от  теплоизоляции трубы, по которым подавалась
горячая  вода. В одном  углу валялось какое-то тряпье. На него падал тусклый
свет, проникающий через запыленное стекло подвального  окна. Но  мы прошли в
дальний, пустой угол.
     Он достал из своего свертка бутылку с водой, открыл пробку  и, набрав в
рот воды, разбрызгал ее вокруг, словно из пульверизатора. Пояснил:
     -- Это чтоб пыль не поднималась.
     Потом   он  чуть   отодвинул  в  сторону,  стоящую  в  углу  доску.  Из
образовавшейся  между  стеной дома  и  перегородкой  щели  вытащил два листа
фанеры,  закрытой  большим  куском  целлофана, потом  еще  несколько  кусков
картона,   тоже   закрытых  целлофаном.   Устроил   из  них   на  полу   две
импровизированные лежанки. Взял из угла консервную банку, зажег поставленную
в  нее  свечку.  Не до конца  отрезанная  крышка банки была  чистой,  слегка
согнутой в  полусферу, и служила отражателем. Этот нехитрый  прибор  осветил
края фанеры и  полуметровое пространство  между ними, на котором,  расстелив
газету, он стал выкладывать из пакета  кусок сыра,  хлеб, два пакета кефира.
Аккуратно разрезая сыр, проговорил:
     -- Что стоишь? Присаживайся. Куртку  сними,  на трубу повесь, когда
высохнет, почистишь. У меня щетка есть. Брюки пусть на тебе сохнут. Старайся
поменьше мять их.
     Еще он достал  два  стограммовых запечатанных стаканчика с водкой, и мы
сели ужинать. Кругом  грязь подвальная, а уголок им  оборудованный получился
каким-то чистеньким и уютным.
     Когда чокались, он представился:
     -- Называй меня Иваном. Здесь без отчеств все.
     Его действия с импровизированными  лежанками, аккуратно  разложенной на
газетке пищей, несмотря  на грязный пол подвала, создавали атмосферу чистоты
и уюта в его подвальном уголке.
     -- А чего-нибудь  помягче подстелить у тебя нет?  -- спросил  я
после ужина.
     -- Нельзя  тряпье здесь всякое держать, грязь от него будет,  запах
потом. Вон в том углу соседи... Двое их,  иногда приходят.  Развели со своим
тряпьем гадюшник.
     Разговаривая с  ним,  отвечая на его вопросы, сам  того  не заметив,  я
рассказал ему про встречу с Анастасией, о  ее образе жизни и способностях. О
лучике ее, мечтах и устремлениях.
     Он  был первым  человеком, кому я рассказал  об  Анастасии!  И  сам  не
понимаю, почему я рассказывал ему о  странностях Анастасии,  о ее мечте  и о
том,  как  дал  слово  помочь  ей.  Сообщество  предпринимателей  с  чистыми
помыслами  организовывать  пытался,  да  ошибся.  Надо  было сначала  книжку
написать.
     -- Теперь буду писать,  пытаться издавать.  Анастасия говорила, что
сначала нужна книжка.
     -- Ты что же, уверен, что  написать сможешь, а потом еще и  издать,
не имея средств?
     -- Уверен  или  не  уверен,  не  знаю. Но  действовать буду в  этом
направлении.
     -- Значит, цель существует, и ты будешь идти к ней?
     -- Буду идти.
     -- И уверен, что дойдешь?
     -- Я буду идти.
     -- Да... Книжку... Надо художника  хорошего, чтобы оформил обложку.
От Души, чтобы  оформил. Смыслу соответствуя,  цели.  А где  тебе  художника
найти, без денег?
     -- Придется без художника. Без оформления.
     --  Нужно  делать как  следует,  и  с  оформлением и по смыслу  как
следует. Мне б бумагу, кисти да краски хорошие. Помог бы тебе. Только дорого
сейчас это стоит.
     -- Ты что же, художник? Профессионал?
     -- Офицер я. А рисовать еще с детства любил. В кружки ходил разные.
Потом, когда время выкраивал, писал картины, дарил друзьям.
     -- А офицером зачем тогда стал, если рисовать все время хотел?
     -- Прадед  был  офицером, дед  тоже, отец. Отца я  любил  и уважал.
Знал,  чувствовал,  каким  он хочет видеть меня.  Таким  и постарался стать.
Дослужился до полковника.
     -- Каких войск?
     -- В основном в КГБ служил. Оттуда и уволился.
     -- По сокращению или выгнали?
