ью  распятие,  а  в
бесконечной дали скрывалась безучастная спина Великого Отсутствующего...
   Но как бы там ни было, на переднем плане было искусство,  литература  и
изысканные еженедельники.
   Теодор никогда не мог охватить все это сразу. Может быть,  это  так  не
вязалось одно с другим, что никто не мог охватить все это целиком.  Но  он
ломал себе голову то над одной, то  над  другой  загадкой  этого  великого
ребуса. Он изо всех сил старался свести воедино все, что изрекали Раймонд,
Клоринда, Уимпердик и другие, потому что у него было несомненное тяготение
к связности. Выходило, что кто-то ошибался...
   - Папа, - однажды сказал он, - ты католик?
   - Я? Ну, конечно, католик, я полагаю, да.
   - Но ведь католик - это крест, пресвятая дева и все такое?
   - Ну, не такой уж я образцовый католик, в этом смысле - нет.
   - А ты пуританин?
   - Боже упаси, нет!
   - А ты христианин?
   Раймонд повернулся к нему и пристально  посмотрел  на  него  задумчивым
улыбающимся взглядом.
   - Ты не слушал ли  кого-нибудь  из  этих  проповедников  "а  пляже,  а,
Теодор? Похоже, что да.
   - Я просто думал, - сказал Теодор.
   - Брось, - сказал Раймонд. - Подожди еще год или два, так же  вот,  как
курить.
   И потом Теодор слышал, как Раймонд спрашивал Клоринду, кто это,  уж  не
прислуга ли, пичкает мальчика религией.
   - Я не желаю, чтобы ему забивали голову такими вещами, - сказал  он.  -
Мальчик с его складом ума может принять это слишком всерьез.
   Как это надо было понимать?
   Трудная задача, и отнюдь не привлекательная.
   И  в  то  же  время  это  имело,  по-видимому,  какое-то  значение,   и
довольно-таки угрожающее. В смысле ада; например... Это сбивало с толку, и
в этом было что-то неприятное.
   А ну его! Стоит ли беспокоиться об этом? Еще будет  время.  Подождем  с
этим, как сказал Раймонд. Мысли скользили прочь с величайшей  готовностью,
и все это проваливалось куда-то в глубину.
   Леса Блэпа поднимались, высокие, зеленые, отрадные, и так приятно  было
вернуться к ним и скакать от опушки к опушке рядом с милой сердцу подругой
с высоким челом и спокойными ясными очами.



5. У МАЛЬЧИКА ЕСТЬ ВКУС

   Но если религия представляла  собой  не  что  иное,  как  несуразность,
недоумение, скуку и какую-то смутную, отдаленную  угрозу,  искусство  -  в
этом маленьком домике в Блэйпорте - было могущественной реальностью, и еще
больше - разговоры об искусстве.
   Вы восхищались, защищали, нападали  и  изобличали.  Вы  подстерегали  и
разбивали насмешками. Глаза блестели, щеки пылали. Сюда входила литература
- поскольку это было искусство. Социализм  -  это  было  движение  во  имя
реабилитации искусства, движение,  несколько  обремененное  и  осложненное
суровой педантичной четой Уэббов, пуритан, конечно. Такой-то или  такой-то
критик был "отъявленным негодяем", а шарлатаны были словно  сосновый  лес:
так тесно и высоко они  росли.  Здесь  были  "неучи",  и  "спекулянты",  и
"торгаши" и "болтуны", и  "фокусники",  и  целая  обширная,  разнообразная
фауна в этом мире искусства. Здесь были субъекты, которые  пытались  сбыть
анекдоты за новеллы и выдавали сантименты за  чувства.  Здесь  был  Джордж
Мур, этот, разумеется, был хорош, и Харди, который, пожалуй, был не  очень
хорош. Джордж Мур утверждал, что он не хорош. И Холл Кэйн и миссис  Гэмфри
Уорд. Ну, это были просто чудовища. Теодор к четырнадцати годам уже совсем
запутался  в  своих  привязанностях.  Он  был  социалистом,   приверженцем
средневековья [то есть придерживался системы взглядов Уильяма Морриса]. Он
считал машины и станки дьявольщиной, а Манчестер и Бирмингем - собственной
резиденцией дьявола. Он мечтал когда-нибудь увидать Флоренцию и Сиенну.
