А немощный царь Федор боялся власти, считая ее бесовским наваждением,
и предпочитал молитвы,  церковные службы.  Тешился шутами, карлами, слушал
сказителей или чтение божественных книг.
     На  плечи  Бориса Годунова наряду с  почестями и  богатством легли  и
тяжелые государственные дела.  Стефан Баторий все еще не  мог успокоиться.
Отобрав у царя Ивана Ливонию, он мечтал о восстановлении древних литовских
границ  по  берегам  Угры.   Другими  словами,  он  хотел  войны,  зная  о
бедственном  положении  русского   государства.   Вступление  на   престол
слабоумного Федора, раздоры и ссоры боярские были, по его мнению, удобными
обстоятельствами.  Однако в  Польше не  все  складывалось благоприятно для
короля, и многие шляхтичи воевать с Москвой не хотели...
     В день отъезда в Архангельск на отходящие в Лондон английские корабли
послу  Баусу  правительство возвратило подарки,  поднесенные им  покойному
царю  Ивану  Васильевичу.  Их  на  английский  двор  принесли  подьячие  в
скромных,  обычных одеждах. В подарок от царя Федора он получил три сорока
соболей. Иероним Баус был взбешен.
     "Низкие твари,  опять оскорбили меня!  -  ярился посол,  бегая взад и
вперед по комнате.  - Это ты, Андрей Щелкалов, мой заклятый враг. Я отомщу
тебе, буду жаловаться королеве, она заступится".
     Поуспокоившись,  он осмотрел возвращенные подарки - все ли принесли -
и  недосчитался  лука-самострела.   Иероним  Баус  прикинул,  что  царский
подарок, все три сорока соболей, не стоит и сорока фунтов. В оставшееся до
отъезда время  он  писал  письмо,  которое при  случае собирался переслать
своим ненавистным врагам.
     К полудню со скрипом и грохотом к дому подъехали тридцать повозок под
имущество и для слуг, запряженные почтовыми лошадьми.
     Джером Горсей пришел проводить посла,  распил с  ним  бутылку вина  и
обещал  свое  заступничество  перед  русским  правительством.  Горсей  был
единственным  англичанином  в   Москве,   выразившим   сочувствие   своему
соотечественнику.  Остальные боялись с  ним  связываться и  радовались его
отъезду.
     До   самого   Никольского  устья   незадачливого  посла   сопровождал
приставленный боярский сын  Семен  Федоров.  Он  честно относился к  своим
обязанностям,  заботился о  пропитании и охране англичанина.  Однако посол
Баус обращался с ним высокомерно и оскорблял его всю дорогу.
     Наконец  Иероним  Баус  очутился  в  Никольском устье.  Неподалеку от
деревянного монастыря,  в  узком,  закрытом от ветра заливчике,  стояли на
якорях английские корабли,  совсем готовые к  выходу в  море.  Как  только
посол  взошел  на  палубу  головного  английского корабля  и  отдышался  в
капитанской каюте,  все  страхи его  исчезли,  и  он  решил расквитаться с
врагами и, не скрываясь, показал свой нрав.
     - Возьми царское письмо и  передай дьяку Андрею Шелкалову,  -  сказал
он, выйдя на палубу, боярскому сыну, скромно стоявшему в стороне.
     Семен Федоров в испуге отпрянул и замахал руками.
     - Не могу, не приказано брать, - твердил он. - Меня подвергнут казни,
а может быть, и смерти.
     - Ах,  так!  Тогда передай негодяям братьям Щелкаловым то, что сейчас
увидишь.
     Иероним Баус  на  глазах у  боярского сына  с  проклятиями изрезал на
куски  царское письмо  к  королеве Елизавете вместе  с  царским подарком -
тремя  сороками соболей -  и  стал  топтать обрезки ногами,  оскорбительно
поминая царя Федора и его советников.
     - Вот так,  вот так, пусть помнят Иеронима Бауса! - кричал он, прыгая
по обрезкам. - Негодяи, московские дикари!
     Боярский  сын  Семен  Федоров  в  ужасе  покинул  палубу  английского
корабля.
     - Возьмите мое письмо и  передайте в руки этому глупому дворянину,  -
сказал Баус английскому приказчику,  собравшемуся сходить на берег.  - Они
заслужили большего, но и этого достаточно.
     Письмо было открытое.  Купеческий приказчик прибежал в дом английской
компании, где находилась контора, и прочитал его.
