была  здесь.  Он  любил  ее,
временами любил особенно сильно, но ему  неотступно  хотелось,  чтобы  она
была здесь. Он чувствовал, что она -  его  женщина,  и  чувство  долга  по
отношению к ней не позволяло ему завести любовную интрижку в Парвилле  или
искать развлечений в Париже.  Это  вызывало  у  него  чувство  раздражения
против нее. Он восставал против этого  запрета,  которое  его  собственное
воображение наложило на него. О" чувствовал, что Маргарет должна придумать
какой-нибудь предлог, чтобы приехать в Париж, что, если она  действительно
любит его, она должна найти способ приехать к нему,  откликнуться  на  его
желание.
   Он слонялся по Парвиллю, который по мере  приближения  лета  становился
все суше и пыльнее. Он не занимался спортом,  плохо  ел,  чувствовал  себя
физически  расслабленным.  Он  не  сходился  близко  ни  с  кем  из  своих
сослуживцев. С двумя из них он играл в шашки и в шахматы,  но  он  не  был
силен в этих играх.  Местечко  кишело  мелкими  ссорами.  Они  лишали  его
спокойствия днем, а ночью преследовали его  во  сне,  вырастая  в  бешеную
ненависть. В разговорах преобладал придирчивый и насмешливый тон.  Рабочий
день тянулся долго, и работал он лениво. В Парвилле все  работали  лениво.
Он пытался проникнуться загадочной страстью французов к рыбной  ловле.  Но
не мог. Он сидел на берегу, погруженный  в  героические  мечтания,  а  тем
временем поплавок тонул, запутавшись в водорослях. Он  много  читал  и  от
времени  до  времени  ездил  в  Париж   доставать   книги.   Он   старался
усовершенствоваться во французском языке, но пополнял только  свое  знание
арго.
   Значительную часть своего досуга он посвящал письмам домой,  в  которых
пытался изобразить себя. Он посылал Маргарет и  Клоринде  длинные  письма,
очень длинные, не вполне удовлетворявшие его. Образ,  который  он  пытался
создать, никак не удавался ему. Он изображал  себя  раненым,  в  состоянии
застоя.
   "Война грохочет рядом, - писал он.  -  Как  будто  что-то  захватывающе
интересное происходит на соседней улице, на которую никак нельзя пройти".
   Он  подумывал  было  писать  роман,  чтобы  выразить  свое  благородное
недовольство  вынужденным  бездействием.  Роман  должен   был   называться
"Выброшенный из рядов. Интермедия войны". Он напишет его в третьем лице, и
по замыслу герой его, все еще хромой и страдающий, ухватится за счастливый
случай и погибнет геройской смертью.
   Письма, которые он получал  в  ответ  на  свои,  также  не  давали  ему
удовлетворения. Два первых письма от Маргарет, нацарапанных ею в отчаянии,
были еще довольно сносны, но затем, как только она узнала, что он уже не в
окопах, она снова обрела равновесие. Она требовала, чтобы  он  написал  ей
подробно о своем ранении, но когда он уклонился, ее  как  будто  перестало
это интересовать. Ясно было, что она успокоилась, узнав, что он теперь вне
опасности и что рана его не серьезна.
   Она никак не откликнулась на его настойчивые уговоры приехать к нему во
Францию. Она могла бы по крайней мере отнестись к этому  более  чутко.  До
сих пор он никогда не замечал такой непреклонности в характере Маргарет.
   Она готовилась к последним экзаменам на степень  бакалавра  медицинских
наук и, кроме того, принимала деятельное участие в антивоенной пропаганде.
Контраст между ее методическими занятиями, ее целесообразной деятельностью
и  его  собственным  существованием   раздражал   его.   Для   поддержания
собственного достоинства он чувствовал себя вынужденным преуменьшать  все,
что делала она, и преувеличивать свою собственную  деятельность.  Любовная
нотка в их переписке сменилась оттенком пререкания.
   Он начал поносить в  своих  письмах  убежденных  противников  войны,  в
частности Тедди. Тедди сделался воинствующим антимилитаристом  и  сидел  в
тюрьме.  Теодору  казалось,  что  Маргарет  уделяет  этому  слишком  много
внимания. Она была целиком на стороне Тедди, она восхищалась им.
