ывели коров,  лошадей,  волокли овец. Кричали перепуганные куры и
гуси.
     В пустой дом привели пана Коганца.  Когда он понял,  что его сожгут и
что  он  умрет  страшной смертью не  когда-нибудь,  а  сейчас,  он  завыл,
протяжно, дико. Казаки связали ему руки и ноги и положили на кровать.
     - Нехай ему мягче перед смертью будет, - сказал сотник Головня.
     И на дворе вопили и стонали. Мужики и казаки расправлялись с панскими
слугами,  отличавшимися своей  жестокостью.  Их  пороли мокрыми узловатыми
веревками. Отсчитывали по двести ударов.
     - Коли живы будут,  -  сказал атаман,  -  поостерегутся впредь мучить
людей. Не жалейте веревок, хлопцы.
     Панский дом  обложили со  всех  сторон  сухим  хворостом.  Факельщики
подожгли его. Деревянный дом запылал сразу.
     Огонь осветил странным светом все предметы,  находившиеся поблизости.
На деревянной стене различалась каждая трещина,  каждый сучок.  Стоявшие у
дома  деревья освещались,  будто  ярким солнцем.  Чернели стволы и  сучья,
зеленели листья.  Озаренные пожаром листья  казались безжизненными,  будто
смотрели на них сквозь синее стекло.
     Позади дома загорелись скирды прошлогодней соломы,  и  в  небе возник
четко обрисовавшийся высокий колодезный журавль.
     Огонь разгорался все сильнее.  Листья на деревьях стали скручиваться,
задымились.  Поднялся ветер,  это  огонь с  силой втягивал в  себя воздух.
Завертелись и взлетели кверху сухие листья и соломинки.
     - Смотри, смотри! - раздался чей-то голос.
     Из  открытой двери  дома  выскочили две  крысы с  дымящейся шерстью и
заметались в траве.
     Долго  еще  раздавались из  дома  истошные вопли  пана.  Потом  крыша
обрушилась, и он замолк.
     Пожар  стал  стихать.  Гудение воздуха ослабело.  Чуткое ухо  атамана
уловило в отдалении волчий вой.
     - Грицко и ты, Олесь, скачите к лесу, - прислушавшись, сказал атаман.
- Там наши от князя приехали.
     Казаки  прыгнули в  седла  и  помчались к  черневшему невдалеке лесу.
После яркого огня пожара ночь казалась совсем темной.
     А за спиной по-прежнему полыхало зарево.
     Совсем близко снова раздался тревожный волчий вой.
     Всадники придержали коней и прислушались. Волк завыл в третий раз.
     - Ответь, Грицко, ты умеешь, - сказал сотник.
     Грицко приложил ладони ко  рту и  завыл.  Получилось так похоже,  что
лошади шарахнулись в сторону.
     - Откуда? - крикнул сотник.
     - От старого князя! - раздалось в ответ.
     - Подъезжай!
     Пятеро всадников приблизились к казачьему разъезду.
     - Где атаман?
     - На пожаре.
     - Что горит?
     - Панский дом.
     - Пидемо к атаману.
     Казаки поскакали к пожарищу. Атаман встретил их на дороге:
     - Привезли князя?
     - Нет,  не  удалось.  Едва  сами  от  погони  ушли.  Морского атамана
мертвого привезли. Ему голову саблей порубили.
     Василий Чуга заметил на  одной лошади неподвижное тело,  прикрученное
веревками, и молча сошел с коня.
     Отбросив холстину с  лица  Степана  Гурьева,  он  поцеловал товарища.
Вглядевшись  в  знакомые  черты,   вспомнил  беседы  в  Сольвычегодске,  в
Холмогорах и  на острове Надежды.  Прямой и  честный,  отзывчивый к чужому
горю,  Степан  Гурьев  всегда  старался делать добро  людям  и  никогда не
забывал человека униженного и оскорбленного.
     - Эх,  Степан,  Степан,  добрая ты душа,  неугомонный человек! - тихо
вымолвил атаман. - Прощай, друг, теперь только на том свете свидимся.
     Усевшись в  седло,  Василий Чуга  заметил высокого человека в  черной
одежде, сидевшего на белой лошади.
     - А это кто?
     - Иезуита  перехватили -  как  бешеный  скакал.  Мы  увидели пожар  и
смекнули,  что утек от вас святой отец.  Будь он проклят,  враг божий! Вот
мы...
     - Молодцы,  хлопцы.  Мы его расспросим,  погреем. Озяб небось, святой
отец, ночи холодные?
     Иезуит,  худой и длинный,  как палка,  тревожно бросал глазами туда и
сюда.
