м же, как сейчас.
   - Все будет по-другому, - сказал Бернштейн.
   - Если ваша  социальная  революция  сделает  попытку  изменить  слишком
многое,  -  она  не  произойдет.  Если  же  она  произойдет,  то  в  таком
разжиженном виде,  что  разница  будет  почти  незаметна.  Эта  фабианская
публика - самые  обыкновенные  люди.  Мы  мало  чем  отличаемся  от  самых
обыкновенных людей. Большинство людей на свете -  это  очень  обыкновенные
люди, и это так естественно. Они такие, какие они есть. Что  же  мы  можем
сделать?    Действительность    сильнее    всяких     теорий.     Никакого
коммунистического государства  никогда  не  будет.  Маркс  был  мечтатель,
оторванный от жизни.
   - Вы сами себе противоречите, дорогой мой, - сказала  Рэчел  Бернштейн,
схватив его за руку и  устремив  на  него  оживленный  взгляд.  -  Правда,
противоречите.  Вы  говорите,  что  действительность  сильнее  теорий.   А
действительность, - она на мгновение отпустила его руку,  чтобы  ткнуть  в
него пальцем, - это  экономические  силы.  А  это,  дорогой  мой,  и  есть
материалистическое толкование истории - вся сущность  марксизма.  Это  как
раз то, чему учил Маркс, чему учит коммунизм. Вы с нами - только вы  этого
не сознаете. Но вы это скоро поймете. Да, вы, вы в особенности.  -  И  она
приподняла его руку и хлопнула ею об стол.
   -  Марксизм  не  теория,  -  подтвердил  Бернштейн.  -  Это  анализ   и
предвидение.
   Теодор   покраснел,   потому   что   он   чувствовал   себя   абсолютно
невежественным во всех этих "измах". Но он  вывернулся  с  помощью  весьма
убедительного аргумента.
   - Но зачем же тогда проповедовать социальную революцию  и  бороться  за
нее, если она все равно неизбежно произойдет?
   На этот счет стоило серьезно подумать.
   Они  спорили  некоторое  время  о  точном   понимании   "революции"   и
"эволюции". Теодор твердо придерживался убеждения, что революция - это то,
что совершается людьми, а эволюция - это то, что случается с ними  без  их
вмешательства; называть какое-то движение неизбежной революцией -  с  этим
он никак не мог согласиться.
   Тедди с глубокомысленным видом, скрестив на столе руки,  очень  похожий
на кота, который сидит, подобрав лапки, взялся разрешить спор.
   - Все это сводится вот к чему, - сказал он, оставляя в  стороне  вопрос
об   эволюции-революции.   -   Коммунисты   утверждают,   что   у    нашей
капиталистической системы сильно "перевешивает верхушка и  она  становится
все более и более неустойчивой. Идет накопление средств, и  капитал  снова
пускают в оборот, вместо  того  чтобы  распределять  все  то,  что  у  нас
производят. При  накоплении  нового  капитала  стремятся  выгонять  больше
прибылей, и вот экономят на рабочих, держат их в  нищете,  экспроприируют,
порабощают. Верхушка перевешивает все больше и больше. Из  этого  следует,
что у капитализма есть начало и будет конец. Он все больше и больше  будет
в долгу у рабочих, и так будет до тех пор, пока не произойдет крах, а  это
и есть то, что они называют "социальной революцией".
   - И что же тогда будет? - спросил Теодор.
   - Да, - сказала Маргарет, - что же тогда? Вот что я хотела бы знать.  -
Казалось, она некоторое время была поглощена какими-то своими собственными
мыслями, а теперь снова пыталась сосредоточить внимание  на  их  споре.  -
Какая же у нас будет тогда жизнь?
   - Я тоже хотел бы это знать, - сказал Тедди.
   Теодор вспомнил свой недавний разговор с тетей Люциндой. Он повторил из
третьих рук вещание поэта Баркера.
   - Каждый дом в Лондоне, - сказал он,  -  такой,  каким  мы  его  видим,
выстроен капитализмом. - Он слегка заикался, чтобы подчеркнуть свои слова.
- В-в-вот хотя бы эти подоконники  -  это  капиталистические  подоконники.
Социалистические подоконники будут  совсем  другими.  Весь  Лондон  создан
капитализмом  и  есть  не   что   иное,   как   вы-кри-кристаллизовавшийся
капитализм. Разве не так? Так вот,  когда  капитализм  рухнет,  рухнет  ли
также и Лондон? Вот вся эта внешняя жизнь; дома, уличное движение, уличная
толпа, - останется ли это существовать по-прежнему  или  все  уничтожится?
