даться  и  шесть  дней,  а
расстрелять могут одинаково как за один день, так и за неделю свободы.  Но
он знал, что его не расстреляют, его просто пошлют на  передовые  позиции.
Было странное, мучительное и какое-то  почти  исступленное  наслаждение  в
ощущении каждой минуты  этих  украденных  дней.  У  него  сложилось  очень
твердое убеждение, что на фронт он идет, чтобы быть убитым. Он видел  себя
уже отмеченным печатью смерти. Он - человек, который никогда не мог  найти
любви, истинной, самоотверженной любви, и он обречен на смерть.
   Он чувствовал в этом  какой-то  байронический  лиризм  и  даже  пытался
несколько раз выразить это в стихах, но слова не шли к нему.
   Последние письма Клоринды приобрели  какой-то  мрачный  оттенок  в  его
воспоминаниях. Спустя некоторое время ему стало казаться, что она прокляла
его на своем смертном одре. А Маргарет, во всяком случае сердцем и мыслью,
была неверна ему.
   В воздухе разливалось тепло  ранней  весны.  Опускались  сумерки,  лист
бумаги перед ним стал  сереть.  Он  бросил  неоконченные  строчки  стихов,
которые  вдруг  неприятно  напомнили  ему  своими  пробелами  и  черновыми
наметками потуги Раймонда, и вышел из своей маленькой грязной  комнаты  на
улицу. Его охватило неудержимое желание рассказать о себе все кому-нибудь,
кто ничего о нем не знает. А за этим  желанием  внутри  него,  подстегивая
его, пряталась  более  широкая,  более  примитивная  жажда  жизни.  Любовь
обманула его, он воздерживался напрасно, а теперь его ждут окопы и смерть.
Почему не урвать  напоследок  что  можно  от  жизни?  Пойти  побродить  по
бульварам. Насладиться жизнью хоть раз. Найдется же где-нибудь  хоть  одно
существо, которое захочет его выслушать.
   Оно само подвернулось ему как  раз  кстати.  Это  была  высокая  тонкая
девушка с интеллигентным лицом и очень  блестящими  темными  глазами.  Она
говорила  мягким  голосом.  В  нем  совершенно  не   было   тех   жестких,
металлических  ноток,  свойственных  женщинам  ее  профессии,  той  наглой
пронзительности, которая рассчитана на то, чтобы расшевелить мозги  пьяных
иностранцев.
   Он остановился, когда она заговорила с ним.
   - Пойдем со мной, - сказала она.
   - Не знаю, - ответил он. - Я очень несчастлив.
   - Товарища убили? - спросила она.
   - Многих. И разные неприятности. Но неважно.
   - Мы все несчастливы, - сказала она. - C'est triste. Mon amant est mort
il y a deux mois. Cette guerre... [Это печально. У меня  дружок  умер  два
месяца тому назад. Эта война... (франц.)] Но все-таки  не  стоит  плакать,
мальчик.
   - Ну что ж, раз в жизни можно повеселиться. Пойдем,  пообедаем  вместе,
поболтаем. Где ты училась английскому?
   - В хорошей школе, - ответила она. - Я знаю местечко, где  можно  уютно
расположиться.
   Это было приятное местечко. Достаточно было переступить порог, как  уже
чувствовался   комфорт   и   хорошая   кухня.   Метрдотель,    почтительно
стушевываясь, провел их к нарядному маленькому столику, и  Теодор  заказал
роскошный обед с бургундским для оживления крови  и  филе  для  укрепления
чресел. Нежное чувство  к  этой  чистосердечной  и  отзывчивой  иностранке
затеплилось в нем после супа, а после филе оно разгорелось, уже  в  пылкую
страсть. Он решил жить мгновением, забыть  все  сложности  своей  жизни  и
своей натуры и позволить себе хоть раз быть беззаботно веселым,  каким  он
иногда умел быть. Она живо угадала его намерения. Она откликнулась на  них
ото всей души. Ее ум,  ее  благородство  становились  все  более  и  более
очевидны. Она думала, она всячески показывала и  говорила,  что  он  самый
интересный, самый обаятельный из англичан, и они наклонялись друг к  другу
через стол и обменивались все более доверчивыми и ласковыми  словами,  все
более горячими и нежными взглядами.