     "Объявляю,  что,  когда я выехал из Москвы,  -  писал Баус,  - Никита
Романович и  Андрей Щелкалов считали себя царями и потому так и назывались
многими людьми,  даже многими умнейшими и главнейшими советниками.  Сын же
покойного  царя  Федор  и   те   советники,   которые  были  бы   достойны
господствовать и  управлять по своей верности государю и  по любви к своей
стране,  не  имеют  никакой власти да  и  не  смеют  пытаться властвовать.
Поэтому   тот   отпуск,   каковой   я   имел,   был   мне   сделан   этими
царями-похитителями  и  через  них,   по  их  приказанию  и  распоряжению,
совершены все бесчестия и оскорбления, которые мне сделаны, а таковых было
много.
     По  их  распоряжению,  -  продолжал Баус,  -  мне в  оскорбление были
возвращены дары,  которые я дал покойному царю.  Только из них недоставало
лука-самострела.  Эти вещи мне были присланы с  каким-то жалким подьячим и
другими,  полагаю скоморохами,  потому что ни у  одного из них на спине не
было одежды и на рубль. А вместо самострела, про который подьячим сказано,
что он взят царем,  мне принесли три сорока шкур:  назвали их соболями, но
бог знает, что это была за дрянь.
     Наплевать, что мне возвращены мои подарки,  и десять раз наплевать на
подарок,  предложенный мне, а потому возвращаю его тем двум дрянным царям,
которые его прислали.
     Что же касается грамоты,  которая мне была вручена,  то как я  от нее
тогда отказывался, точно так и теперь, будучи точно уверен, что Федор, сын
покойного царя, не был извещен о содержании оной, о чем не знал и никто из
истинных  и  разумных  советников в  государстве.  Я  возвращаю вновь  эту
грамоту тем  двум врагам государства.  Не  сомневаюсь,  что  не  в  долгом
времени Федор, сын покойного царя, о котором слышу теперь, что он венчался
на  царство,  чему я  радуюсь и  желаю ему  счастья,  найдет благоразумным
срубить им головы с плеч".
     Прочитав  письмо,  холмогорский приказчик заметался по  комнате.  Что
делать? Дьяк Андрей Щелкалов мог запросто в отместку расправиться со всеми
английскими купцами.  А здесь упомянуты еще более знатные особы и даже сам
царь.
     "Уничтожить письмо,  -  мелькнула мысль; нет, этого приказчик сделать
не мог.  - Перепишу и отправлю в Лондон ольдерменам компании, пусть делают
с ним, что хотят. Может быть, им удастся принять какие-нибудь меры".
     Торопясь,  разбрызгивая чернила,  приказчик стал переписывать письмо.
Времени совсем не оставалось.  Через открытое окно он слышал, как капитаны
кораблей подавали команды,  готовясь к выходу в море.  На головном корабле
матросы  полезли  на  мачты  ставить паруса.  На  носу  под  унылую  песню
вытягивали якорь.
     Ветер  тянул  юго-западный,  попутный.  День  солнечный.  Благовонные
запахи цветущего шиповника дурманили голову.
     Письмо переписано. Приказчик успел черкнуть ольдерменам еще маленькую
записку:
     "Да  будет известно вашим достопочтенностям,  что господин посланник,
Иероним Баус, сев на корабль, самым укорительным образом отправил в Москву
распечатанное письмо, которое я со всевозможною поспешностью списал. Пусть
ваши достопочтенности разберут его как угодно.  Зачем посланнику было сюда
приезжать?  Из Москвы его письмо пришлют вам лучше переписанное, теперь же
нам некогда. Да помилует вас всех господь!"
     Он   успел  сунуть  капитану,   покидавшему  гостеприимный  заливчик,
пропахший цветущим  шиповником,  запечатанный пятью  печатями  конверт  со
строгим наказом передать его  в  собственные руки  сэру  Роуланду Гэйуорду
либо господину ольдермену Ричарду Мартину, правителю общества.
     После   долгих  размышлений,   посоветовавшись  с   другими  купцами,
приказчик решил  направить письмо Иеронима Бауса  не  в  посольский приказ
дьяку Андрею Щелкалову,  а человеку, имя которого в письме не упоминалось.
И   боярский  сын  Семен  Федоров  выехал  в  Москву,   держа  за  пазухой
запечатанное воском письмо на имя большого боярина,  правителя и  царского
шурина Бориса Федоровича Годунова.


