ить люди, видевшие его в платье.
Оно было очень хрупко. Он иногда простуживался и  покашливал,  а  примерно
год назад у него была инфлюэнца.
   Он вспоминал о хрупком здоровье Раймонда, о том, как жизнь его  угасла,
как свеча, от одной неосторожной длинной прогулки  в  ноябрьский  день,  в
мирное время в Англии. Честно ли это  по  отношению  к  здоровым  людям  -
засорять коммуникационные и передовые линии потенциальными  калеками?  Все
его инстинкты восставали против того, чтобы идти за толпой туда, где он не
мог с честью нести свое бремя, не мог быть во главе. Это было бы далеко не
патриотическим поступком - идти больным в армию, где вовсе не так уж много
госпиталей и медицинских сестер, и идти только потому, что его гордость  и
желание красивого жеста заставили его ринуться на поле брани.
   Были еще и другие соображения, удерживавшие его от этого шага. Все  это
очень хорошо, можно пойти и быть убитым. Нет ничего проще. И,  разумеется;
он пошел бы на это легко и радостно ради милой старой Англии, если бы  это
касалось  только  его  одного.  Но  разве  это  касается  только  его?   С
непривычной нежностью он думал о Клоринде. Все, что у нее есть  на  свете,
это он. Ее единственный сын. Он до сих пор  никогда  не  представлял,  как
безгранична ее любовь к нему, и при этом он вспомнил, что уже десять  дней
не был у нее, и подумал, что надо как-нибудь собраться и  зайти.  А  затем
еще была Маргарет, которая так тяжело переживала войну. Все  усиливающиеся
зверства в  Бельгии,  которыми  агитаторы  войны,  сильно  сгущая  краски,
потрясали английских обывателей, ранили и ужасали ее. Присущие ей мягкость
и доброта не могли примириться с  этими  зверствами.  Но  она  реагировала
далеко не так, как это было желательно людям, которые стремились вызвать и
разжечь ненависть. Ее ужасали не столько немцы - она знала несколько милых
немецких девушек, - ее приводило в ужас человечество, жизнь. Ей  казалось,
что-то необходимо сделать,  чтобы  помешать  людям  вернуться  к  звериной
жестокости, но что именно, она не знала. В  своем  смятении  она  выдавала
долго скрываемую нежность к Теодору. Она просила его обещать ей, что он не
пойдет добровольцем. Она открыто показывала, что ей хочется  быть  с  ним.
Несколько раз она целовала его по собственному почину. Она ясно показывала
этим, что она дорожит  его  телом  и  не  хочет,  чтобы  оно  подвергалось
опасности. Он чувствовал, что  и  по  отношению  к  ней  он  также  связан
обязательством.
   И, наконец, были еще некоторые мотивы, которые  удерживали  его.  Могло
случиться так, что он пройдет всю тяжесть муштровки  и  обучения  впустую.
Это было соображение более низменного порядка, но тем не  менее  это  было
существенное  соображение.  Чтобы  сделать  солдата,  требуется  несколько
недель, это стоит  стране  значительных  расходов,  а  война  может  скоро
кончиться. На страницах газет  войну  выигрывали  каждый  день.  Он  может
завербоваться и никогда не понадобиться. Тогда он будет  выбит  из  колеи;
его художественное образование прервется, руки огрубеют. Шесть  месяцев  -
крайний срок, он был убежден в этом. Так говорил  Мелхиор.  Но  он  только
вторил газетам. И все же Мелхиор решил вступить в армию.
   - Не понимаю, как мы можем действовать иначе, - говорил он. - Для  меня
это символический акт. Наш народ видел  только  хорошее  в  Англии.  Здесь
никогда не было травли евреев. Мы идем против немецких юдофобов.  Это  моя
вторая родина. Англичанином можно не только родиться, но и стать  им.  Вот
я, например, учился в закрытой английской школе... Иногда я чувствую  себя
более англичанином, чем англичане.
   Но у Мелхиора оказался порок сердца. Он знал об  этом,  но  никогда  не
думал,  что  это  может  оказаться  препятствием.  Однако  это   оказалось
препятствием,  и  он   перенес   свое   внимание   на   невоенную   работу
государственного значения. Он поступил в контору своего двоюродного брата,
который  с  утра   до   ночи   бился   над   проблемой   снабжения   армии
обмундированием, вначале в  качестве  компаньона  большой  фирмы  готового
платья, а потом в качестве правительственного агента. После этого  Мелхиор
перестал повторять, что "это кончится через шесть месяцев". Он  все  более
увлекался работой в конторе своего кузена. Перспективы войны  менялись,  и
быстрое окончание ее утратило для него свою первоначальную значимость.



