ский  ум.  -
На что годны правительства, если они не умеют  сохранить  мир?  Зачем  нас
втянули в это? - спрашивал он.
   - Но ведь не мы нарушили мир, - возразил Теодор,  делая  второй  шаг  в
этом многолетнем споре.
   - Незачем нам было соваться в эту дурацкую историю! -  вскричал  Тедди,
не на шутку раздражаясь.
   В тот день такие  разговоры  текли  ручьями;  одни  быстро  иссякали  и
прекращались, другие соединялись в своем течении и превращались в  потоки.
Спор между Тедди и Теодором нашел свое отражение в десятках тысяч книг,  и
число их все растет.
   Теодор продолжал спорить. Он говорил, что, если бы Англия  не  объявила
войну тотчас же после вторжения немцев в Бельгию, она  потеряла  бы  душу.
Воздержаться от выступления было бесчестно и бессмысленно. Но Тедди упорно
отстаивал мысль, глубоко укоренившуюся в его сознании,  что  война  -  это
пережиток и ребячество. По всем его представлениям о жизни иначе и быть не
могло, и он приходил в ярость, когда ему напоминали, что  вся  организация
современного государства по сие время отнюдь  не  вяжется  с  этим.  Слово
"пережиток" было великим  и  утешительным  словом  в  его  философии.  Оно
примиряло его с существованием многих претивших  ему  вещей.  Он  вырос  в
твердой уверенности, сложившейся  из  общего  молчаливого  признания,  что
пушками можно орудовать только  в  колониях  для  усмирения  дикарей,  что
войска на параде и боевые корабли на море - ничуть не меньшая формальность
и традиция, чем лейб-гвардейцы в Тауэре. Если бы  эти  ветераны  бросились
убивать народ на Лоуэр-Темз-стрит, он был бы удивлен и возмущен не больше,
чем объявлением войны. Он считал, что общий мировой порядок поддерживается
неофициальным сотрудничеством  неприметного,  тесного  круга  просвещенных
людей. А тем временем, думал он, наука движется вперед, средства сообщения
и связи улучшаются и узы взаимосогласия, обеспечивающие благо всему  миру,
становятся все прочнее  и  крепче.  Он  считал,  что  короли,  императоры,
государственные деятели и  военные  власти  -  все  смиренно  и  молчаливо
признают это неизбежное движение вперед. Он думал, что все они знают  свое
место в этой его высококультурной схеме. А теперь оказалось,  что  он  был
просто дураком. Они никогда и не слыхали о его высококультурной схеме.  Он
понял всю нелепость нереволюционного либерализма. Он понял, что  прогресс,
если он не заботится о  том,  чтобы  перекроить  заново  формы  управления
людьми так, чтобы они отвечали новым условиям, которые он несет  с  собой,
это не прогресс; в лучшем  случае  это  бесцельный  выпад  вперед.  Он  не
признавал компромиссов, а сам жил мечтой о мнимом компромиссе. И  вся  его
уверенность лопнула, как мыльный пузырь.
   И Теодор видел, что  Тедди  твердит  одно:  "Нам  незачем  было  в  это
соваться. Мы не должны были вмешиваться", - и не способен ответить  ни  на
одно возражение против этой немыслимой идеи. Он просто не желал признавать
войны и приходил в ярость, когда ему говорили,  что  это  нелепо.  Великая
империя со знаменами и барабанами, с войсками и  флотом,  с  договорами  и
соглашениями не могла же так вдруг сразу решить, что она никогда ни о  чем
подобном не думала, что это все детские игрушки, и выйти из игры.
   И Теодор не думал, что это детские игрушки.
   - Эта война возродит душу Англии, - говорил он. -  Я  чувствую  это  по
всему.
   Но это уж было слишком для Тедди.
   - Так, значит, у Англии есть душа, - вскричал он, - вроде как у тебя? И
мы собираемся убивать сотни тысяч людей из-за этой чепухи!
   - Чепуха! - возмутился Теодор. - Чепуха! Лучше  чепуха,  чем  трусливое
потаканье великому злу. Немцы давно уже замышляли, подготовляли это и вот,
наконец, добились.
   Миссис Брокстед и Маргарет показались между ивами на островке  как  раз
вовремя, чтобы помешать дискуссии перейти в ссору.
   - Ты не видел отца? - крикнула миссис Брокстед снизу.
   - А куда он пошел? - спросил Тедди, пользуясь случаем прекратить  спор,
в котором он с самого начала был в невыгодном положении.