     -- Сам рапорт подал, не выдержал.
     -- Чего?
     --  Песня, знаешь,  есть  такая. Слова там: "Офицеры, офицеры, ваше
сердце под прицелом".
     -- На тебя покушаться стали? На твою жизнь? Стреляли в тебя, мстили
за что-то?
     -- В офицеров часто стреляют. Во все времена шли офицеры на встречу
с пулями. На  защиту тех шли, кто за ними. Шли, не подозревая, что их сердца
под  прицелом и  выстрел смертельный  будет  произведен с тыла. С точностью.
Разрывной. И прямо в сердце.
     -- Как это?
     -- Помнишь времена доперестроечные... Праздники --  Первое мая,
Седьмое  ноября;  огромные  колонны  людей,  кричащих  "ура",  "слава",  "да
здравствует"... Я  и  другие офицеры, не только из КГБ, гордые были тем, что
являемся  щитом для этих людей. Оберегаем их. В этом  заключался смысл жизни
большинства офицеров.
     Потом  перестройка,  гласность. Другие  возгласы стали  раздаваться.  И
оказывается,  сволочи мы, офицеры КГБ, палачи. Не тех  и не то защищали. Те,
кто  в  колоннах  под  красными  знаменами  раньше  шли,  в  другие  колонны
построились,   под  другими  знаменами   ходить  стали,  а  виновниками  нас
определили.
     Жена у меня, на девять лет младше, красавица... Любил ее... Да и сейчас
люблю. Она гордилась мной. Сын у нас родился, единственный.  Что  называется
--  поздний  ребенок.  Семнадцать  ему  сейчас.  Он  тоже  мной  вначале
гордился, уважал.
     Потом,  когда  началось  все это, жена молчаливой  стала.  В  глаза  не
смотрит. Стыдиться жена меня стала.  Я  рапорт подал, в охрану коммерческого
банка перешел. Форму подальше спрятал. Но немые вопросы  висели  все время в
воздухе  и у жены, и у сына. А на немые вопросы ответить невозможно.  Ответы
они  видели на страницах газет, с экрана телевизора.  Оказывается, кроме как
дачами собственными да репрессиями, мы -- офицеры ничем и не занимались.
     -- Но ведь шикарные дачи военачальников по телевизору действительно
показывали, натуральные, нерисованные.
     -- Да,  показывали, натуральные, ненарисованные дачи.  Только  дачи
эти курятником жалким покажутся по сравнению с тем, что  теперь имеют многие
из  кричавших  обвинения  в адрес  владельцев  этих дач.  Ты вон  теплоходом
владел.  И намного большим,  чем  дача  генеральская. А  ведь  этот  генерал
сначала  курсантом  был,  окопы рыл. Потом лейтенантом из казармы  в казарму
кочевал. А  дачу, дом ему, как и всем, для своих детей хотелось иметь. И кто
знает, сколько раз  ему приходилось вскакивать ночью из  теплой постели  той
самой дачи, чтобы оказаться в полевых условиях.
     Раньше  на Руси ценили офицера. Поместья жаловали. Теперь решили, что и
дачки с пятнадцатью сотками земли для генерала много!
     -- Раньше по-другому все жили.
     --  По-другому... Все... Но обвиняли среди прочих  в первую очередь
непременно офицеров.
     На Сенатскую  площадь офицеры вышли. О народе  думали. Офицеров этих на
виселицу потом, в рудники, в Сибирь. Никто на их защиту не встал.
     За  царя, за  Отечество  в окопах с германцами сражались.  А в тылу уже
готовили  для них  встречу революционные патриоты, вгоняя в затворы пули для
их  сердец,  пострашнее  свинцовых.  "Белогвардейцы,  изверги",  --  так
называли вернувшихся с войны офицеров, попытавшихся навести  порядок. Кругом
хаос,  все рушится. Все прежние  ценности -- материальные и  духовные --
сжигают,  топчут. Трудно им, тем офицерам, было. Вот и шли они, надев  форму
офицерскую на чистое  белье, в психическую  атаку  шли.  Знаешь,  что  такое
психическая атака?
     -- Это когда пытаются испугать противника. Я в кино видел. В фильме
"Чапаев" белогвардейские офицеры строем идут, а по ним из пулеметов строчат.
Они падают, но ряды снова смыкают и идут в атаку.
     -- Да. Падают и идут. Но дело в том, что они не атаковали.
     -- Как это, зачем же тогда шли?