     - Я  духовник пана  Коганецкого.  На  мне  святой сан,  меня  трогать
нельзя, - ощерившись, сказал он.
     - Можно. Возьмите его, хлопцы, - гулко отозвался атаман.
     - Я скакал к пану Янушу Острожскому,  -  злобно сказал иезуит. - Если
бы не перехватили меня казаки, князь вас всех на колья! Князь Януш хороший
католик.
     - Вот так всегда.  Вас пожалей,  а вы нас не пожалеете.  Будем умнее,
святой отец.  -  Атаман махнул своей ручищей.  -  А вы расскажите,  почему
старого князя не захватили, - обернулся он к казакам. - Пойдемо до хаты.
     В  избе топилась печь.  Хозяйка,  пожилая женщина в  холщовой одежде,
подкладывала в  огонь хворост.  Посреди избы на  подстилке из соломы стоял
человек, чья голова недавно торчала из земли. Две старухи обмывали горячей
водой  с  голого тела  налипшую грязь.  Мужик громко плакал,  сотрясаясь в
ознобе.
     - Дайте ему горилки,  -  войдя в избу,  сказал Василий Чуга. - Может,
полегчает. Как тебя кличут, человек?
     - Иван Кисель, - сказала хозяйка.
     Федор Шубин отцепил от пояса флягу и подал голому мужику. Иван Кисель
сначала замотал головой,  однако взял  флягу в  руки и,  прижав горлышко к
губам, выпил все, не переводя духу.
     Старухи вытерли насухо мужика,  надели на него новый,  остро пахнущий
бараном кожух и осторожно усадили на лавку.
     - Сожгли мы твоего пана,  -  посмотрев на него, сказал атаман Чуга. -
Отомстили зверюге за тебя,  Иван Кисель,  и за твою жинку,  а тебя казаком
сделаем. Тебе повезло, человече, кабы не мы, живого бы черви съели.
     Иван Кисель молчал. Он подвергся испытанию, превышающему человеческие
силы, и все еще не пришел в себя.
     Василий Чуга уселся за  стол,  посадил рядом с  собой Федора Шубина и
казаков.
     - Рассказывай, человече, - сказал он мореходу, - про все, что в замке
случилось.
     Федор Шубин рассказал, как они вместе со Степаном Гурьевым проникли в
замковую  церковь,   как   связали  князя  Константина  Острожского,   как
приволокли его на галерею к верхнему оконцу...
     - Степан Гурьев спас меня от смерти,  - склонив голову, сказал Шубин,
- а сам погиб... В замке подняли тревогу. Сотни вооруженных слуг бросились
за нами в погоню. Если бы не резвые кони, не уйти от смерти.
     - Мы во всем виноваты,  - вступил в разговор седоусый казак, - поздно
знак подали. Трут подмочили, огней не могли зажечь.
     - Видно,  бог так захотел,  -  сказал Шубин, - а вашей вины нет. - Он
долго еще рассказывал притихшим казакам про свой неудавшийся поход.
     Утром казаки собрались ехать в Киев.  От панского дома,  от конюшен и
хлевов остались только головешки и  пепел.  С  казаками уходили восставшие
крестьяне.  Им роздали панское оружие и панских лошадей.  Иван Кисель тоже
собрался ехать. Оружие и коня он получил в подарок от самого атамана.
     - Добрый  будешь  казак,  -  сказал Василий Чуга.  -  Не  одному пану
придется от тебя плакать. Жалеть их не будешь?
     - Не пожалею, атаман, - отозвался Кисель. - Не пожалею.
     И  самому атаману сделалось не по себе от его тяжелого,  неподвижного
взгляда, полного ненависти.
     Перед самым отъездом Василий Чуга подозвал Федора Шубина.
     - Третий день пошел,  как помер Степан, похоронить его надо, - сказал
атаман, посмотрев на тело морехода, привязанное к седлу.
     - Нет,  нет,  довезем до Киева, - заволновался Шубин. - Перед смертью
Степан свою волю сказал,  просил его похоронить в Киеве,  у церкви Петра и
Павла. И пусть его поп Иоанн отпевает.
     Степан ему перед смертью ничего не  успел сказать,  но  Шубин не  мог
оставить своего друга.


                                  * * *

     Второй месяц сидел гетман Христофор Косинский в Киеве.  В садах давно
отцвели и вишни и яблони. На пашнях колосились пшеница и ячмень.
     По приказу гетмана в разные стороны выезжали казачьи сотни. Казаки не
разбирали, панский ли замок или королевский, все одинаково громили и жгли,
а  шляхтичей  под  страхом  смерти  заставляли приносить  присягу  гетману
Косинскому.