Что, собственно, произойдет?
   - Всем этим займется революция, - заявил Бернштейн.
   - И все изменит?
   - Как можно скорее.
   - Во что же они это превратят?
   - В пролетарское государство, - сказал Бернштейн.
   - Но что же будут представлять собой эти улицы, дома? Здания? Какие это
будут фабрики? Они должны быть совершенно иные. Так же, как коммунизм есть
нечто совершенно иное, чем капитализм.
   - А  деревня?  -  подхватил  Тедди.  -  Что  будет  представлять  собой
коммунистическая деревня?
   - А женщины? - сказала Маргарет.
   - Все должно стать совершенно иным. Но  на  что  это  будет  похоже?  -
продолжал  Теодор,  искренне  заинтересовавшись  и  настойчиво   добиваясь
ответа.
   - Будут ли у нас по-прежнему в обращении деньги? - спросил Тедди. - Вы,
коммунисты, никогда не даете на  это  ответа.  А  мне  это  кажется  очень
важным.
   - Если вы будете задавать такие  вопросы,  -  сказал  Бернштейн,  -  вы
впадете в утопизм,  прибежище  эстетствующей,  сентиментальной  буржуазии.
Нет. Пусть у нас  сначала  совершится  социальная  революция.  Это  прежде
всего, пусть она совершится. Мы не можем рисовать себе заранее  заманчивые
картины. Хинксон очень ясно говорил об этом сегодня.  Все  наладится  само
собой, придет в полную гармонию  с  новым  строем.  Нам  следует  избегать
утопизма и строить все на научной базе.
   - Если только это действительно научная база, - ввернул Тедди.
   - Но как вы можете сомневаться в  этом?  -  вскричала  Рэчел  Бернштейн
тоном истинно верующей. - Как  можете  вы,  человек  науки,  дорогой  мой,
сомневаться в этом? Утопизм - это просто мечтания.  Это  ребячество.  Игра
воображения. Хэмберт говорит, что это все равно что  биология  вымышленных
животных. Вам бы, наверно, показалась смешной анатомия такого рода? Особое
строение единорога, до сих пор не описанное. Оперение крыльев грифа. Но, -
голос ее зазвучал благоговейно, и в первый раз она заговорила медленно,  -
марксизм имеет дело исключительно с действительностью. В этом  его  особая
сила. Вот почему мы неизбежно все к нему придем.
   - Выходит,  в  сущности,  что  мы  должны  предоставить  carte  blanche
[неограниченные полномочия (франц.)] этой вашей  социальной  революции,  -
заключил Тедди. - Без  малейшей  возможности  заглянуть  хотя  бы  даже  в
программу. Гарантии, я бы сказал, сомнительные, не очень-то  мне  все  это
нравится. Маргарет, нам пора идти.



8. СБРОСИЛ ПУТЫ

   Мысль о том, что Лондон есть нечто  меняющееся,  некая  бурлящая  масса
человеческих  существ  со  всеми  результатами  их  деятельности   -   так
представлял себе Теодор внешнюю, видимую форму капиталистического строя, -
эта новая мысль очень  оживленно  бродила  в  его  сознании  и  доставляла
обильную пищу его  фантазии.  Но  она  любила  плутать  разными  окольными
путями, которые ассоциировались с тем сложным лабиринтом, откуда появлялся
и где  исчезал  Бэлпингтон  Блэпский.  Эта  безликая,  бесформенная  сила,
социальная революция, с которой носились Бернштейны и о  которой  они  без
конца говорили, была для него в том же плане бытия, что и эта,  живущая  в
его воображении личность. Она неохотно принимала  участие  в  повседневной
жизни настоящего Теодора, она не появлялась ни за его запоздалым и  наспех
съедаемым завтраком, ни когда он сломя голову летел на поезд, ни во  время
его уроков рисования и живописи, но она пышно расцветала в его  фантазиях.
Бэлпингтон  Блэпский  иногда  возглавлял  революцию,  иногда  был  великим
контрреволюционером, который защищал старый строй во всем мире.