   Вскоре он уже тихонько поглаживал ее руку, не переставая разговаривать.
Он закурил папироску, но вдруг, словно спохватившись, выдернул ее и  сунул
ей в губы, а  сам  закурил  другую.  Она  приняла  это  как  нечто  вполне
естественное, но, может быть, немножко и не так. Ее робкая, чуть  заметная
улыбка была очаровательна.
   Разговаривали они главным образом о нем. Ее трагедия была, по-видимому,
слишком проста и мучительна, чтобы в нее стоило  глубоко  заглядывать.  Но
он, он жаждал обнажить свою  сложную,  мятущуюся  душу.  Он  нарисовал  ей
старинную английскую семью, типичный английский домашний  очаг,  рассказал
ей о разных попытках осиротевшего юноши вступить в армию, о том,  как  ему
потом наконец удалось записаться добровольцем, о жизни в  окопах,  о  том,
как он был ранен, вернулся на родину. Его произвели в офицеры. А теперь он
вдруг узнает о кончине своей дорогой матушки. Потом, о  многом  умалчивая,
но  с  большой  откровенностью,  он  рассказал  о  своей  любви,  о  своей
несчастной любви. Разумеется, он не мог позволить себе говорить откровенно
о Маргарет. Сквозь покрывало, которым он  окутал  ее,  смутно  угадывалась
юная аристократка,  холодная,  холодная  от  природы  и  по  всему  своему
воспитанию, надменная и жестокая.
   - Ваши англичанки - ледышки, -  сказала  смуглая  дева.  -  Я  знаю.  Я
училась в английской школе.  И  преподаю  французский  au  pair  [в  обмен
(франц.)]. Так вот, все девчонки там были ледышки. Ледышки и грубиянки. Им
чего-то не хватает, у них отсутствует какой-то инстинкт.
   - Да нет, это не совсем так, - сказал  Теодор  и  вздохнул,  как  будто
стараясь прогнать мучительные воспоминания.
   Потом сразу заговорил о другом.
   - Расскажи мне об этой английской школе. Расскажи о себе.
   - Моя мать была арабкой, родом из Алжира, - сказала  она.  -  Отец  был
французский офицер. Он меня любил. Он очень меня любил. Он говорил, что  я
должна получить лучшее воспитание, какое только можно получить за  деньги.
- Она развела руками. -  И  вот  что  из  меня  вышло.  -  Она  пристально
посмотрела на него. - Ты очарователен, - прошептала она.  -  Ты  появился,
словно звезда. В моем  мраке.  Мужчины!  Мужчины,  с  которыми  приходится
встречаться! Но что же делать? Ведь чем-то надо жить.
   Когда они выходили через вертящуюся дверь ресторана, Теодор чувствовал,
он  был  почти  убежден,  что  наконец  после  горького  разочарования   и
неудовлетворенности он встретил настоящую любовь. И в  течение  нескольких
чудесных часов это убеждение росло,  углублялось  и  крепло.  Благодарение
богу, что это случилось раньше, чем его настигла смерть.  Потому  что  эта
маленькая алжирка казалась ему истинным воплощением любви.
   Ее  отзывчивость,  ее  понимание,  ее  способность  оценить   рыцарское
благородство его натуры превратили эту ночь в волшебную сказку.
   Он  жил  исступленным  мгновением;  и  прошлое  и   будущее   перестали
существовать, они превратились для него в романтическую оправу, которой он
украшал настоящее. Принимая во внимание то,  чем  она  была,  -  она  была
удивительно непосредственна. Она обладала божественным даром безграничного
восхищения. Она восхищалась его профилем, его волосами,  его  стройностью.
Она говорила, что он изящен, полон очарования, полон печального и  нежного
благородства.  В  нем  была  подлинная   аристократичность,   невыразимая,
незаносчивая аристократичность английского джентльмена.