   Вкус у него был развит не по годам. Он изрекал суждения в стиле, весьма
напоминавшем стиль Раймонда. Как-то он сказал, что, когда читает "Королеву
фей" Спенсера, он чувствует себя,  как  муха,  которая  ползает  по  узору
красивых обоев, по узору, который  никогда  целиком  не  повторяется,  но,
кажется, вот-вот повторится. Это было оригинальное сравнение, и  им  очень
восхищались. Он действительно очень старался одолеть "Королеву фей", и это
сравнение пришло к нему как-то  раз,  когда  он,  лежа  утром  в  кровати,
отвлекся от этого шедевра, наблюдая  за  мухой,  ползающей  по  стене.  Но
следующую свою  остроту  насчет  Уильяма  Морриса,  что  это  старый  дуб,
которого разве только резчик по дереву и может по-настоящему оценить,  он,
стремясь повторить  свой  триумф,  выкопал  из  какого-то  старого  номера
"Сатерди рэвью".
   Глядя на картину Уотта "Время, Смерть и  Страшный  суд",  он  спрашивал
усталым голосом: "Ну, о чем это все?" Он скрывал свое тайное пристрастие к
Берлиозу,  Оффенбаху  (ах,  эта  баркарола!)  и  изучал  девятую  симфонию
Бетховена на пианоле, пока Клоринда не вышла из себя и  не  приказала  ему
прекратить это. Он благодушно критиковал архитектуру в Блэйпорте и моды  в
блайпортских магазинах. Он выпросил две японские гравюры,  чтобы  повесить
их  у  себя  в  спальне  вместо  "Мадонны"  Рафаэля,  которую  он  находил
"скучной". Из эстетических соображений он не носил воротничков и  ходил  в
школу в оранжевом шарфе. Он рисовал декоративные виньетки в стиле  Уолтера
Крэна на тетрадях, которые выдавали в школе для математики. Ко дню  своего
рождения, когда ему должно было исполниться четырнадцать лет, он попросил,
чтобы ему подарили хорошую книгу о трубадурах.
   Даже Раймонд признал:
   - У мальчика есть вкус.




ГЛАВА ВТОРАЯ. РЫЖЕВОЛОСЫЙ МАЛЬЧИК И ЕГО СЕСТРА


1. НЕЧТО В СКЛЯНКАХ

   В один  прекрасный  день,  вскоре  после  четырнадцатилетней  годовщины
своего рождения, Теодор завязал знакомство с совсем иного рода мальчиком и
заглянул в совсем иной мир, нисколько не похожий на тот, в котором он рос.
И, однако, этот мир был почти рядом,  не  больше  мили  от  его  дома.  Он
обретался  недалеко  от  пристани  Блэйпорта,  там,  где   скалы   скромно
возвышаются на тридцать, а то и  на  сорок  футов  над  каймой  глинистого
песка, где причалено большинство блэйпортских лодок.
   Портовая жизнь давно замерла в Блэйпорте. Он сохранил  только  флотилию
весельных лодок и маленьких рыбачьих  шлюпок,  которые  время  от  времени
выезжают  на  ловлю  макрели  или   возят   туристов   на   рыбную   ловлю
"патерностером".  Приезжих  здесь  привлекают  мол,   эспланада,   хороший
песчаный пляж и какая-то особенная мягкость воздуха. Река Блэй  впадает  в
каменистый заросший морской рукав, который наполовину опоясывает  город  и
делает его почти полуостровом. Рукав  извилистый,  живописный,  а  за  ним
пески, сосновая поросль, сосновые  леса  и  дощечки  с  надписями  "Ходить
воспрещается". Чуть-чуть подальше лежит остров Блэй, куда  попадают  через
мост, с западной стороны. Остров Блэй кишит москитами. Там есть  устричные
отмели, а за  ними  маленькие  деревушки.  Там  процветает  ловля  омаров.
Маленькие двуколки, запряженные пони, возят устриц и омары через  мост  на
станцию Пэппорт.
   Морской рукав и пески - хорошие места для одиноких странствований. Едва
только город остается позади, Теодор сбрасывает с себя маску, и Бэлпингтон
Блэпский начинает жить своей таинственной, непостижимой жизнью. Жизнь  эта
отличается разнообразием. Иногда Бэлпингтон  Блэпский  бывает  нормального
человеческого роста - одинокий юноша, скитающийся в поисках неведомого или
идущий на свидание. Иногда он, если можно так выразиться, покидает себя, и
тогда он способен уменьшаться до  любых  размеров.  Камни  превращаются  в
большие острова или в гряды гор, вздымающихся над  песчаной  пустыней,  по
которой движутся армии лилипутов. Раковины на камнях - это хижины колдунов
или палатки  воинов.  Здесь  попадаются  места,  сплошь  усеянные  белыми,
плоскими и очень хрупкими костями - во всяком  случае,  это  что-то  очень
похожее на тонкие, высохшие кости, - и всюду разбросаны маленькие,  легкие
коробочки. Такие чудные коробочки - трудно было даже представить себе, что
бы это такое могло быть. Может быть, эти разбойники  прятали  в  них  свои
сокровища?