   По наущению тетушки Люцинды Теодор наблюдал жизнь бедных людей. До  сих
пор он обычно старался не замечать их. Но теперь, войдя в роль наблюдателя
социальных контрастов,  он  отправлялся  бродить  в  рабочие  кварталы,  в
трущобы к северо-востоку от Риджент-стрит и Оксфорд-стрит, от Хемпстеда  и
Хемпстед-роуд, от Бэкингемского дворца и Пимлико. Он увидел, что Лондон до
сих пор многое скрывал от него. Он скрывал от него свои ютившиеся на задах
улички. Теодор пробирался сквозь многолюдную, разгулявшуюся  под  праздник
субботнюю толпу на Эдсвер-роуд и уносил с собой  смрадные  воспоминания  о
мусорных кучах и  парафиновых  фонарях,  заглядывал  мельком  во  внезапно
отворяющиеся двери, слушал праздничный  гомон  переполненных  кабаков.  Их
было, по-видимому, несметное множество, этих вонючих и  грязных  людей.  А
какая грязь, свалка, разруха и нищета, мерзость и преступление  скрывались
за всеми этими фасадами Лондона, за  всеми  фасадами  его  цивилизации!  И
тетушка Люцинда считала, по-видимому, что Теодор должен что-то  сделать  с
этим. Но что ему с этим делать?
   Вообще говоря, он недолюбливал бедняков. Он  предпочитал  держаться  от
них подальше и думать о них как можно меньше. Богачи,  когда  он  думал  о
них, вызывали у него чувство зависти, а бедняки - отвращение.  Да  почему,
собственно, он должен беспокоиться о тех или других?
   Тетя Люцинда сказала, что хорошо бы ему вступить в  филиал  Фабианского
общества, именуемый Фабианским питомником; там он сможет  познакомиться  с
современными социальными проблемами; когда он узнал, что Маргарет и  Тедди
состоят в этой группе юной интеллигенции, он с удовольствием вошел в  нее.
Но питомник этот показался ему малоубедительным. Там, по-видимому, считали
богатых ответственными за бедных. Но, с другой стороны, бедные  отнюдь  не
были ответственны за богатых. "Почему же нет? - эффектно вопрошал  Теодор.
- Ведь кто-то должен же быть ответственным?"
   Бернштейны не состояли в Фабианском питомнике, они  презирали  его.  Не
имеет смысла, утверждали они, ублажать совесть или потворствовать прихотям
богачей - залечивать несправедливости социальной  системы.  Сама  система,
капиталистическая система, ответственна за  все  это  непоправимое  и  все
увеличивающееся  неравенство.  Все  меньше  и  меньше  народу   пользуется
простором, свободой, изобилием, солнечным светом  лицевой  стороны  жизни,
все больше и больше людей загоняется в  смрадные  трущобы.  Когда  в  этих
трущобах лопнет терпение, произойдет взрыв,  который  и  будет  социальной
революцией.
   Но, правду сказать, в трущобах не замечалось никаких признаков  взрыва,
да и вообще никакого революционного брожения.
   Теодор видел там толпы озабоченных, суетящихся людей, но не  замечал  в
них ничего такого, что угрожало бы взрывом. Они были заняты  своим  делом,
шли на  работу,  возвращались  домой,  покупали  в  своих  жалких  дешевых
лавчонках уродливые, безвкусные вещи,  напивались;  самые  убогие  из  них
продавали  спички,  пели  гнусавым  голосом,  стоя  под  окнами,  или,  не
стесняясь, просили милостыню, менее убогие затевали драки. В них  не  было
ничего, ровно ничего, что  напоминало  бы  Гиганта  Пролетария,  могучего,
справедливого, чистого сердцем простака марксистских плакатов Бернштейнов.
Теодор был  глубоко  убежден,  что  эти  жалкие  бедняки,  так  же  как  и
блистательные богачи, существуют с незапамятных времен, что и через  сотни
лет, как бы ни изменились обычаи и взаимоотношения, какие бы новые  здания
ни выросли на смену старым, контрасты большого  города  по-прежнему  будут
существовать: другие, но не так уж сильно отличающиеся богачи на  переднем
плане, и все та же убогая, серая, мятущаяся,  придавленная  масса  -  рабы
обстоятельств, оттиснутые назад и копошащиеся внизу. Разум его не в  силах
был допустить в этом сколько-нибудь существенных изменений. В глубине души
он верил, что существующий порядок вещей несокрушим.