   - Он пошел полчаса тому назад в Брэй поговорить по телефону. Я не  хочу
разогревать завтрак, пока он не приедет.
   Маргарет стояла возле матери, очень тихая и  серьезная,  и  внимательно
смотрела на Теодора.
   - Вы знаете, что у нас война? - крикнул он возбужденным голосом.
   Она тихо кивнула головой и ничего не ответила. Ей казалось, что она уже
видит, как он отправляется на фронт.
   - Вон отец, на лугу, - сказал Тедди.
   Теодор спрыгнул в  лодку,  чтобы  перевезти  профессора  на  барку.  Он
неожиданно нашел в нем союзника против Тедди. У  профессора  было  красное
сердитое лицо; на его обычно нахмуренном лбу залегла грозная складка.
   - Никого не мог застать, - сказал он, усаживаясь в  лодку.  -  Двадцати
человекам звонил, хоть бы одному дозвонился... Мы вступаем  в  войну,  как
дети. Мы толпа, а они подготовлены к  войне.  Как  нам  бороться  с  такой
организованной страной, как Германия, если мы сами не организуемся? Ведь у
них  нет  ни  одного  химика,  который  не  состоял  бы  на   учете,   его
специальность известна, его задания указаны.  А  здесь  -  ничего.  Каждый
ученый в стране должен быть мобилизован.  Каждый  знающий  человек  должен
стоять наготове со своим специальным  знанием  или  умением,  должен  быть
известен, взят на учет, подготовлен.
   - Значит, вы думаете, что мы должны воевать, сэр? - спросил Теодор.
   - А что же остается делать? Что  же  еще  остается  делать?..  Раз  они
вторглись в Бельгию.
   - Честь страны, - сказал Теодор.
   - Честь! Просто здравый смысл.
   Шипящие  сосиски  и  картофель,  которые  миссис  Брокстед  и  Маргарет
поджаривали на костре, еще не  были  готовы,  а  тем  временем  профессор,
слишком взволнованный, чтобы сидеть, расхаживал  вокруг  стола,  покрытого
пестрой скатертью, на котором были расставлены тарелки с  пестрым  узором,
и,  обращаясь  ко  всем,  читал  лекцию  о  беззакониях  Гогенцоллернов  и
неподготовленности Англии к войне.
   Он так же, как Тедди, разрушил  иллюзии  Теодора  о  быстрой  и  легкой
победе и так же негодовал на вторжение войны  в  мирно  шествующий  вперед
мир. Но вместо того, чтобы  извергать  свое  негодование  на  все  воюющие
державы, он яростно обрушивался на Гогенцоллернов, и только на них одних.
   - Это нападение на цивилизацию, - говорил он. - Это вызов человечеству.
   Тедди возражал. Возможно, что основы  патриотизма,  усвоенные  отцом  в
более ранний период его жизни, не были достаточно глубоко заложены в сыне.
И вот он пытался доказать, что открытие военных  действии  явилось  только
неизбежным результатом дошедшей до  апогея  долгой  глупой  игры,  которую
министерства  иностранных  дел  вели  во  всем   мире,   не   считаясь   с
благополучием человечества. Германии в этой  игре  выпал  на  долю  первый
выстрел. Вот и все. "Нам нужно было давно разобраться во всем этом". Он не
привык спорить с отцом, когда тот был в таком возбужденном состоянии,  как
сейчас,  и  его  попытка  изложить  свою  точку  зрения,  не   выходя   из
почтительного тона, отдавала иронией. Да и какая это  была  точка  зрения?
Раздражающая критика, неспособная внести ни одного разумного  предложения;
а профессор между тем рвал и метал, так ему не терпелось что-то делать.
   Едва только начали есть сосиски  с  картофелем,  между  отцом  и  сыном
разразилась  крупная   ссора,   которую   миссис   Брокстед   не   удалось
предотвратить.
   Ссора  была  не  менее  жестокой  оттого,  что  оба  они,  в  сущности,
отправлялись от одной и той же исходной  идеи  -  идеи  о  подразумеваемой
мировой цивилизации, на которую так внезапно нагрянул этот острый  рецидив
воинственности. Но в то время как Тедди критиковал, не предлагая  никакого
выхода, отец его метал громы и молнии.  Тедди  пытался  поставить  диагноз
болезни, тогда как его отец искал виновника. Теодор не примыкал ни к тому,
ни к другому. "Милая Англия! Моя Англия!" - пело у него в крови.  Ему  все
еще представлялся Мейденхэдский мост и морское сражение. Но он не принимал
участия  в  споре  и  только  от  времени  до  времени  издавал  невнятные
одобрительные возгласы по адресу профессора. Он был на стороне  профессора
потому, что профессор приводил веские доводы в пользу того, почему  Англия
должна воевать и одержать великую романтическую победу. А еще потому,  что
он ставил на место этого Тедди.