   Всякие чудеса могли происходить под водой, в  расщелинах  камней  среди
колеблющихся  водорослей.  Ибо  Бэлпингтон   Блэпский   обладал   чудесным
свойством жить под водой, когда ему вздумается, и отважно проникал  в  эти
убежища, откуда стремительно разбегались креветки, и  там  он  сражался  с
чудовищами-крабами и одолевал их своими  сильными  руками.  Он  захватывал
пальцами их клешни так, что они не могли пошевельнуть ими,  и  выворачивал
их  решительно  и  беспощадно,  пока  они  не  отламывались.  Тогда  крабы
смирялись и становились его рабами. Или  Бэлпингтон  снова  принимал  свой
естественный облик и прислушивался к необычайным вестям из Блэпа,  которые
приносили ему стремительные морские чайки. Их крики и круги,  которые  они
чертили в воздухе, - это, видите  ли,  был  особый  код.  И  почти  всегда
Бэлпингтон,  поглощенный  своими  мечтами,  тихонько  напевал   про   себя
какие-нибудь обрывки арий - Баха, Бетховена, Оффенбаха, Цезаря Франка.
   Человеческие существа  были  помехой.  Они  привлекали,  отталкивали  и
заставляли его держаться настороже. Они всегда возвращали ему его  обычный
вид, и он становился Теодором Фыркачом - Бэлпингтоном в изгнании, пока  не
обгонял их и не оставлял далеко позади. В этот знаменательный  день  среди
обычного окружения на пляже ему попался молодой, одетый в  черное  пастор,
который, держа в руках башмаки и носки, бродил вдалеке по песку, у  самого
края подернутой  рябью  воды;  потом  двое  влюбленных,  укрывшихся  среди
камней, разгоряченные и  смущенные,  она  в  муслиновой  шляпе,  съехавшей
совсем набок; попозже появились  две  пожилые  дамы  с  большими  бледными
зонтиками, с альбомами для рисования, с акварельными красками,  кисточками
и складными стульчиками, подыскивавшие, по-видимому,  "красивый  пейзажик"
для этюда. Они блуждали врозь, несколько растерянно, склоняли голову набок
и время от времени сбрасывали свою  артистическую  снасть  куда-нибудь  на
сухое место и примеривались к пейзажу, чертя по воздуху руками.  Это  было
похоже на танец.  Теодора  смутно  потянуло  присоединиться  к  их  танцу,
подойти к ним под предлогом, что он хочет дать им совет и оказать  помощь,
но он поборол это желание. Вдали,  в  поле  зрения,  появился  рыжеволосый
мальчик.
   Его голова высовывалась из-за гряды  скал,  двигаясь  вверх  и  вниз  и
поворачиваясь из стороны в сторону. Он, по-видимому, был всецело  поглощен
тем, что делал. Что бы он такое мог делать?
   Теодор изменил свой маршрут,  чтобы  подойти  к  нему  за  гряду  скал.
Мелодия, которую он напевал про себя, замерла,  потом  снова  вернулась  и
снова замерла в то время, как он предавался своим наблюдениям.
   Рыжеволосый мальчик был выше и худее Теодора; вправду сказать, это  был
довольно нескладный мальчик; одет он был  в  синюю  блузу,  очень  грязные
серые фланелевые штаны, а на ногах у него были полотняные  туфли,  надетые
прямо без носков. Он производил впечатление  тринадцатилетнего  подростка,
вытянувшегося не по летам, а если судить по росту, его можно было  принять
и за шестнадцатилетнего. Волосы  у  него  были  всклокочены,  высокий  лоб
переходил в крутое надбровье с густыми светлыми бровями, которые  нависали
у него над глазами, а светлые ресницы, казалось, задерживали  его  взгляд,
делая его еще более сосредоточенным. Он  все  время  хмурился;  таков  был
склад его лица. В руках у него был садовый совок, и он то и дело  загребал
им песок, подносил его к глазам и внимательно разглядывал.
   Иногда он высыпал все это.  Иногда  он  бежал  с  какой-то  находкой  к
стеклянной банке с грязной морской водой  и  пополнял  ее  содержимое,  и,
по-видимому, эта банка была  центром  всех  его  операций.  Затем  он  шел
обратно копать песок в каком-нибудь другом месте.