     -- В военной практике итогом, целью любой атаки является захват или
физическое уничтожение противника, и,  желательно,  с  наименьшими  потерями
атакующих.  Идти на пулеметы укрывшихся в  окопах  можно  было только в  том
случае, когда сознательно или подсознательно поставить иную цель.
     -- Какую?
     --  Может  быть, действуя  вопреки логике военного искусства, ценой
своей  жизни показать,  призвать  стрелявших одуматься,  убивая  их, идущих,
понять и не стрелять в других.
     -- Но тогда их смерть  похожа на смерть распятого на  кресте Иисуса
Христа?
     --  Похожа.  О  Христе мы  еще  как-то  помним. Безусых корнетов  и
генералов, идущих в этом строю, забыли. Может быть, и сейчас их Души, одетые
в  чистое  белье и форму офицерскую, стоят перед выпущенными  нами пулями  и
просят, взывают одуматься.
     -- Почему к нам взывают? Нас, когда в них стреляли, еще и не было.
     -- Тогда не было. Но пули и сегодня летят. Новые пули. Кто, если не
мы, их выпускает?
     -- Действительно.  Летят же пули  и сегодня. И чего они столько лет
все летят? А из дома ты зачем ушел?
     -- Не выдержал взгляда.
     -- Какого?
     -- Телевизор  смотрели  вечером.  Жена на  кухне была. Мы  с  сыном
вдвоем смотрели. Потом одна  из  этих  политических передач началась, о  КГБ
говорить  стали. Понятно,  поливали  смело.  Я газету специально  взял.  Вид
сделал,  что читаю, будто не интересно это мне. Хотел, чтобы  сын переключил
на другую программу. Политикой он совсем не увлекался. Музыку любит. А он не
переключает. Я газетой пошелестел, украдкой на него  смотрю. И  вижу  --
сын мой в  кресле  сидел, руки его в подлокотники вцепились так, что  белыми
стали. Сам не шелохнется. Я понял -- он  не переключит. Еще сколько мог,
держался закрывшись газетой. Потом не выдержал, смял газету,  отбросил  ее в
сторону, резко встал и сказал, выкрикнул: "Ты выключишь наконец? Выключишь?"
Сын  мой  тоже  встал. Но к  телевизору он не  пошел. Стоит мой сын напротив
меня, смотрит мне сын в глаза и молчит. А по телевизору  продолжают... А мой
сын смотрит на меня.
     Ночью я им записку написал: "Ухожу на некоторое время, так, мол, надо".
И ушел навсегда.
     -- Почему навсегда?
     -- Потому...
     Мы  долго  молчали.  Я  попытался  поудобнее  устроиться  на фанерке  и
вздремнуть. Но он снова заговорил:
     -- Значит, Анастасия говорит: "Перенесу людей через отрезок времени
темных сил? Перенесу, и точка"!
     -- Да, говорит. И верит сама, что это получится у нее.
     -- Полк бы ей отборный. Я солдатом пошел бы служить в этот полк.
     -- Какой  полк? Не понял  ты. Она же  насилие отрицает. Она убедить
как-то хочет людей. Лучиком своим пытается что-то сделать.
     --  Думаю,  чувствую, она сделает. Многие  захотят быть лучиком  ее
обогретыми.  Да  не  многие  поймут, что самим  тоже нужно  немного  мозгами
шевелить.  Помогать Анастасии  нужно. Она одна. Даже взвода  у нее нет. Тебя
вот  призвала, попросила,  а ты  в подвале,  как бомж, валяешься. Тоже  мне,
предприниматель!
     -- Ты тоже вот, кагэбэшник, валяешься тут.
     -- Ладно, спи солдат.
     -- Холодновато в казарме твоей.
     -- Что ж, бывает и такое. Сожмись в комочек, тепло сохраняй.
     Потом он  встал, достал из проема пакет целлофановый, укрыл меня чем-то
вытащенным  из пакетика.  В  тусклом свете свечи блеснули рядом с моим лицом
три звезды на погоне кителя. Стало теплее под кителем, и я уснул.
     Сквозь сон слышал, как пришли бомжи в свой угол с тряпьем и требовали у
полковника  бутылку за мой ночлег,  он обещал им днем  расплатиться, но  они
настаивали, чтобы он немедленно  расплачивался, угрожали. Полковник  перенес
свою фанеру-лежанку, положив ее  между мной  и  пришедшими  бомжами, заявил:
"Тронете  только через мой труп".  И лег на свою фанерку