5. ВНЕ ВОЙНЫ

   "Война может затянуться на годы".
   Вскоре это утверждение незаметно, но совершенно категорически вытеснило
разговоры о шестимесячной войне. Постепенно,  понемножку,  с  каждым  днем
стиралась граница между сценой  и  зрителями,  и  все  большее  и  большее
количество их становилось участниками драмы.
   Рэчел умчалась уже давно. Ей удалось устроиться в добровольный походный
госпиталь, кочевавший по территории беззащитной Бельгии, и с  тех  пор,  к
своему великому удовольствию, она жила в постоянной опасности,  ежеминутно
рискуя жизнью, среди людей, у которых все нормы поведения сошли на нет, не
выдержав напряжения войны.
   Один  раз  она  прислала  Теодору  коротенькое   письмецо,   написанное
карандашом, которое показалось ему хвастливым и  бессердечным,  но  адреса
для ответа не сообщила; затем он получил несколько нескромную  открытку  к
Новому году с "приветом из Остенде", и с тех пор она исчезла из его жизни.
Один из  помощников  Роулэндса  отправился  на  фронт  добровольцем  через
полтора месяца после начала войны. Потом ушли два  товарища-студента;  еще
одна студентка, с которой у  Теодора  завязались  довольно  непринужденные
дружеские отношения, поступила на курсы сестер  милосердия,  а  Вандерлинк
внезапно покончил с искусством и бросил свою мастерскую, которая, наверно,
могла бы стать во  время  войны  местом  сбора  людей  с  литературными  и
артистическими наклонностями.
   - Я больше не в силах этого выносить, - сказал Вандерлинк  -  это  было
его единственное объяснение  -  и  поехал  в  Италию,  чтобы  поступить  в
квакерский походный госпиталь.
   С каждым днем все больше и больше людей уходило на войну, а  количество
и  влияние  остающихся  вне  войны  все  уменьшалось.   Разрастающийся   и
усиливающийся смерч войны кружился по Лондону и захватывал  все  больше  и
больше жизней. Все меньше и меньше  оставалось  людей,  способных  устоять
против его притягивающей силы, не поддаться его  зову,  и  огромная  толпа
безучастных зрителей, толкавшихся в  Лондоне  в  начале  войны,  неуклонно
таяла, превращаясь в редеющие кучки.
   И то, что творилось в окружающем мире,  последовательно  повторялось  в
сознании Теодора. Все большая часть  его  втягивалась  в  этот  круговорот
войны, находила в нем свое место,  и  все  меньшая  часть  сопротивлялась,
протестовала и оставалась вовне.
   Течение  жизни  человеческого  существа  и  окружающего  его  общества,
подобно движению солнца, планет  и  их  спутников,  неизбежно  подчиняется
одному  закону.  Взрыв  войны  заставил  завертеться  все  человечество  в
огромном круговороте,  хотя  бы  и  с  различной  амплитудой  и  скоростью
движения. Мозг Теодора подчинялся тому же вращению, что и смятенная  масса
мозгов, составлявших его  лондонский  мир  и  так  называемое  "английское
сознание",  и  еще   более   обширный   и   сложный   круговорот   мозгов,
представляющий    собой    скрытую    сущность     Британской     империи,
англо-американской культуры и западной цивилизации. Все  это  кружилось  с
неуклонно возрастающей скоростью.  И  круг  за  кругом  в  процессе  этого
вращения Теодору становилось ясно,  что  война  -  это  не  только  что-то
происходящее, нет, она становится всем, что бы ни  происходило.  Это  была
новая форма жизни. Скоро не будет места, где можно было бы жить вне войны.
И как бы то ни было, уступая или сопротивляясь, все равно придется принять
в ней участие.