   Теодор смутно чувствовал, что расхождение между ним и Брокстедами  было
гораздо глубже простых расхождений по поводу  войны.  Это  было  давнишнее
расхождение, возникшее с первых же дней их знакомства. Война  была  только
пробным  камнем,  выявившим  нечто  гораздо  более   существенное   в   их
мировоззрении. Уже много позже ему довелось  узнать  всю  глубину  бездны,
разделяющей их, но он  и  сейчас  остро  ощущал  эту  рознь  и  возмущался
Маргарет. Она не понимает его, жаловался он, и под этой жалобой скрывался,
быть может, смутный неосознанный страх - прозреть и понять ее. А что, если
вместо очаровательной актрисы, готовой участвовать в его драме, он  увидит
такое  же  невыносимое  существо,  как  он   сам,   движимое   такими   же
повелительными импульсами?
   Затем пальцы огромной руки, появившейся нежданно,  схватили  Теодора  и
сомкнулись. Кому-то свыше пришла в голову неприятная мысль прочесать штаты
служащих в Парвилле, состоящие главным образом из легкораненых, и отозвать
всех,  кроме  калек  и  выбывших  из  строя  вследствие  тяжелых   увечий.
Чертежники, по-видимому, были уже не так необходимы, как раньше;  изрядное
количество более или менее пострадавших художников и фотографов  оказались
пригодными. Теодор очутился перед лицом пожилого врача в военной форме. Он
подвергся суровому допросу.
   - Вам нет никакой необходимости оставаться здесь. Ни  малейшей.  У  нас
имеется человек по имени Баркер, и у него два молодца, которых он  обучает
для нас. Они могут мигом поправить ваше колено. Их называют  костоправами.
Они не имеют никакой  квалификации.  Никакого  права  заниматься  лечебной
практикой - во всяком случае, Баркер не имеет права. Ни малейшего. Но  нам
теперь не приходится быть слишком разборчивыми. Он может сделать, а мы  не
можем. Ловкость рук. Просто какой-то фокус. Совершенно не профессионально.
Выпустит вас в полном порядке, таким, каким вы были. Давайте попробуем...
   Он сделал какую-то заметку.
   Теодор следил, как он писал.
   - Я не хочу оставаться здесь, - сказал он немножко поздно  в  ответ  на
невысказанное осуждение в тоне доктора. - Я сделал  все,  что  мог,  чтобы
остаться на передовых позициях.
   - Конечно. Конечно. Вы совершенно правы. Я не вижу, почему  бы  вам  не
вернуться туда.
   Это было волнующее переживание.
   Теодор  не  мог  заснуть  всю  ночь,  так  это  его  взволновало.   Ему
вспомнились окопы, они вставали в его памяти целой серией живых картин.  А
когда он задремал, ему представилось, что он  уже  там,  дрожа,  стоит  на
посту и смотрит на скользящие тени. И  вдруг  они  расплываются,  и  снова
перед ним вырастает страшный призрак отвратительной черной собаки.
   Снайпер, чудовищный снайпер, с лицом военного доктора, целился в  него,
и он, леденея от ужаса, не  мог  двинуться  с  места  и  спрятаться.  Дуло
винтовки  надвигалось  все  ближе,  становилось  все  шире  и,   казалось,
нащупывало самое чувствительное место в  его  теле.  Он  пытался  крикнуть
"камрад", но не мог издать ни звука. Он проснулся в холодном поту и  лежал
в ужасе с широко открытыми глазами.
   Не откладывая, он написал леди Бруд, напоминая ей слова  сэра  Люсьена,
который сказал, что спустя некоторое время ему можно будет подать прошение
о производстве в офицерский чин. Это дало бы ему возможность  вернуться  в
Англию для обучения, вместо того чтобы тотчас же отправиться на фронт.  Он
все время помнил об этой возможности, с той самой минуты, как ему  указали
на нее, а теперь она обратилась для него в своего рода  долг.  Первый  пыл
войны, когда сын кухарки и сын герцога шли служить рядовыми, уступил место
более практическому умонастроению. Теперь ощущался  большой  недостаток  в
молодых людях с мировоззрением высших и средних классов,  которое  военные
власти считали необходимым для  успешного  командования,  так  что  лицам,
принадлежащим  к  этой  категории,  было   сравнительно   легко   получить
офицерский чин.
   Теодор несколько беспокоился по поводу того, какой рапорт написал Ивенс
о первых неделях его пребывания  в  окопах  и  об  истинных  причинах  его
перевода в чертежное бюро штаба дивизии. Но рапорт так и не был подан.  Он
напрасно беспокоился. От Ивенса остался теперь только изгрызенный  крысами
череп, обломки костей, лохмотья,  заржавленные  ручные  часы  -  все  это,
смешавшись с землей и осколками снарядов,  тлело  среди  разбитых  пней  в
зловонном лесу под Аррасом, а взвод Д, заново сформированный, не  сохранил
характеристики Теодора - ему было не до того.