                          Гїлїаївїаї шїеїсїтїаїя

                    ПОДЛЕ ЧЕЛОВЕКА ВСЕГДА БЕС ВЕРТИТСЯ

     Из  Москвы Богдан Лучков прихватил с  собой  двух  преданных людей  -
Гаврилу Демичева да  Фомку  Ступина.  Одному  ехать  опасно:  после  войны
развелось много лихих людей,  охочих до чужих денег. Да и в Холмогорах под
рукой свои люди нужны.  К тому же Демичев был природный холмогорец, десять
зим  ходил  на  звериные  промыслы  в  Студеное  море  и  считался бывалым
мореходом.
     Два года назад Лучков познакомился с  Демичевым в Холмогорах и сманил
его в  Москву,  посулив спокойную жизнь и хорошие заработки.  Фомка Ступин
родился под Москвой,  в селе Коломенском,  был отчаянно смел и сноровист в
драке.
     Знакомцы ехали весело и вольготно. На ямских дворах угощались за счет
английских купцов пивом, ели до отвала, лошадей брали самых лучших.
     По  дороге  встречались пустые,  брошенные  людьми  деревни.  Там  не
горланили  петухи,  не  лаяли  собаки.  В  городках  стояли  заколоченными
купеческие лавки,  некому было покупать.  Сказывалась опричнина царя Ивана
Грозного и Ливонская война.
     За три дня Богдан Лучков насчитал семьдесят восемь пустых деревень.
     На  четвертый день  они  прискакали в  город Вологду,  остановились в
посадском гостином дворе,  стоявшем на Московской дороге, и сняли на троих
одну горницу.
     Обширный гостиный двор находился неподалеку от  Вологодской крепости.
В  нем мог разместиться не  один десяток купцов вместе со своими товарами.
Он   представлял  собою  квадрат,   каждая  его  сторона  простиралась  на
восемьдесят саженей.  Две  стороны включали по  сорок двухэтажных амбаров,
рубленных под одну крышу. По другим сторонам - крепкие бревенчатые стены с
дубовыми воротами.
     По  верхним  амбарам шла  галерея с  резными перилами.  Внутри  двора
стояли деревянная церковь Петра и  Павла и  шесть гостиных изб с горницами
для приезжающих,  парная баня,  поварня и  несколько погребов для мясных и
рыбных товаров.
     Утром  Богдан  Лучков  послал  Гаврилу Демичева с  Фомкой Ступиным на
берег реки Вологды поискать попутное судно,  а сам пошел на торг поглядеть
на товары и послушать, о чем люди толкуют.
     На  набережной,  ниже речки Золотухи,  куда пришли московские дружки,
стояли торговые дворы монастырей и богатых купцов. Дворы тесно жались друг
к другу, выступая к берегу узкой частью, воротами, и сильно вытягивались в
длину.
     Гаврила и Фомка были молодые мужики,  веселые,  жизнерадостные.  С их
красных,  упитанных лиц  не  сходила довольная улыбка.  Оба белобрысые,  с
курчавыми, едва видными бородками и золотистыми усиками.
     Дружки  посидели в  харчевне,  выпили пиво,  послушали песню  слепого
гудошника про  новгородских богатырей,  перекинулись словом  с  хозяйскими
дочками,  синеглазыми веселыми толстушками.  Несмотря на  раннее  утро,  в
харчевне толпились судовщики с  барок  и  дощаников,  приплывших в  город.
Гаврила встретил знакомых холмогорцев с  большой лодьи,  стоявшей напротив
харчевни.
     - Аглицкие купцы на  Холмогоры лес  отборный грузят,  -  рассказывали
знакомцы.  -  Говорят,  аглицкая  королева войну  против  ишпанского Карла
готовит, корабли строит, оттого им лес потребен.
     - А заработки как?
     - Грех жаловаться, поболе наших купцов дают.
     В Вологде сходились торговые пути Поморья и Замосковского края. После
неудачной Ливонской войны у России остался один выход к морю -  на Севере,
и значение Вологды еще больше возросло.
     К  набережной реки подходили судовые караваны с  товарами из Двинской
земли,  из  Сольвычегодска.  Отсюда  отправлялись  на  Холмогоры  и  новый
Архангельский город.  К набережной подходила Московская ямская дорога,  по
которой и зимой и летом шло движение на санях и на колесах.
     На  Вологодских верфях  строилось много  всяких  судов,  и  больших и
малых.  Построенные здесь  барки  и  дощаники  обходились дешевле,  чем  в
Поморье. При Иване Грозном Вологда строила и морские корабли.
     Гаврила Демичев и  Фомка  Ступин  расплатились с  хозяином харчевни и
вышли на набережную.
     Пустого места  у  причалов не  было,  все  заставлено судами.  Вокруг
суетились люди, нагружая и выгружая товары.