   Поток сознания Теодора, подобно потоку сознания каждого из нас, исходил
из его представления о себе. Это  представление  о  себе  отнюдь  не  было
вполне установившимся и определенным.  Оно  вертелось  вокруг  фантазии  о
Бэлпингтоне Блэпском, как вокруг некоего ядра, оно  тяготело  к  ней.  Все
остальное в его сознании беспорядочно металось из стороны  в  сторону,  но
этот поток  стремлений  и  фантазий  становился  все  более  устойчивым  и
постоянным. Здесь все было просто, все так взывало к его  чувствам  и  все
казалось таким привычным по сравнению с мрачными неразрешимыми  загадками,
терзавшими его. Плыть по течению этого потока было легче, настолько легче!
И вот потому именно, что он не требовал  от  Теодора  никаких  усилий,  он
теперь захватил его и всецело подчинил себе.
   Мы рассказывали в нашей  повести,  как  возникла,  как  складывалась  и
определялась эта ныне уже бесспорно господствующая  личность.  Теперь  она
решительно утверждала себя в качестве подлинного  Теодора.  Ее  живописное
благородство,  врожденная  смелость,  все   ее   качества   возникли   как
естественная реакция на окружающий мир, который казался  таким  прочным  и
надежным. В годы детства, когда все  кругом  было  неизменно  и  вечно,  в
долгие годы юности Бэлпингтон Блэпский взрастил  в  себе  романтическое  и
безупречное мужество, очарование рыцарства, стремление к высоким подвигам.
Какую бы одежду он ни носил - сверкающие ли доспехи, придворное платье или
износившийся в походах мундир, - сущность его была  всегда  одинакова.  Он
был всегда честен, честен до мозга костей. И теперь стоило ли  говорить  о
том, что он откликался на призывные знамена и  боевой  клич,  трепеща,  со
вздымающейся грудью и с бесконечным презрением ко всем,  кто  колебался  и
падал.
   И так же откликались миллионы его сверстников в британском государстве.
Наш первый отклик на  вызов  великой  войны  был,  вне  всякого  сомнения,
героическим.
   И, однако, это не было откликом всего Теодора,  потому  что  Бэлпингтон
Блэпский еще не являл собою всего Теодора и ему все еще  приходилось  идти
на какие-то компромиссы. И в самом Теодоре и в окружающей его  среде  были
элементы, которые не спешили на зов барабанного боя, а,  наоборот,  весьма
энергично  сопротивлялись  этому  призыву.  Мы  уже  пытались  как   можно
деликатнее рассказать читателю о  "непригодности"  Теодора.  Словом,  факт
остается фактом - на протяжении целого года, когда все вокруг него и в нем
самом взывало: "Иди!" - он не двигался с места. Искусно  обманывая  самого
себя, он не шел. И неминуемо он оказался в поредевшем и все более редеющем
кругу своих единомышленников, которые тоже не хотели идти и среди  которых
даже были такие, которые, подобно Тедди, с  начала  войны  поклялись,  что
ничто не заставит их пойти.
   Вскоре в Лондоне стали сновать по улицам  сильно  возбужденные  молодые
женщины,  которые  настойчиво  и  вызывающе  оглядывали  молодых  людей  в
штатском платье. Это были современные  валькирии,  выискивающие  жертв.  В
один прекрасный день в Хемпстедском метро Теодор подвергся нападению.  Это
было обыкновенное маленькое создание  с  круглым  розовым  детским  лицом.
Теодор подумал было, что она старается перехватить  его  взгляд  с  некими
дружелюбными намерениями.
   - Извините, - сказала она, обгоняя его  при  выходе  на  Кемдентаун,  и
быстрым движением своей элегантной, затянутой в коричневую  перчатку  руки
сунула ему маленькое белое перышко.
   Он остановился с позорным символом в руке. Но она исчезла  прежде,  чем
он успел объяснить, что его не взяли, что он  признан  негодным.  Он  сел,
красный, пристыженный, и окинул взглядом своих смущенных спутников.
   - Нехорошо, - произнес  он  громко.  -  Хоть  бы  повязку  какую-нибудь
надевали тем, кого не берут. - Сказав это, он замолчал.  Какой-то  пожилой
человек хмыкнул и сочувственно кивнул.
   Теодор обсуждал этот вопрос о повязке с Мелхиором.  Пусть  будет  такая
волонтерская повязка, чтобы для всех было ясно,  что  они  выполнили  свой
долг. Он даже попробовал было два-три дня носить повязку  из  ленты  цвета
хаки на левой руке. Это несколько утешало его, пока он не очутился  бок  о
бок с полисменом на лестнице в подземке. Полисмен внимательно  смотрел  на
новый нарукавный значок, и казалось, вот-вот задаст вопрос.