   Костоправ произвел на Теодора впечатление вполне  сведущего  медика,  -
это был смуглый, плотный молодой Человек с большими  красивыми  руками,  с
лицом, выражавшим суровую и непреклонную искренность. Он  чем-то  напомнил
Теодору Тедди.
   - Итак, вы хотите вернуться на фронт? - сказал  он,  небрежно  ощупывая
онемевшее колено.
   - Каждый должен исполнить свой долг, - ответил Теодор.
   - Ну да, разумеется. Но вот хотел бы я знать...
   Он откинулся на спинку стула, задумчиво  глядя  на  Теодора  и  на  его
вытянутую ногу. Он переводил взгляд с ноги Теодора на его лицо и опять  на
ногу. Казалось, будто он разговаривает с ногой. От времени до  времени  он
наклонялся к ней.
   - Н-да, дурацкое это дело... Я думал заняться исследовательской работой
по медицине, когда эта проклятая  война  перевернула  все  вверх  дном.  Я
просто как-то растерялся, когда  началась  война.  Все  мы,  должно  быть,
растерялись. Верно, и вы тоже? Я решил пойти в санитары. Думал, что это ни
к чему не обязывает. Мне претило убивать людей, хотя бы и профессиональным
способом. Очень претило. Но, как видите, я поступил неосторожно, и  как-то
так вышло, что меня послали сюда обучать этому делу. И теперь я  занимаюсь
тем, что изо дня в день возвращаю обратно на фронт  этих  бедняг,  которые
только что приковыляли к безопасности. Изо дня в день. Хуже,  чем  убивать
немцев. Ведь мне приходится возвращать на передовую людей как  раз  тогда,
когда они чувствуют, что у них есть законное основание  выбраться  оттуда.
Имею ли я право посылать человека обратно, - конечно, если я знаю, что ему
вовсе не хочется возвращаться?
   В его молчании чувствовался вопрос.
   Теодор дал ему сказать все это, не прерывая его.  Он  тоже  смотрел  на
свою вытянутую ногу. Человек предлагал оставить его хромым до конца войны.
Это было большим соблазном - Теодор втайне только и мечтал об этом.
   - Меня с каждым днем все больше тошнит  от  моей  работы,  -  продолжал
костоправ.
   - Я должен вернуться назад, - промолвил Теодор.
   - Не придавайте значения моим... беглым мыслям, - сказал  костоправ.  -
Конечно, если вы считаете, что должны вернуться, это упрощает дело.
   Молодые люди встретились взглядом.
   - Я должен вернуться,  -  сказал  Теодор,  не  скрывая,  что  он  понял
предоставлявшуюся ему возможность. Мысли его  текли  быстро  и  бессвязно.
Раскрыть ли ему свою душу  перед  самим  собой  и  перед  этим  человеком,
поддаться неудержимому чувству отвращения к фронту? До  сих  пор  никогда,
даже самому себе, он не признавался, как велико  это  отвращение.  Сделать
это теперь - значит сдать все свои позиции, занятые  им  с  самого  начала
войны.
   Что думает о  нем  доктор?  Он  смотрел  на  него  дружелюбно.  Что  он
подумает, если Теодор выдаст обуревавшее его желание сохранить хромоту?
   - Я должен вернуться, - повторил Теодор.
   - Я должен увидеть все до конца, - произнес Бэлпингтон Блэпский.
   - Не подумайте, что я предлагаю вам какой-то выход, -  заметил  молодой
доктор.
   Но разве он на самом деле не предлагал?
   - Разумеется, нет, - сказал Теодор. - И пусть вас  не  тяготит,  что  я
из-за вас снова тотчас же попаду в окопы. Я подаю прошение о производстве.
   - Это уже несколько отраднее, - сказал доктор. - Во  всяком  случае,  у
вас будет хоть передышка - Англия, домашний очаг,  что-то  хорошее...  Ну,
что же...
   Он занялся коленом.
   - Это легкий случай. Я думаю, лучше вас  захлороформировать,  а  завтра
уже все будет в порядке, хоть танцевать.
   Вошел  помощник,  грузный  пожилой  человек,  с  грустными  глазами,  и
деловито приготовил все необходимое. Когда Теодор пришел  в  себя,  доктор
уже опускал засученные рукава.