     Казачьи наезды совершались вс„ дальше и дальше на запад от Киева. И в
Подолии  атаманы  творили  много  зла   шляхтичам.   Особенно  доставалось
поместьям самого князя  Константина Острожского.  Князь пытался остановить
гетмана.  С окрестными старостами он выступил против казачьего войска,  но
был разбит наголову и бежал в свой замок.
     Гетман Косинский нагнал страха на князя,  и Константин Острожский изо
всех сил старался внушить королю и  сейму,  что опасность грозит всей Речи
Посполитой. Он требовал от королевского сейма свидетельства, что, несмотря
на его предупреждения,  правительство не починило крепости в Киеве и Белой
Церкви, а потому он и не ответствен за убытки, причиненные казаками.
     Особенно  волновало  князя  Острожского необычное  поведение  гетмана
Косинского.  В  прежних  наездах казаки,  как  правило,  занимались только
грабежом.   Но  по  приказу  гетмана  казаки  не  только  разрушали  замки
шляхтичей,  но  вынуждали  дворянство присягать  ему.  Королевские бумаги,
дающие  право  на  жизнь  и  смерть крестьян,  казаки сжигали и  объявляли
крестьянам свободу.
     В конце июня в день святого Якова свершилось то, чего ждал гетман. Из
Москвы  в  Киев  приехал посол  царя  Федора  Ивановича и  привез  царскую
грамоту.
     Царь Федор Иванович снизошел к  просьбам гетмана Косинского и  принял
под свою высокую руку украинные приднепровские земли. Он обещал и порох, и
пушки,  и  другие военные припасы.  В  своем царском титуле Федор Иванович
назвал себя в  грамоте царем Запорожским,  Черкасским и  Низовским.  Посол
привез из Москвы для войны деньги,  а  в  подарок гетману Косинскому и его
атаманам - дорогие сукна.
     Степана Гурьева похоронили в  Киеве  на  кладбище при  церкви Петра и
Павла. Поп Иоанн отпевал его.
     На дубовом кресте,  поставленном на могиле,  было написано:  "Русский
мореход Степан Гурьев".


                 Гїлїаївїаї сїоїрїоїкї чїеїтївїеїрїтїаїя

                ОБОЙДЕШЬ ДА ОГЛАДИШЬ, ТАК НА СТРОГОГО КОНЯ
                                  СЯДЕШЬ

     Допрос Субботы Протопопова дал очень много.  Борис Годунов понял, что
убийство царевича прошло далеко не гладко.  Не смерть Михайлы Битяговского
и остальных заговорщиков встревожила правителя. Главная опасность состояла
в том,  что убийцы царевича назвали его имя. Из княжьего двора в Угличе из
уст в уста имя Бориса Годунова пойдет по всей русской земле. Борис Годунов
поднял руку на царевича Дмитрия.  Прежде всего слухи достигнут Москвы. А в
Москве все еще много врагов у правителя. Правда, они притаились, притихли,
но весть об убийстве наследника их расшевелит.
     Смерть  царевича Дмитрия  открывала Борису  Годунову дорогу  к  самым
верхам земной власти.  Однако радоваться было рано. События в Угличе могли
обернуться самым неожиданным образом.
     - Что делать?  - спросил Борис Годунов у окольничего Клешнина, только
что закончившего допрос стряпчего Протопопова.
     Одежда царского дядьки была забрызгана кровью.
     - Надо закрыть дороги в Углич. Никого не впускать и не выпускать.
     - Поднять стрельцов?!
     - Да, государь, пять сотен конных.
     - Кого в начальные?
     - Царского  стольника  Ваську  Окулова,  -  быстро  ответил  Клешнин,
заботясь о своей старшей дочери. - Лучше не сыщешь.
     - Добро. Пусть стрельцы сегодня выходят. Готовь царский указ. Скажешь
Ваське Окулову -  пусть все  дороги закроет,  и  чтоб без  моего приказа и
собака из Углича не убежала. А где Семен Нагой со своими стрельцами?
     - Сидит в Серпухове по царскому приказу.
     - Добро. Что надобно еще?
     - Для разбора дела надоть умных людей послать.  Сыск надобен. По тому
сыску должно выйти,  будто царевич сам на  нож набрушился,  от  своей руки
помер.
     - Да уж так.
     - Для сыска дьяка надо назвать.
     - Думный дьяк Елизар Вылузгин - верный человек, - сказал правитель.