   Тедди приказывали молчать, его  резко  одергивали,  чтобы  он  не  смел
подавать голоса, пока отец не скажет все, что  он  имеет  сказать,  и  все
сидели подавленные и ели в тягостном молчании, в то  время  как  профессор
Брокстед  разражался  гневным  монологом,  неопровержимо  доказывая,   что
Германия - это источник и носитель  милитаризма  и  что  ее  крушение,  ее
неизбежное крушение будет означать конец агрессивной монархии во всем мире
и неминуемо повлечет за собой создание  мировой  конфедерации,  Парламента
Человечества. Слово "неизбежно" обильно уснащало его речь.
   - Эта война - неизбежное крушение  старой  системы  перед  наступлением
новой. Весь мир вынужден объединиться и заключить союз против  нестерпимой
агрессии Германии.  Ясно.  Этот  союз  неизбежно  должен  сохраниться.  Он
вынужден будет  изыскать  способ  совместной  работы;  иными  словами,  он
вынужден  будет  выработать  Конституцию,   Всемирную   Конституцию.   Это
неизбежно. Только самые  тупые  (Тедди),  самые  закоснелые  мозги  (опять
Тедди) не в состоянии понять, насколько это  неизбежно.  Какой  же  другой
исход может быть? Мыслимый исход? (Красноречивое молчание Тедди.) Мы живем
в переходную эпоху.
   - Вся жизнь - переходная эпоха, - сказал Тедди.
   -  Каламбур,  -  огрызнулся  профессор.  -   Что   представляет   собой
девятнадцатый век? В самой своей  сущности  переходную  стадию.  Да,  сэр,
поистине переходную стадию, резко отличающуюся  от  стабильности  позднего
семнадцатого столетия. Тогда была система. Почитайте-ка Гиббона,  вот  вам
прекрасная  картина   устойчивого   строя,   близящегося   к   концу.   Но
девятнадцатый век был сплошной переменой, переменой, переменой;  переменой
масштаба, переменой методов, переменой, упорно  направленной  к  всеобщему
миру. Теперь мы подошли к концу этой эпохи. Наша сущность - это переход.
   Голос профессора угас, как будто его утомляла  необходимость  повторять
давно известное.
   - Это великий рассвет. Это последняя война, война  во  имя  уничтожения
войны. Возможно, борьба продлится дольше, чем предполагают  многие,  ну  и
что же? Мир рождает Всемирное Государство. Кто посмеет остаться в  стороне
в столь важный момент, когда решается судьба человечества?
   Лицо Тедди выражало стоическое упорство неразумного человека.
   Маргарет помогла подать завтрак, а затем села и в течение  всего  этого
спора сидела, глядя с озабоченным  видом  и  не  говоря  ни  слова.  Когда
профессора снова переправили на  берег,  чтобы  он  мог  возобновить  свои
попытки дозвониться по телефону, она поехала с Теодором в его лодке.
   Первые ее слова были:
   - Вы не пойдете, Теодор?
   На одну секунду он подумал, что она просит его не приставать к берегу и
отложить писание этюдов, но вовремя понял значение ее слов.
   - Если Англия позовет? - сказал он и задумался. - Нет, этого я не  могу
обещать.
   - Не ходите, - сказала она. - Я не хочу, чтобы вы шли.
   Она никогда еще не была с ним такой мягкой и ласковой.
   Инстинкт не обманул его. Конечно, война должна способствовать  расцвету
мужественности и женственности. Маргарет сидела в лодке, глядя прямо перед
собой; ей мерещились всякие ужасы, зверство, жестокость.
   - Вон там, - сказала она, -  совсем  близко  от  нас,  вот  в  этом  же
солнечном свете, сейчас - подумать только! - людей выгоняют из  их  домов,
убивают мужчин и женщин, мальчиков и юношей, колют,  давят,  разрывают  на
части. Кровопролитие, смерть... А мы сидели за столом... И ведь это только
начало...
   Он стал приводить какие-то доводы, чтобы успокоить ее.