   - Тошнит?
   - Нет.
   - Как вы себя чувствуете?
   - Боли нет.
   - Согните ногу. - Теодор согнул. - Как вы думаете, можете вы встать?  -
Теодор встал. - Топните ногой.
   - Не могу.
   - Нет, вы можете, топните.
   Теодор исполнил приказание.
   - Все в порядке. Это прием Баркера. Обыкновенный врач разрезал бы  хрящ
и оставил бы вас хромым до конца ваших дней. А  теперь,  сэр,  вы  можете,
если желаете, отправиться на войну. И даже, если вы не желаете.
   Костоправ подождал, пока помощник вышел из комнаты.
   - Слушайте, - сказал он, понизив голос. - Что  это  за  черная  собака,
которой вы бредили?
   - Я бредил черной собакой?
   - Да. Она бегала и грызла трупы. Прескверная  черная  собака.  Она  как
будто обладала безграничной способностью увеличиваться... Вы говорили  еще
о разорванных  на  куски  людях,  о  вывалившихся  внутренностях.  Красные
внутренности. Куски печени.  По-видимому,  вы  не  ожидали  увидать  такую
бойню. В наше время снарядов и бомб и всего прочего, чем  швыряют  в  вас,
где попало и как попало, животам  со  всеми  их  внутренностями  достается
больше, чем они привыкли. Следовало бы подготовлять  новобранцев  к  таким
неожиданностям. У вас, по-видимому, был шок.  Довольно  скверный  шок.  Не
знаю, оказал ли я вам услугу, отправив вас обратно на фронт.
   Теодор,  все  еще  находившийся  под  действием   хлороформа,   утратил
способность рисоваться.
   - Я и сам не знаю, - сказал он. - Но ведь я сначала поеду в Англию.
   - Ах, да! Небольшая отсрочка. Ведь в Англии нет черных  собак.  Нет.  И
мало ли что может случиться. - Он выглянул в разбитое окно. - Эта работа в
полевом госпитале, - сказал он, - похожа на ловлю людей, которые  выбегают
из горящего дома, а ты ловишь их и  бросаешь  обратно  в  огонь.  Немногие
признаются, что они действительно чувствуют. В  затруднительное  положение
мы  попали.  М-да...  В  лагерь  пацифистов  теперь  уж,  пожалуй,  поздно
переходить. Гм... Если исключить медицину, прескверный это мир...
   Он протянул Теодору большую крепкую руку.
   - Желаю удачи, - сказал он. - Советую вам не встречаться на полдороге с
черными собаками, когда есть возможность их избежать. И не думайте  больше
о людях, разорванных на куски. Вполне естественно, что  куски  шевелились.
Что же можно ожидать другого? Но какой прок теперь думать об этом?
   - Я и не думаю, - сказал Теодор.
   - Вы не знаете, что думаете, - возразил доктор, - но подсознательно  вы
думаете.
   Он смотрел пустым взглядом мимо Теодора, потеряв к нему всякий интерес.
   - Хотел бы я знать, что, собственно, они могут со мной сделать, если  я
вообще откажусь от этой работы, - пробормотал он.



2. ОБЕСКУРАЖИВАЮЩАЯ ПОДДЕРЖКА ДЯДИ ЛЮСЬЕНА

   Впечатление, произведенное на Теодора этой  встречей,  стало  отправным
пунктом  целого  ряда  мыслей.   Сомнения   костоправа   вызвали   в   нем
беспокойство. Они обнажали  сущность  вещей,  изобличали  позерство;  было
что-то непонятное и непристойное в откровенном равнодушии этого человека к
войне. Напротив того, старый доктор был  совершенно  понятен  Теодору.  Он
считал,  что  каждый  молодой  англичанин,  когда  Англия  воюет,   должен
проникнуться воинственным духом и вести себя соответственно,  а  все,  что
подрывает  этот  воинственный  дух,  должно  подавляться.   Если   человек
испытывает страх, - он не должен признаваться в этом. Если ему  ненавистна
мысль об окопах, он должен делать вид,  что  всей  душой  рвется  к  этому
зловонию, грохоту и ужасу. Это не ханжество. Это - умение владеть собой  и
держаться на высоте. А это и значило всецело и искренне быть  Бэлпингтоном
Блэпским. Если ты страшишься опасности, иди ей навстречу - чтобы не бежать
от нее - или по крайней мере старайся изо всех сил идти ей навстречу.