   Утром  волшебное  очарование  несколько  рассеялось.  Он  проснулся  со
смутным  воспоминанием  о  Маргарет,  какой  она  была  в  его  лондонской
квартире, и только постепенно понял, что находится в какой-то  непривычной
обстановке.
   Комната, представившаяся его взору, была убогая  и  грязная.  Она  была
украшена гравюрами весьма нескромного жанра, и все  они,  по  французскому
обычаю,  были  развешаны   слишком   высоко.   Обои   представляли   собою
квинтэссенцию французской безвкусицы и претенциозности. Они  были  покрыты
пятнами и плесенью. Окна были закрыты, и воздух не отличался свежестью.  И
смуглая женщина, которая крепко спала возле  него,  слегка  похрапывая,  с
открытым ртом, незнакомая, тощая, казалась какой-то жалкой и  беспомощной.
Ее беспамятство напомнило ему трупы, которые он видел на фронте.
   Она проснулась внезапно, сразу пришла в себя, села, протирая  глаза,  и
узнала его с некоторым усилием. Она перестала смотреть на него так, словно
он был какой-то неприятной неожиданностью.
   - А! - сказала она, подавив улыбку и закрыв лицо руками.  -  Mon  petit
anglais! [мой маленький англичанин (франц.)]
   Вставать оказалось еще неприятнее.  Но  все  же  в  ней  была  какая-то
удивительная грация, когда она двигалась по комнате.
   Внезапно она повернулась к нему и сказала без всякого притворства:
   - Конечно, у тебя умерла мать, и ты грустил.  Я  припоминаю.  Скажи,  я
была для тебя "bonne amie" [милая подружка (франц.)] этой ночью? Мне  было
так жаль тебя. Мне кажется, я в  самом  деле  люблю  тебя  немножко.  Ведь
любить могут даже и такие.
   Это уж было лучше. Когда она в первый раз взглянула на него утром,  ему
показалось, что у нее жесткие блестящие глаза,  как  у  змеи.  Теперь  ему
казалось, что у нее очень умные глаза.
   Сначала он хотел проститься с ней, но потом уговорился встретиться  еще
раз днем.  Он  тут  же  подумал,  что  не  пойдет  на  это  свидание,  но,
позавтракав, настроился пойти и явился точно к условленному часу...
   Она спросила,  когда  кончается  его  отпуск  в  Париже,  он  деликатно
уклонился от ответа, но этот вопрос разбудил в нем неприятные мысли.  Этот
любовный эпизод, это исступление украденных часов  близилось  к  концу.  В
этот вечер у них  на  глазах  остановили  возле  церкви  Мадлен  какого-то
человека, арестовали и увели. Кто-то из толпы, которая тотчас же растаяла,
сказал, что это дезертир. После этого тощая алжирка уже не могла  избавить
его от навязчивых мыслей.
   Он не мог уснуть. Его жажда  жизни  окончилась  внезапным  пресыщением.
Смутный, но непобедимый ужас охватил его, когда  он  увидел  себя  в  этой
мрачной, уродливой комнате с нависшей над ним угрозой ареста и  приговора.
Вспышки света и огни уличного движения  отбрасывали  неверные,  скользящие
тени на  потолке.  В  воздухе  дрожали  неясные  аккорды  звуков,  которые
обрывались, снова поднимались на новой ноте, замирали и опять начинались.
   Ужас сменился раскаянием, которое  мало-помалу  перешло  в  недоуменную
злобу. Почему он здесь? Что привело его к этой печальной  необходимости  -
искать забвения в объятиях проститутки, будучи обреченным на смерть?
   Все это потому, что его никто не любил.
   В этом все дело. Это случилось потому, что его никто не любил.