     - Так,  так,  Борис Федорович, а от боярской думы - Василия Ивановича
Шуйского.  Пусть возглавит сыск,  - предложил Клешнин. - Против тебя он не
пойдет,  побоится.  И все сделает, как нам надобно. У князей Шуйских норов
скользкий,  и  деды  и  прадеды таковыми были.  Хотят Шуйские тебя,  Борис
Федорович,  чужими руками изничтожить,  а  сами не  тронут.  Князь Василий
Иванович наособицу:  хитер и труслив и совести в нем нет нисколько, однако
умен.  С другой стороны,  думные бояре ему поверят. И от посадских мужиков
московских он не обижен.
     Борис Годунов вспомнил последний разговор с  князем Василием Шуйским,
вспомнил его клятвы и обещания и все же решил не сразу.
     - Добро,  пусть Шуйский. Но он будет хорош, ежели с ним поедет верный
человек...  Вот что, Андрей Петрович, с князем Шуйским поедешь ты. Уж ты с
ним сладишь.  А  с другого конца -  опять боярам лестно:  Григорий Нагой -
твой тесть. Обещай ему что хочешь, лишь бы помог. Выручи, Андрей Петрович,
сочтемся, чай, не чужие.
     - Поеду,  -  сразу решил Клешнин.  -  Одно  страшно:  ежели святители
угличские супротив пойдут.  Наслушались они разговоров от Нагих, от царицы
Марьи и будут для сыска вред чинить.
     Борис Годунов с пренебрежением махнул рукой.
     - Я умолю патриарха Иова послать своего человека по делу царевича, он
рот попам зажмет... Не медли, Андрей Петрович, готовь царские указы.
     Клешнин исчез,  тихо притворив дверь.  В церквах зазвонили к вечерне.
На столе прозвенели часы, подарок королевы английской. Борис Федорович все
еще не  мог успокоиться:  решалось дело всей его жизни.  Он  быстрым шагом
вышагивал от стены до стены кабинета.  Сыск в надежных руках. "Но как быть
с погребением царевича?  - вдруг молнией пронзила его новая мысль. - Везти
тело в  Москву невозможно.  С телом царевича приедут Нагие.  Они соберутся
все,  поднимут вой  и  крик.  Особенно опасна  царица Марья.  Все  недруги
встанут на  их сторону,  будут мутить народ.  Надо хоронить в  Угличе.  Но
тогда как быть с царем Федором?  Он захочет проститься с братом. Поехать в
Углич?  Опять  нельзя.  Ежели  царь  Федор приедет в  Углич,  сыск  пойдет
по-другому.  Обвинят меня...  -  Борис Годунов остановился,  вытер ладонью
пот, выступивший на лбу. - Похороны! А я не подумал, забыл!"
     Ему припомнилось,  как царевича Ивана,  убитого отцом Иваном Грозным,
привезли из Александровой слободы.  Вельможи,  бояре, князья, все в черных
одеждах, несли гроб с телом царевича в Москву. Царь шел за гробом до самой
церкви Михаила Архангела,  где  среди предков был  похоронен царевич Иван.
Там место и царевичу Дмитрию.
     Что  делалось в  Москве в  те  дни!  Плач и  вой стоял на  площадях и
улицах.  Весь народ был на ногах,  все теснились к Ивановской площади, где
хоронили царевича.  Полки стрельцов,  вся царская охрана не  могли навести
порядок в Москве...  А ведь тогда был жив Грозный царь.  А теперь? И Борис
Годунов представил себе, как все произойдет в Москве на похоронах царевича
Дмитрия.  Нагие постараются,  уж  они  отведут душу.  И  вряд ли  похороны
окончатся благополучно для правителя.  Толпа слепа во гневе и возбуждении.
Посадских подучат, и они раздерут в клочья неугодных, как это было недавно
в Угличе. И еще Юрьев день!
     - Нет,  -  сказал громко Борис Годунов и притопнул ногой.  -  Нет! Не
будет похорон в Москве.  Царевича похоронят в Угличе. А царя Федора лекаря
не пустят на похороны.  Он совсем слаб, и даже в колымаге путь в Углич ему
не  под  силу.  Надо уверить всех,  что поездка в  Углич убьет царя...  Но
богомольный Федор  упрям  в  церковных делах  и  стоит всегда на  своем...
Только патриарх Иов поможет его уговорить. Да, да, патриарх Иов.
     Правитель выбежал из кабинета и, оттолкнув телохранителей, зашагал на
патриарший двор.
     17  мая  пять сотен стрельцов на  серых в  яблоках конях под  началом
царского стольника Васьки Окулова поскакали в  Углич.  На следующий день в
приказной колымаге, запряженной четверкой лошадей, выехали в Углич Василий
Шуйский, окольничий Андрей Клешнин и думный дьяк Елизар Вылузгин. Следом в
отдельной колымаге черного цвета, с намалеванными на ней золотыми крестами
выехал  на  похороны  царевича митрополит Геласий,  назначенный патриархом
Иовом.