   Это был настоящий Теодор, Теодор, вынужденный видеть мир  таким,  каков
он есть, Теодор, которого некогда в долговязую пору его детства Фрэнколин,
Блеттс и другие одноклассники прозвали Фыркачом и  Бекасом.  Разум  его  в
ужасе отворачивался от  титанических  замыслов,  которые  он  угадывал  за
усердными изысканиями, проектами и независимыми попытками тетушки  Люцинды
и ее фабианских друзей. Он смутно сознавал,  что  они  ставят  себе  целью
изменить весь этот мир, а лицом этого  мира,  обращенным  к  Теодору,  был
Лондон. У них были проекты изменить право собственности, создать  коммуну,
во что бы то ни стало реквизировать  предприятия,  фабрики,  банки.  Тогда
все, как они полагали, станет  на  место;  богачей  принудят  к  простому,
здоровому образу жизни, а бедняки станут совсем  другими,  ибо  они  будут
жить в благоденствии и довольстве. Но как же коммуна осуществит  все  это?
Как  она  сможет  реквизировать?  А  когда  она  реквизирует,  кто   будет
распоряжаться всем этим? В их дискуссиях этот  вопрос  подымался  снова  и
снова, прямо и косвенно, и всегда оставался без ответа. Как будет  коммуна
править? Она сначала должна научиться этому. Но кто  же  будет  ее  учить?
По-видимому,  чиновники   гражданского   ведомства,   архангелы-блюстители
займутся этим делом. Не было, казалось, ни одного ответа, который не  влек
бы за собой нового вопроса.
   Сколько бы вы ни размышляли над этим, вы всегда наталкивались на  новые
трудности. Теодор мог донимать Тедди  вопросами  до  тех  пор,  пока  тот,
нахмурив  свои  палеолитические  надбровья  и  вспыхнув  ярким   румянцем,
проступавшим сквозь его золотистые веснушки, не вынужден был сознаться:
   - Разумеется, мы еще пока всего не знаем. Естественно. Но разве  это  -
основание для  того,  чтобы  не  делать  попыток,  не  стараться  изменить
существующий порядок вещей,  поскольку  мы  видим,  до  какой  степени  он
гнусен? - Теодор вовсе не желал  видеть,  до  какой  степени  гнусен  этот
порядок. Он не ощущал в себе этой упрямой решимости, которая заставляла бы
его проникать все глубже и глубже в суть явлений и с каждой новой ступенью
знания все больше и больше подчинять их воле человека. Он не углублялся  в
изучение этого вопроса, и ему это было  не  по  душе.  Вместо  того  чтобы
признать, что такое положение вещей гнусно, он предпочитал  повернуться  к
нему спиной и утверждать, что оно, в сущности, не так уж гнусно. Убожество
переставало  быть  убогим;  оно  становилось  забавным,  трогательным.   В
обманутых надеждах было что-то смешное; голодный  человек  не  страдал  от
голода, а пребывал в состоянии психической экзальтации, - иначе  зачем  бы
праведники стали поститься? А у калеки оказывались свои  преимущества,  он
создавал  эффектное  впечатление  гротеска,   что   нормальному   человеку
недоступно. Великие художники предпочитают писать калек и  старух,  потому
что если установить правильную шкалу ценностей, то в нормальном физическом
здоровье и грации есть что-то  чрезвычайно  пресное.  А  когда  разум  его
отказывался помочь ему увернуться от всего  этого  безобразия  и  мерзости
трущоб, он спокойно переносился в страну грез, в преображенный мир.
   Настойчивая   пытливость   Тедди,   который   с   жестким    упрямством
придерживался фактов и реальных  возможностей,  раздражала  его;  мелочная
дотошность "муниципализации и эффективности"  фабианских  идеалов  тетушки
Люцинды  вселяла  в  него  отвращение;  но   весьма   неожиданно   "кредо"
Бернштейнов, когда он уловил его истинную  сущность,  оказалось  для  него
желанным и приятным убежищем.  Зачем  ломать  себе  голову  над  какими-то
муниципальными делами, когда чудо  социальной  революции  маячит  впереди?
Когда весь этот убогий люд преобразится  мгновенно  в  победно  восставший
пролетариат! И его возглавят рабочие, - не будем вдаваться в  подробности,
- это будут люди, обладающие даром предвидения.
   Теодор в своих фантазиях не  сомневался  относительно  личности  вождя,
стойкого, неотразимого, вдохновенного,  великого  Бэлпингтона,  избранника
горного округа  Блэп,  человека,  который  своими  прекрасными  пламенными
речами сплотил суровых горняков  этого  первобытного  края  для  классовой
борьбы.