   На плоском камне ближе к обрыву сверкали на солнце еще шесть  или  семь
банок, выстроенные в ряд, некоторые с водой, некоторые пустые.
   Теодору все эти процедуры казались соблазнительно загадочными. Что  это
- игра? У него была инстинктивная привычка уважать фантазии  других  и  не
глазеть на людей со слишком назойливым  любопытством.  Он  продолжал  свой
путь по камням с сосредоточенным видом,  не  подходя  слишком  близко.  Он
поймал себя на том, что напевает эту "Баркаролу".
   Но вот рыжеволосый мальчик оторвался от своих раскопок  и  поглядел  на
Теодора приветливо-лукавым взглядом. Теодор весь  углубился  в  созерцание
моста, видневшегося вдалеке у острова Блэй. По  мосту  ехали  три  повозки
сразу!
   - Эй! - окликнул рыжеволосый мальчик.
   Какое-то смутное побуждение заставило Теодора прикинуться,  что  он  не
слышит.
   - Эй! - повторил рыжеволосый мальчик несколько громче.
   Теодор разрешил себе заметить его присутствие.
   - Хэлло, - сказал он и подошел поближе с дружеским видом. -  Вы  что-то
ловите?
   - Собираю коллекцию видов, - поправил рыжеволосый мальчик.
   - Каких видов?
   - А вот исследую их, - сказал рыжеволосый мальчик. - Рассматриваю их  в
лупу. У меня есть сложный микроскоп.
   Это  была   неведомая   страна.   Теодор   позволил   себе   обнаружить
проникновенное неведение.
   - Почему сложный? - спросил он.
   - Масса линз и прочих штук. Вы никогда  не  видели  такого  микроскопа?
Вещи, которые еле видно простым глазом, видишь вот такими большими.  -  Он
изобразил увеличение размера, раздвинув руки по крайней мере на фут.
   - Любопытная наука! - сказал Теодор таким тоном, каким мог  бы  сказать
Раймонд.
   У рыжеволосого мальчика было широкое веснушчатое лицо, в  котором  было
что-то знакомое, только Теодор не мог определить,  что  именно.  Глаза  со
светлыми ресницами под нависшими бровями оказались синие, и  они  смотрели
теперь на Теодора с настойчивой дружелюбностью. Руки и ноги у рыжеволосого
мальчика были красивой формы,  но  большие  и  тоже  усеянные  веснушками.
"Голос у него, точно кошачий мех", - подумал Теодор.
   - Биология! - подхватил мальчик. - Только этим я хотел бы заниматься  и
ничем другим.
   - Просто собирать коллекции видов?
   - Ну, изучать их. Узнать о них все.
   - А есть книги о такого рода вещах?
   -  Надо  самому  доискаться.  Кому  нужны  книги?..  Вот  разве  что...
публикации... - сказал рыжеволосый мальчик.
   Это была не просто неведомая страна; это был другой мир. Публикации?  И
все  же  в  этом  рыжеволосом  мальчике  Теодор  угадывал   что-то   очень
родственное себе. Он, правда, собирает коллекции видов, но это тоже игра в
собирание коллекций и в открытия.
   - Хотите посмотреть в микроскоп? - спросил рыжеволосый мальчик.
   Теодор отвечал, что он ничего не имеет против.
   Действительно ли существует такая штука, как микроскоп?
   Предложение рыжеволосого мальчика было сделано, пожалуй, не без  задней
мысли. Его поведение выдавало, что это был заранее обдуманный план.  Но  в
то же время он разговаривал с какой-то естественной непринужденностью.  Он
живет, сказал он, вон там, над обрывом, в конце города такой новый дом,  с
длинным белым флигелем. Там помещается лаборатория.  Его  отец,  профессор
Брокстед, из колледжа Кингсуэй, работает здесь во время  каникул  и  когда
приезжает на уик-энд. И он, когда вырастет, тоже будет профессором.  Когда
он уже сделает множество всяких открытий. Вот  для  этого  он  и  собирает
коллекцию видов. Он принес с собой восемь банок  на  пляж,  но  что  стоит
принести с собой восемь пустых банок в  мешке,  а  вот  каково  тащить  их
обратно полные! Так вот, если  Теодор  хочет  посмотреть  по-настоящему  в
микроскоп и поможет ему нести банки, "мамочка" - юный Брокстед спохватился
и сказал "моя мама" - напоит их обоих чаем.