   Вот ясный и простой образ действий молодого англичанина,  когда  Англия
находится в состоянии войны.  И  таков  был  молодой  англичанин,  которым
Англия, включая и его  самого,  могла  гордиться.  Но  этот  костоправ  из
тылового госпиталя, так же как Маргарет и Клоринда, по-видимому, не считал
воюющую  Англию  фоном  некоего  драматического  действия  с  его   личным
участием.  Всем  своим  поведением,  всем  своим  отношением  к  делу   он
показывал, что эта война вовсе не мужественная борьба великого  народа  за
ясные и благородные цели. Он не желал видеть этого, и они не желали и  все
более и более откровенно давали это понять. Они  считали  войну  насилием,
которое следует отстранить и подавить. Они не видели за всем  этим  угрозы
цивилизации, угрозы, с которой надо было храбро бороться. Они так же  мало
ожидали хорошего от победы Англии, как и от ее  поражения.  И  все  они  в
различной мере влияли на сознание Теодора. Тенью своих  глубоких  сомнений
они грязнили его доблесть. И без того было трудно смело  смотреть  в  лицо
событиям, и без того было трудно жертвовать своей жизнью, если даже  война
и была прекрасным подвигом,  каким  она  должна  быть,  но  они  незаметно
внушали ему, что война - это нечто совсем другое, просто зверская грубость
и жестокость, и все порядочное и честное нужно вырвать из ее  пасти  любой
ценой, поступившись ради этого всякой условной гордостью и честью.
   - Мужественный благородный человек, - прошептал Теодор, проснувшись  на
рассвете и глядя на тоненький луч, который просачивался сквозь ставни  его
парвилльской спальни.
   Фраза показалась ему лишенной смысла. Она больше не  поддерживала  его,
как раньше, когда он ехал на фронт.
   И вот так-то  Теодор  с  незаметно  подточенным  сознанием  вернулся  в
Англию, ко всем ее  многократно  увеличившимся  трудностям.  Тетя  Миранда
своевременно позаботилась о том,  чтобы  сэр  Люсьен  пустил  в  ход  свое
влияние и связи,  и  Теодор  был  отозван  для  обучения  и  подготовки  к
производству в офицеры.
   Лондон  показался  ему   сильно   одичавшим,   грязным,   лихорадочным,
притихшим. Уличное движение заметно сократилось, а  темнота  и  выжидающая
пустота улиц в ночное время действовали угнетающе.
   Воздушные налеты, производившиеся теперь  боевыми  аэропланами  -  фаза
цеппелинов миновала, - больше утомляли, чем  волновали  его.  Он  презирал
людей, прятавшихся в подвалах и  под  арками  домов.  На  него  теперь  не
действовали налеты. Нервы его  перестали  реагировать  на  них.  Разрывные
ракеты  не  ускоряли  биение  его  пульса.  По  сравнению  с  Францией,  с
французским фронтом Лондон представлялся ему бесконечно более  безопасным,
во  всяком  случае,  для  его  тела.  Но  что  касалось  душевного   покоя
Бэлпингтона Блэпского, - Лондон был для него  гораздо  более  опасен,  чем
скучная рутина Парвилля.
   У Теодора произошел разговор с сэром Люсьеном,  и  ему  чрезвычайно  не
понравилось то, как сэр Люсьен разговаривал с ним. В  некотором  отношении
образ мыслей сэра Люсьена оказался гораздо более  пагубным  для  душевного
спокойствия Бэлпингтона, чем образ мыслей Маргарет.
   - Нечего тебе торопиться в этот твой батальон, - говорил сэр  Люсьен  с
медоточивой убедительностью. - Я знаю, ты горишь желанием вернуться и быть
разорванным на куски и все такое, но тебе следует подумать о матери и  обо
всех тетках. А что еще важнее, я должен о них думать. Не зря же я  женился
на одной из десяти сестер, как ты думаешь? Шутки в сторону,  мой  мальчик,
есть вещи поважнее, чем вязнуть в болотах или увертываться  от  снайперов.
Это, говоря откровенно, ни к чему не приведет ни тебя, ни меня, ни родину.
Ты уже присмотрелся к делу в Парвилле, и черт знает как досадно,  что  эти
деревянные башки посылают тебя на фронт именно теперь,  когда  ты  мог  бы
быть мне полезен. Мне нужно, чтобы ты сидел в Парвилле, ты или  кто-нибудь
вроде тебя.