   Теодор втягивал Тедди в жестокие  споры  и  после  каждой  риторической
победы все больше и  больше  чувствовал  себя  зорким  орлом,  заклевавшим
тупого быка. Его уверенность в своем умственном превосходстве над Тедди, в
своей необычайной интуиции и живости восприятия росла с  каждой  встречей.
Маргарет говорила мало, и по ее глазам нельзя было понять, что она думает.
Он жаждал, чтобы она подала ему какой-нибудь  знак,  что  она  сочувствует
ему, а не Тедди, но она никогда не подавала никакого знака.  Она  смотрела
на него, когда он говорил, и он чувствовал - хотя  иногда  был  не  совсем
уверен, - что она на его стороне.
   Она была на его стороне, но с какой-то тайной оговоркой, которую он  не
мог разгадать.
   У него было странное чувство, что Маргарет была  когда-то  вручена  ему
некими неведомыми силами, которые управляют нашим миром,  но  это  чувство
возникало и пропадало в водовороте впечатлений и ощущений. Она все  меньше
и меньше напоминала ему теперь Дельфийскую  Сивиллу,  и  сама  Дельфийская
Сивилла отступила куда-то в самую глубину его подсознания. Эта богиня  его
отрочества теперь большей частью была покинутой  красой;  впрочем,  бывали
мгновения, когда она завладевала им снова с непостижимой силой.
   Однажды в  студии  Вандерлинка,  куда  Теодор  привел  Брокстедов,  она
посетила его и Маргарет одновременно. Это было мгновенное видение, которое
перевернуло все его незыблемые ценности на  много  дней.  Они  пили  кофе.
Маргарет уселась на тумбочку, на которую Вандерлинк  ставил  свои  модели.
Она сидела наискось от Теодора, держа  чашку  в  руке,  и  глаза  ее  были
устремлены на Теодора со свойственным им слегка загадочным выражением.  На
нее падал свет,  а  вся  остальная  часть  студии  была  более  или  менее
погружена в полумрак, и вдруг он увидел - сама  Дельфийская  Сивилла,  она
сама, в присущей ей позе, сидит и слушает  молча,  с  каким-то  неуловимым
неодобрением чепуху, которую он несет.
   Он вдруг почувствовал, что это чепуха, начал  заикаться,  заметил,  что
противоречит сам себе, и так и не договорил того, что хотел сказать.
   После этого он в течение нескольких дней ходил растерянный, потому  что
не  мог  себе  объяснить,  как  это  она  могла  привести  его   в   такое
замешательство. Но не прошло и недели, как он уже вполне овладел  собой  и
держал себя еще самоуверенней, чем прежде.
   В школе Роулэндса со  своими  сверстниками-студентами  он  разговаривал
всегда с большим жаром. Его легкое заикание не только  не  мешало  ему,  а
скорей  даже  выручало  его  в  разговоре.  Оно  производило   впечатление
мгновенной мысленной паузы, а не изъяна речи. Оно  очень  редко  застигало
его врасплох. Но от времени до времени он прибегал к  нему  как  к  своего
рода подчеркиванию или затем, чтобы выиграть время и подыскать аргумент. В
школьной среде он, не задумываясь, выносил приговор современному миру.  Он
выступал в качестве мистического адепта грядущей социальной революции.  Он
был  не  коммунистом,  как  он  говорил,  а  "ультракоммунистом",  и   это
получалось очень здорово. Бернштейны оставались позади. Никто не вступал с
ним в спор по этому поводу, не заставлял его пояснять, что, собственно, он
хотел этим сказать.
   Школа Роулэндса представляла собой  разношерстную  толпу,  над  которой
живописно - порывами вдохновения, язвительными комментариями,  загадочными
изречениями, сопровождаемыми обычно самодовольным  смешком  и  откровенным
пренебрежением, -  властвовал  великий  Роулэндс.  Иногда  он  исчезал  на
несколько дней и предавался своему изумительному творчеству. Два постоянно
изобличаемых, но не сдающихся ассистента изо всех  сил  тщились  проводить
принципы обучения, обратные тем, которые проповедовал мэтр.  Он  настаивал
на том, чтобы рисовать кистью, это  был  его  способ,  но  он  никогда  не
излагал  его  членораздельно,  его  откровения  по  этому  поводу   скорее
ослепляли своей яркостью, чем проливали свет,  а  потому  его  подчиненные
стояли за то, чтоб