   - В конце концов, - сказал он, - всюду  и  всегда  бывают  и  борьба  и
страдания. Это темная и трагическая полоса, но  это  неизбежная  полоса  в
могучем развитии человечества. А за этим могучим усилием - разве  ее  отец
не сказал этого? - явится возрожденный мир. Замечательно смотреть, как  на
это откликается старая Англия.
   - Но ведь это только начало, - упрямо твердила она. - Миллионы  простых
людей, еще так недавно они были счастливы! И вот это подкрадывается к ним.
Зачем нужно, чтобы была такая полоса? И откуда мы знаем, что  потом  будет
этот новый мир? Я думала, что с войной уже покончено.
   Она вся дрожала, и его доводы не утешали ее.



4. ИДТИ ИЛИ НЕ ИДТИ?

   А теперь мы должны рассказать о великом  конфликте,  который  благодаря
этой  войне  возник  в  сознании  Теодора,  о  конфликте  между  личностью
Бэлпингтона  Блэпского,  с  одной  стороны,  чье  постепенное  зарождение,
развитие и все усиливающееся влияние мы показали читателю, - и  множеством
внешних запутанных,  противоречивых,  сталкивающихся  факторов,  с  другой
стороны,  факторов,  которые  все  еще  продолжали   действовать,   каждый
по-своему, и все  еще  были  недостаточно  подчинены  этому  воображаемому
авторитету. Бэлпингтон Блэпский с самого начала признал явные  достоинства
войны и усвоил роль патриота в духе непревзойденной храбрости и  мужества.
Казалось, это была единственная достойная  его  роль.  Но  наряду  с  этим
какой-то скрытый поток сознания увлекал Теодора совсем в  другую  сторону.
Теодор готов был восхищаться войной, проявлять к ней глубочайший  интерес,
воодушевляться ею и даже мысленно принимать в ней  участие.  Но  в  то  же
время у него было очень сильное желание продолжать свою жизнь в Лондоне, а
она после смерти отца начала  складываться  очень  приятным  и  интересным
образом и доставляла ему все больше удовлетворения и радости.  Это  тайное
желание  жить  просто  своей  жизнью  и  не  коверкать  ее   из-за   войны
парализовало  с  самого  начала  Бэлпингтона   Блэпского   во   всей   его
безрассудной храбрости.
   "Работайте, как всегда" - расклеено было во всех лондонских  магазинах.
"Держитесь" - это словечко стало особенно ходким. Скрытый  поток  сознания
Теодора ухватился за это. Это давало Теодору возможность нащупать какую-то
почву для временного примирения обоих течений. Можно быть  всей  душой  за
войну, которая положит конец  войнам,  но  тем  не  менее  надо  сохранять
хладнокровие. Незачем преждевременно  соваться  вперед  и  горячиться  без
толку. Всему свое время. Выдержка все побеждает. Будь  англичанином,  будь
невозмутимым. Пойдешь, когда придет твое время, когда они будут рады тебе.
Все это не совсем подходило Бэлпингтону Блэпскому. Весь  эффект  пропадал.
Это не вязалось с его ролью вождя. Но на некоторое  время  это  удерживало
его от каких бы то ни было решительных действий.
   Этот внутренний конфликт был усилен случайной  встречей  с  Фрэнколином
возле Трафальгар-сквера. Фрэнколин превратился в  рослого  двадцатилетнего
малого; он шел с сумкой через плечо, направляясь в казармы, и казался  как
нельзя более лакомым кусочком для сержантов, муштрующих новобранцев.
   - Хэлло, Бэлпи! - весело крикнул он. - Идешь?
   - Да вот покончу кое с какими делами, - сказал Теодор.
   - Они всех потянут, если только можно верить тому, что рассказывают  об
этом отступлении. Слишком уж много для нашей храброй маленькой армии.  Нам
нужны массы. Это уж будет война так война. Каждому найдется в  ней  место.
Когда ты идешь, Бэлпи? Ты же знаешь, что должен идти.
   - Да, я думаю, я не задержусь, -  сказал  Теодор,  -  если  только  эта
старая отцовская болезнь не подведет меня, - легкие и сердце, знаешь, - ты
меня не намного опередишь. Я только немножко боюсь  медицинского  осмотра.
Мне будет ужасно обидно, если меня не возьмут.