     Вдоль   набережной   громыхали   телеги,   запряженные   низкорослыми
лошадками.  На  телегах -  самые разные товары.  Из амбаров на суда ярыжки
носили мешки с солью, хлебом, бочки с рыбой, поташом, икрой.
     У  лодьи с  петушиной головой,  заваленной бочками,  собралась толпа.
Яростные крики и отборная ругань были слышны далеко.
     Гаврила и Фомка подошли ближе.
     - Ты посмотри,  кого грабишь!  -  кричал кормщик с расписной лодьи. -
Купцов именитых грабишь, Строгановых. Вот пожалуются царю-батюшке хозяева,
и будут тебя на торгу батогами бить.
     - Чего раскричался!  -  отвечал таможенный подьячий.  - Все по закону
делано.
     - По  закону?!  А  какой ты  саженью суда мерил?  Своей малой,  а  не
государевой.  И  нетоварные места,  порожние -  нос и корму и лояло мерил.
Тамги посчитал вдвое против правил, - ярился кормщик.
     - Заплатишь,  что сказано,  -  не повысил голоса подьячий, - а тянуть
будешь, тебе же хуже: обмелеют реки - и не пройдешь сей год в Холмогоры.
     Кормщик бросил шапку наземь и заплакал.
     - Душегубец,  вор,  чтоб ни тебе,  ни детям твоим радости в  жизни не
было! - крикнул он таможенному подьячему и побрел на свою лодью.
     - А что,  Гаврила,  пойдем к кормщику, авось довезет нас в Холмогоры.
Деньги-то ему, видать, во как нужны.
     Приятели забрались в  обширную камору кормщика на высокой корме лодьи
и быстро столковались с хозяином.
     Кормщик  Савелий  отдал  половину своей  каморы  московитам и  обещал
кормить вместе с  судовщиками.  И  взял за  проезд до  Холмогор и  даже до
Архангельского города пять рублей с троих.  Уходить он собрался завтрашним
днем рано утром.  Терять время нельзя. Вологодские старожилы предсказывали
засушливое лето и большие обмеления на реках.
     Закончив дела,  Демичев и  Ступин  прошлись по  вологодскому торжищу.
Купцов и лавок много.  Торговали всем,  что произрастало и выделывалось на
русской земле.  Как и в Москве,  торговали иноземные купцы из южных стран:
персы, армяне, турки. И англичан было много. Одним словом, посмотреть было
на что.  Но Вот Фомка Ступин заметил небольшую лавку,  в которой торговали
товаром,  ранее  ему  неведомым.  В  лавке  лежали белые  длинные костяные
предметы.  Некоторые небольшие,  в  пол-аршина длиной,  а  иные в  аршин и
больше.
     - Это рыбий зуб,  - пояснил Гаврила Демичев. Он был родом из Холмогор
и знал, чем торгует купец. - В море зверь водится, и у него из пасти клыки
торчат.
     - Ну и зубы!  -  удивился Фомка.  -  Дядя, ну-ка скажи, сколь за этот
просишь? - Он показал на большой тяжелый клык.
     - За полсотни отдам,  -  лениво ответил купец, седой старик с длинным
лицом.
     - Чего полсотни?
     - Рублев.
     - Рублев! Эй, дядя, да ты вздору не толкуй.
     - Проходи, проходи, нечего тебе людей смущать. Иди подобру...
     - Не сердись,  дядя,  -  сказал Гаврила Демичев.  - Парень-то впервые
твой товар увидел. А я знаю что почем, не раз в Холмогорах видывал.
     - Хорошо,  раз  знаешь,  -  смягчился купец.  - Моржовая кость всякая
бывает:  и "четвертная" - четыре зуба в пуде,  "пятерная" - пять зубов,  и
"шестерная"...  Чем меньше ее на пуд идет,  тем она дороже.  Вот ежели три
клыка на пуд - восемьдесят рублев прямая им цена.  А вот ентих  двенадцать
зубьев за пятнадцать рублев отдам.
     - А почему за большие дороже?
     - Порошок лекарский из  кости  делают.  Ежели  отравит тебя  ворог  -
порошком спасешься.  Чем больше клыки,  тем силы в  порошке больше.  Понял
теперь?
     - Понял... А еще что делают?
     - Смотри.  -  Купец вынул костяные четки.  -  Продаю по  три рубля за
штуку.  А не хочешь - покупай деревянные, алтын всего стоит. Зато с этими,
костяными,  молитвы способнее к богу достигают.  Из большого клыка и четки
красивее,  разводов больше.  Самый дорогой зуб -  заморный.  Он  в  холоде
многие годы лежит, гладкий, и трещинки малой не найдешь.