   Теодор задумался. Клоринда может хватиться его и подымет страшный  шум,
что он опять опоздал к завтраку и так ужасно напугал ее  и  измучил  своим
невозможным поведением, но может статься, что она и вовсе не  заметит  его
Отсутствия. Он решил рискнуть и отправиться с юным Брокстедом.



2. ОБИТЕЛЬ МИКРОСКОПА

   Это была необычная атмосфера для Теодора. Так же,  как  Тедди  Брокстед
был для него совершенно необычайным существом.
   Мир Теодора был довольно ограничен: Блэйпорт, редкие поездки в  Лондон,
а большей частью родительский дом в Блэйпорте. Все, с чем он сталкивался в
школьной среде, было бесцветно, уныло, затаскано  и  банально.  Он  иногда
ходил в гости к школьным товарищам, и у всех  у  них  семейная  обстановка
производила впечатление филистерской,  пышно  или  уныло  филистерской,  -
безвкусное  нагромождение  викторианской  мебели  и  безделушек,  лишенных
изящества и значения. Но тут обстановка не была филистерской. В  ней  было
какое-то достоинство. И, однако, здесь  не  чувствовалось  Искусство.  Это
было какое-то особое достоинство. Здесь были любопытные вещи,  но  они  не
были ни красивы, ни гармоничны. Они были страшно любопытны. Они  говорили.
Они пререкались друг с другом.
   Некоторые сочетания цветов  показались  ему  просто  плохими.  Стены  в
передней были отвратительного кремового цвета, такой  цвет  можно  выбрать
только  второпях.  Кроме  того,  на   нем   проступал   какой-то   бледный
бессмысленный узор, так называемый "орнамент", это уже  совсем  никуда  не
годилось. Голые зеленовато-серые стены столовой, в которой они  пили  чай,
были  холодны,  как  математика.  Бархатные  зеленовато-серые   шторы   не
согревали ее. Теодор во всем этом ощущал  какую-то  слепоту  к  искусству,
если  не  полное  равнодушие.  А  многочисленные   картинки   и   рисунки,
развешанные повсюду, были отнюдь не декоративны. Ему вспомнилась отцовская
фраза: "Этот дом не обставлен. Вся  мебель  в  нем  просто  распихана  как
попало". Правда, здесь было много старинных цветных ботанических эстампов,
висящих в рамках под стеклом, - они были очень эффектны своими отчетливыми
глубокими тонами, но большой снимок луны в углу  выглядывал  зловеще,  как
череп,  а  картина  неизвестного  художника  -  зыбучие  пески  в  Сахаре,
освещенные солнцем, - хоть и бросалась в  глаза  и  даже  была  не  лишена
некоторого очарования, несомненно, принадлежала к числу тех,  про  которые
Раймонд,  не  задумываясь,  говорил:  "Набросок".  Миниатюрные   бронзовые
фигурки  каких-то  исчезнувших  рептилий,   казалось,   попали   сюда   из
какого-нибудь музея,  а  большая  серебряная  каракатица,  "преподнесенная
профессору Брокстеду ко дню свадьбы от его  класса",  -  из  какого-нибудь
нечестивого капища. От лаборатории никакой декоративности не  требовалось,
и она больше понравилась Теодору. В ней было много света,  как  в  хорошей
студии, масса склянок с какими-то штуками, длинный стол, белый умывальник,
стеклянный шкаф, множество маленьких выдвижных ящичков из светлого  дерева
и два внушительных, с опущенными лебедиными шеями микроскопа, которые  как
будто задумались; в них была строгость, которая  невольно  привлекала.  За
окном стояло нечто вроде аквариума, в котором все время струилась вода,  и
в  нем  плавали  какие-то  живые  существа.  На  стенах  были   пришпилены
квадратные листочки бумаги с нанесенными на них черными чертами, а в  углу
на столе лежала целая кипа бумаг.
   - Нам здесь ничего  нельзя  трогать,  -  сказал  Тедди  с  нескрываемым
благоговением. - Это папины материалы. Мой уголок в  этой  комнате  в  том
конце.
   Они сразу прошли через все комнаты прямо в лабораторию,  и  Тедди  стал
показывать Теодору чудеса микроскопа, обнаружив  при  этом  полное  знание
дела. Теодор научился смотреть, не закрывая другой глаз и не прикрывая его
рукой сверху, и по-настоящему почувствовал всю сказочность этих  странных,
просвечивающих,  бессмысленно  суетящихся  существ.  Он  удостоился  чести
исследовать каплю Теддиной крови и поглядел на такие чудеса, как  почечные
клубочки и  потовые  железы,  раскрашенные  и  препарированные.  Они  были
извлечены  из  подкожной  клетчатки   и   внутр