   - Прививка, - сказал Теодор, прежде чем его спросили. - Не мог  достать
красной ленты. - И он поспешил домой, оторвал нашивку и бросил ее прочь.
   Он надел ее только для того, чтобы избежать неприятностей, а  если  это
грозило еще большими неприятностями, какой же смысл ее носить? Но всю  эту
ночь он лежал без сна, и Бэлпингтон Блэпский осыпал его  упреками.  Ссылки
на его непригодность уже не спасали.
   - Я должен идти, - говорил он. - Я должен идти. Если меня не возьмут  в
одном месте,  я  должен  попытаться  в  другом.  Даже  если  мне  придется
пуститься на хитрость, я должен идти.
   Вы видите, что, даже в темноте и будучи вполне и  всецело  Бэлпингтоном
Блэпским, он не допускал мысли, что никакого осмотра, в сущности, не было.
То, что он был освидетельствован и признан  негодным  настоящим  врачебным
начальством, принимало все более и более характер подлинного воспоминания.
Впоследствии это стало подлинным воспоминанием.
   - Я должен идти. - Он сел завтракать, бледный и решительный.
   Но он пребывал в бездействии еще в течение трех месяцев.
   "Трус", "увиливает" - эти слова были в большом ходу в те  роковые  дни.
Бэлпингтон Блэпский усвоил эти выражения безоговорочно  и  мысленно  готов
был применить их даже к своему упрямому другу Тедди. Но вряд ли можно было
без большой натяжки заподозрить в трусости Тедди. Он фыркал громко  всякий
раз, когда слышал разговоры о "непригодности", и  частенько  его  насмешки
казались направленными по адресу Теодора. Он  ходил  по  Лондону  с  белым
пером в петличке, готовый, как  он  говорил,  пустить  в  ход  кулаки  или
аргументы против всякого, кто захотел бы  принять  его  вызов.  Но  хмурое
выражение  его  красной  физиономии,  по-видимому,  отпугивало  ревностных
патриотов. У него произошла вторая бурная стычка с  отцом,  после  которой
они перестали разговаривать друг  с  другом.  Профессор  занялся  какой-то
работой военного  характера,  а  Тедди  в  мрачном  одиночестве  продолжал
начатые ими вместе исследования о цикличности  развития  инфузорий  Темзы.
Когда Брокстеды встречались за столом, они ели молча, но в поведении Тедди
по отношению к отцу трудно было заподозрить какое-нибудь увиливание.
   Однако, если говорить начистоту, можно ли было  в  самом  деле  считать
трусостью и увиливанием обдуманную уклончивость и нерешительность Теодора?
Была ли та часть существа Теодора, которая стояла вне войны, действительно
обуреваема  страхом,  движима  страхом  как  основным  стимулом  или  было
что-нибудь  более  сложное  в  этих  не  внушающих   доверия,   загнанных,
сопротивляющихся частицах его мозга? Можно с уверенностью сказать,  что  в
течение всего этого года, когда он уклонялся  от  войны,  страх,  инстинкт
самосохранения почти не беспокоили сознание Теодора.
   С другой стороны, воображаемое "я", вокруг которого строил свою  личную
жизнь Тедди, черпало свою жизненную силу как раз из того круга суждений  и
оправдания, которые Бэлпингтон Блэпский вытеснил из сознания Теодора.  Эти
бессильные, подспудные факторы в  сознании  Теодора  находились  в  полном
согласии с тем, что говорил или делал Тедди. А новообретенная задирчивость
Тедди была в несомненном родстве с  ревностным  благородством  Бэлпингтона
Блэпского и воинственностью Теддиного отца. Тедди  пытался  подавить  свое
тайное возмущение гогенцоллернским милитаризмом. Он  старался  не  вторить
недоуменному вопросу Теодора: "Но что же нам  остается  делать  при  таком
положении вещей?" И всегда был готов вступить в драку с патриотами. Из них
двоих коренастый и плотный Тедди казался более воинственным, чем стройный,
длинноногий Теодор. И каждое из этих потрясенных войной сознаний  находило
в другом назойливое утверждение именно тех  чувств,  которые  оно  усердно
старалось подавить.