   - Ну, они теперь  не  очень-то  обращают  на  это  внимание.  Разденут,
зададут два-три вопроса, хлопнут по спине, и готово, иди. Блеттс  говорил,
что это единственный экзамен в его жизни, на котором он не  срезался.  Там
есть доктора, которые пропускают в день четыреста -  пятьсот  человек.  Он
завербовался в пятницу, черт его дери! Кто бы подумал, что старина Блеттс,
этот кисляй, этот юбочник, перегонит меня?
   Они обменялись несколькими замечаниями о Блеттсе.
   - Ему понравятся француженки, - заметил Фрэнколин. - Все  говорят,  что
это огонь-бабы.
   - Так, значит, до скорого свидания,  Бэлпи,  -  встретимся  в  Берлине.
Когда поставим свою стражу на Рейне.
   - Правильно, - отвечал Теодор. - Au revoir! [До свидания! (франц.)]
   Он оглянулся, помахал рукой  и  пошел  дальше.  Теперь  он  понял,  что
означали эти группы молодых людей, встречавшихся ему с узлами и  свертками
или с сумками через плечо, все  идущие  в  одном  направлении.  Английская
молодежь "вступала в ряды армии". А он - нет.
   За церковью св.Мартина они стояли кучками, прислонившись к  стене,  или
сидели на тротуаре, дожидаясь, когда до них дойдет  очередь  подвергнуться
этой неведомой процедуре  вступления  в  армию.  Многие  из  них  казались
голодными, измученными,  по-видимому,  они  приехали  откуда-то  издалека.
Теодор не испытывал ни малейшего желания присоединиться к ним.
   А  теперь  мы  подходим  к  очень  темному  периоду  в   этой   истории
человеческого  сознания.  В  стремительном   вихре   рекрутчины,   который
подхватывал и облекал в хаки тысячи и тысячи новобранцев, немножко  трудно
проследить путь нашего Теодора. Он затерялся на некоторое время  в  потоке
вербующихся. Похоже, он был забракован. Во всяком  случае,  многочисленные
свидетели подтверждают, что он оставался в Лондоне,  ходил  в  штатском  и
продолжал заниматься своими штатскими делами в течение целого  года  после
объявления  войны.  И  это  было  потому,  как   он   говорил   совершенно
определенно, что его признали негодным.
   Но вот тут-то и начинаются наши трудности, ибо  мы  должны  изложить  в
подробностях, как он был отвергнут. С величайшей  радостью  рассказали  бы
мы, не упустив ни одной подробности, как Теодор явился на  добровольческий
пункт,  как  его  подвергли  тщательному  медицинскому  осмотру,  как  его
таинственные, но  чрезвычайно  существенные  физические  изъяны  заставили
сурово нахмуриться старых, опытных докторов. Мы  рассказали  бы,  как  они
покачали головой:
   -  Послать  вас  на  позиции  равносильно  убийству.  Слишком   хрупкий
организм. Вы не вынесете ни переходов, ни лишений, ни походной жизни.
   Потом мы рассказали бы, как он умолял их зачислить  его,  ведь  они  же
зачислили всех его друзей, пусть они позволят ему пойти  в  качестве  кого
угодно, только чтобы он мог внести свою хотя  бы  маленькую  лепту  в  это
великое дело.
   - Это равносильно убийству, - повторяли они, - вы никогда бы  не  дошли
до позиций. Следующий.
   Его оттолкнули. Он отошел  грустный,  с  достоинством,  обернулся  и  в
последний раз сделал умоляющий жест.
   - Следующий! - крикнул дежурный...
   Это была бы трогательная страница в нашей повести.
   Однако, по причинам, которые нам  не  хотелось  бы  слишком  навязывать
читателю, мы не  можем  нарисовать  эту  сцену.  Теодор  рисовал  ее  себе
по-разному и не раз. Настолько-то она во всяком случае была реальна.
   Но мы позволим себе, не уклоняясь от истины, коей должен придерживаться
рассказчик, поведать о многочисленных репетициях этого осмотра, на которых
не присутствовали ни врачи, ни сурово взирающее военное  начальство.  Этот
самоосмотр  происходил  в  большинстве  случаев  в  собственной   квартире
Теодора. От времени до времени он  рассматривал  свое  обнаженное  тело  в
трюмо, которое подарила ему Рэчел. Он не мог не  признаться  самому  себе,
что он был значительно худее, чем следовало  бы:  под  ключицами  впадины,
плечи торчат, как у скелета; все ребра можно пересчитать. Это было  совсем
не такое крепкое тело, как могли предполож