     - А сколько,  дядя,  за порошок от отравы просишь? - полюбопытствовал
Фомка.
     Купец достал с полки маленькую берестяную коробочку:
     - Пять рублев,  изрядный порошок.  Зуб-то полпуда весил,  сила в  нем
большая.
     Приятели весело  рассмеялись.  Им  казалось глупостью платить за  две
щепотки  костяного порошка  пять  рублей,  когда  пуд  пшеницы стоит  одну
копейку.
     - Чего  ржете,  жеребцы?  -  с  досадой сказал купец.  -  Когда жизнь
потребуется спасать,  пять рублев не жалко...  Ваша жизнь и правда того не
стоит. Вот ежели б я за пятак порошком торговал... Нож купи, тоже моржовой
костью  рукоять  отделана.   Однако  здесь  кость  похуже,   всего-навсего
двугривенный нож стоит.
     - Кто видел,  из  какого зуба ты делаешь.  Может,  из энтого,  по три
копейки штука?
     - Не веришь,  купи себе,  какой нравится,  да и  натирай муки сколько
хочешь, - огрызнулся купец.
     - Да уж, мы обойдемся!
     Приятели отошли от купца моржовой костью.
     - Скажи, Гаврила, - спросил Фома, - кто по моржовый зуб в море ходит,
видать, большие деньги в кубышку кладет?
     - Кому как повезет.  Другой сразу на всю жизнь разбогатеет.  А больше
гибнут люди.  От болезней зимой помирают либо ошкуй задерет. А других льды
изотрут...  Да  и  зверя добыть не просто,  это тебе не песец либо соболь.
Страшон -  рыжий,  с  усищами и  весит сто пудов.  В  море опасен и карбас
перевернет, людей потопит.
     Приятели задумались.  Плохо  жить  на  земле,  нигде  деньги легко не
даются в руки.  Пойдешь за рублем в море,  а заработаешь крест.  Молча шли
они  через  торжище,   не  обращая  внимания  на  зазывные  крики  купцов,
расхваливающих свой товар.
     И вдруг раздались пронзительные, отчаянные вопли.
     - Наверно, правеж близко, должников бьют, - вздрогнув, сказал Фома.
     - Поглядим.
     У  приказной избы на  небольшой площадке,  посыпанной песком,  стояли
десятка два людей,  обвиненных по суду.  Пристава усердно колотили палками
должников по икрам. Люди вопили на разные голоса и корчились от боли.
     - Каждое утро  по  три  часа  бьют  на  правеже несчастных,  пока  не
заплатят деньги,  - вздохнув, сказал Фомка. - А пройдет год, не заплатит -
жену его да  детишек продадут.  Жестокое дело,  однако,  в  торговле иначе
нельзя.
     Приятели кинули по деньге в  деревянную чашку,  стоявшую возле худого
старика,   кричавшего  особенно  громко  и  чувствительно,  и  зашагали  к
гостиному двору.
     Вернувшись с  набережной,  Демичев  и  Ступин  не  могли  пробиться в
гостиный двор. Толпа любопытных осаждала закрытые на засовы ворота. Так бы
и  простояли приятели у  ворот до  вечера,  если бы  не  московский купец,
давнишний постоялец,  показавший им  маленькую калитку  с  другой  стороны
двора.
     Богдан Лучков, вернувшийся раньше, рассказал, что произошло.
     Рябая девка Аксинья,  убиравшая по утрам горницы постояльцев, увидела
поморского купца  Ивашку  Юдина  повесившимся на  сыромятном ремне.  Девка
Аксинья подняла крик,  прибежали разные люди.  Дворник послал в  приказную
избу за подьячим.
     - И раскрылись дела чудесные,  -  рассказывал Богдан.  -  Вышло,  что
купца Ивашку Юдина кто-то ударил обухом по затылку,  а потом повесил.  И у
дворника  Семиглазова  приказные  нашли  меховой  товар  убитого  купца  и
колдовские заговоры, переписанные на бумаге.
     В  заговорных словах будто призывалась нечистая сила  и  сам  диавол.
Когда Семиглазова обвинили в  колдовстве,  он  признал,  что  наговоры ему
надобны,  чтобы приворожить пригожую жонку Федорку.  И  купца Ивашку Юдина
убил тоже он и  товар украл для продажи,  а с вырученными деньгами дворник
намеревался бежать вместе с Федоркой за Каменный пояс, в дальние Сибирские
земли, и там открыть харчевню