   Неприязнь к Тедди возникла  у  Теодора  еще  тогда,  когда  он  впервые
почувствовал, что интеллектуальное и моральное  влияние  Тедди  на  сестру
мешает его отношениям с Маргарет. Теперь, когда Тедди  мешал  его  усилиям
сохранить согласие  с  самим  собой,  эта  вражда  чрезвычайно  усилилась.
Сохранять  равновесие  в  те  дни  было  почти  всем  одинаково  трудно  и
мучительно. У Тедди были свои слабые стороны. Усилия остаться справедливым
и здравомыслящим среди всеобщего смятения толкали его  к  прогерманизму  и
анархизму.
   Так как все вокруг него кричали и вопили, что Германия гнусна и  черна,
он чувствовал величайшую потребность находить ее чистой  и  белой,  белой,
как только что выпавший снег. Ни одна встреча с Теодором не обходилась без
пререканий и ссор.
   Но в чем же, собственно,  заключался  этот  протест  против  участия  в
войне, который Тедди в своих попытках  самоутверждения  всячески  старался
выразить, а Теодор,  исходя  из  тех  же  соображений,  всячески  старался
подавить? Каков был их общий  стимул?  Он  сводился  к  тому,  что  Теодор
оставался вне войны, хотя считал, что его долг быть в рядах армии, а Тедди
изо  всех  сил  старался  остаться  непоколебимым  в  своем   решении   не
ввязываться в войну, не пачкать себя, и оба подчинялись одному и  тому  же
побуждению,  исходящему  из  самой  глубокой   потребности   человеческого
сознания  -  потребности  в  свободной  инициативе.  Предшествующая  эпоха
безопасности и процветания, в особенности  на  Западе,  предоставила  этой
потребности небывалый простор на пути.  Эта  молодежь  выросла,  не  ведая
почти никаких преград к самоутверждению и саморазвитию. Они  появились  на
свет, когда мир, казалось, вступил в счастливую полосу. Им не  приходилось
чувствовать на себе гнет дисциплины и,  еще  того  меньше,  наказаний.  Их
спрашивали, предоставляя  им  неограниченный  выбор:  "Что  вы  хотели  бы
делать?", "Кем вы хотели бы быть?"  И  вдруг  им  пришлось  столкнуться  с
непреодолимым  всеобщим  принуждением.  Иллюзия  человеческого  счастья  и
мирового изобилия рассеялась,  и  внезапно  открылось  истинное  положение
вещей. "Брось все, что ты делаешь, - приказывало  оно,  -  перестань  быть
тем, кем ты хочешь быть, и иди на войну. Иди на войну. Война - это все,  а
ты ничто, абсолютное ничто, помимо того, что сделает из тебя война".
   И вот этот инстинкт сохранения свободы, такой же сильный, а может быть,
и  гораздо  более  сильный,  чем  инстинкт  самосохранения,  и  вызвал  то
лихорадочное  брожение  умов,  которое  наблюдалось  в  военном  поколении
Англии, по мере того как развертывалась великая трагедия.  Их  угнетал  не
страх, а неразрешимая дилемма. Загадка, на которую они не находили ответа.
Пробудились  ли  они  от  сладких  иллюзий   и   столкнулись   с   суровой
действительностью или оказались в плену темных пережитков и отворачивались
от блестящих возможностей?
   В самом понимании этой войны и всего, что она собой представляла,  и  в
значении, которое они придавали ей,  Теодор  с  Тедди  расходились.  Тедди
исходил из второй альтернативы, а  Бэлпингтон  Блэпский  верил  в  первую.
Бэлпингтон Блэпский, выращенный на возвышенно романтическом,  историческом
и литературном материале, принял  войну  и  необходимость  своего  личного
участия  в  ней  как  нечто  неизбежное  и  всячески  подавлял  безмолвное
инстинктивное сопротивление своей оболочки - Теодора. Он не ждал войны, но
раз  война  пришла,  ее  надо  было  принять  достойно,  согласно   лучшим
традициям. Он готов был признать,  что  его  поколение  призвано  к  этому
великому служению. Он готов был бросить  свое  искусство  и  писательство,
которые в конце концов не так уж удерживали его, и идти.
   Разум Тедди не признавал и не принимал ничего этого.  С  самого  начала
войны он не  делал  никаких  попыток  скрыть  от  себя,  что  война  в  ее
современном  виде