     Патриарх Иов  уверил царя  Федора Ивановича,  пребывавшего в  большом
горе,  что  хоронить  царевича Дмитрия  приличествует на  своем  уделе,  в
Угличе,  в  церкви Спаса,  возле которой он  умер.  От  имени отечества он
просил великого государя поберечь себя  ради  всех  русских христиан и  не
ездить в Углич на похороны.  Патриарх благословил царя Федора на богомолье
в Сергиеву лавру к празднику троицы.
     - А  сделается  со  здоровьем  твоим,   государь,  лучше,  -  говорил
патриарх, - вместе поедем в Углич и помолимся над могилой царевича.
     Царь спрашивал совета у  шурина Бориса Федоровича,  у  жены Орины и у
многих ближних бояр, и все советовали ему внять просьбе патриарха.


                                  * * *

     В  Кремле ударил главный,  тысячепудовый колокол Москвы.  Он висел на
деревянной колокольне, что против царского дворца.
     Великий государь и  царь Федор Иванович выехал в  Сергиеву лавру.  Он
недомогал последние дни,  ослаб и  идти  на  богомолье пешком,  по  своему
обычаю,  не мог.  Царь много плакал,  вспоминал любимого брата Дмитрия,  к
нему во дворец проникали тайные слухи об убийстве царевича.
     Со  вторым ударом колокола из  кремлевских ворот  проскакали гонцы на
белых конях,  с  барабанами.  Следом прошел на  рысях передовой стрелецкий
отряд.  Немного поотступя,  ехала царская колымага на высоких колесах.  Ее
тащили двенадцать серых лошадей. За царской золоченой колымагой покатились
повозки ближних бояр,  прошел конный стрелецкий полк.  С  отъездом царя из
Москвы забот у правителя поубавилось,  однако он чувствовал себя тревожно.
Он  знал,  что  Федору  Ивановичу со  всех  сторон нашептывали о  страшном
заклании царевича Дмитрия.
     В  Угличе осталось много людей,  знавших,  как  умер царевич.  Вдовая
царица Марья собирала возле себя недовольных и обиженных.
     На второй день после отъезда царя Федора Ивановича в Москву прискакал
Андрей  Клешнин.   Соскочив  у  приказной  избы  со  взмыленного,   тяжело
поводившего боками коня, он сразу направился к правителю.
     - Борис  Федорович,   беда!  Вдовая  царица  Марья  уговорила  Федора
Ивановича после троицына дня ехать в Углич.
     - Для чего?
     - Хочет великий государь сыск сам учинить.
     - Думай,  что делать,  Андрей Петрович,  -  всполошился правитель.  -
Времени мало, завтра канун троицы... А как сыск, все ли по-нашему выходит?
     - Выходит по-нашему,  да греха много...  -  с тоской в голосе ответил
Клешнин.  -  Понять не  могу,  зачем дьяк Битяговский велел таким ножом...
Подле мертвого царевича нож  нашли,  тяжелый и  острый.  Разве таким ножом
ребятишки играют? Сам ведь знаешь, нож-то за острие взять надобно.
     - Где тот нож?
     - Вот. Утаил я его, Борис Федорович. - Клешнин вытащил из-за голенища
большой охотничий нож.  -  И рана на глотке широкая,  немного -  и напрочь
голова бы отлетела.
     Борис Годунов  взял  нож и сунул его в стол.  Взглянул на похудевшее,
изменившееся лицо Клешнина.
     - Ладно,  Андрей Петрович.  Ты  отдохни,  домой  наведайся и  обратно
поедешь в Углич. Я тут сам справлюсь.
     Правитель,  крестясь,  подошел к  иконам,  опустился на  колени  и  с
чувством прочитал молитву. Вернулся к столу, вынул нож, посмотрел на него,
покачал головой, снова спрятал и стал думать, как отвести новую беду.
     Долго горел свет  в  кабинете Бориса Годунова.  Всю  ночь  по  вызову
правителя  приходили  и  уходили  многие  люди.   Только  с  рассветом  он
отправился к себе домой.
     В полдень 24 мая загорелся колымажный двор в Москве.  Ударили в набат
на башнях Белого города. Ветер быстро разносил огонь.
     Черный дым над Москвой был виден за многие версты.  В несколько часов
сгорела  Арбатская улица,  Никитская,  Тверская,  Петровская,  весь  Белый
город,