   Его обошли любовью. Он представляет собою  биологическую  трагедию.  Он
был зачат без настоящей любви, рожден без любви, вырос  без  любви.  Рэчел
никогда не любила его (почему она  ни  разу  не  написала  ему  после  той
остендской открытки?), Маргарет  никогда  не  любила  его.  Нет,  Маргарет
никогда его не любила. Даже это жалкое, убогое, истасканное создание возле
него дало ему больше любви, честной, пылкой,  инстинктивной,  всепрощающей
любви, чем Маргарет. Вначале, может быть, -  в  тот  раз,  когда  она  так
плакала и по щекам ее текли соленые слезы, - она, пожалуй, и  любила  его.
Но потом? В этот его приезд любила ли она его хоть немного? У нее только и
было в голове, что какие-то стишонки Шелли, пацифистские лозунги и Теддины
нравоучения.
   Несколько ее невозмутимо-спокойное сердце способно любить - она  любила
Тедди.
   При мысли о Тедди  его  охватила  ярость.  Конечно,  она  любила  Тедди
больше, чем его. Как мог он не замечать  этого  раньше?  Теперь  это  было
совершенно ясно и очевидно. Глубоко в тайниках ее существа таится с трудом
подавляемая преступная страсть. У психоаналитиков имеется  этому  какое-то
название, разные названия. Да не все ли равно, как это  называется,  важна
самая суть. И вот в то время как он, Теодор, лежит измученный и несчастный
в этой продавленной, гнусной постели в Париже, не зная, какой  удар  может
на него обрушиться завтра, Тедди, со своим красным, решительно нахмуренным
лицом, разыгрывает из себя мученика - кто не позавидует такому легонькому,
безопасному мученичеству в камере лондонской тюрьмы! Боже милостивый,  вот
бы он посмеялся, если б какой-нибудь немецкий аэроплан сбросил  бомбу  над
тюрьмой и уничтожил бы всю  эту  мразь!  Никогда  до  сих  пор  Теодор  не
сознавал, как он ненавидит Тедди, как страстно он желает ему  страданий  и
смерти. И как ненавистны ему следы его влияния на сестру!
   Ненависть душила его. Он не мог лежать спокойно. Он вертелся с боку  на
бок. Он начал метаться и стонать.
   - Cheri [милый (франц.)], - сонно пробормотала алжирка  и,  протянув  к
нему руку, тихонько погладила его и опять заснула.
   Он представлял себе драматическую сцену, в которой участвовали  брат  и
сестра, бурю презрительных обвинений и упреков. Он сочинял одну за  другой
самые оскорбительные фразы. Они  казались  ему  необыкновенно  удачными  и
разящими.
   Утром его голова все еще была полна этими изобличениями.  Он  рассеянно
простился с алжиркой, лживо пообещав ей, что они встретятся еще  раз.  Она
криво улыбнулась - ее нельзя было обмануть. Он отправился к себе  в  hotel
meuble [меблированные комнаты (франц.)] с тем, чтобы уложить вещи, и ехать
в Аббевилль, и явиться в свою часть, пока еще было не слишком поздно.  Все
пышные  фразы,  которые  он  придумывал  ночью,  с  мучительной   яркостью
вспыхивали в его сознании. Он сел за туалетный стол  и  написал  брызжущим
пером:
   - "Ты никогда меня не любила, - упрекал он Маргарет. -  Ты  понятия  не
имеешь, что такое любовь. Жалкая проститутка,  с  которой  я  провел  ночь
перед тем, как идти на смерть, больше знает о любви, чем ты".
   Он мрачно заклеил конверт, решительно написал адрес и поспешил  бросить
письмо в ящик, пока еще не успел раскаяться.
   Потом он стал думать, какое это будет страшное письмо, если его  убьют.
Он вдруг представил себе Маргарет совсем в другом свете - она  читает  это
письмо, и в глазах у нее сверкают слезы, слезы раскаяния.
   А потом засверлила другая, гораздо более  мучительная  мысль  и  веером
раскинула перед ним целый ряд неприятных  возможностей.  Каково  покажется
это письмо, если он останется невредим, даже не будет ранен?



10. СНАРЯД РАЗОРВАЛСЯ

   Предчувствие смерти, одолевавшее  Теодора,  оказалось  преждевременным.
Ему не пришлось умереть на позициях. Ему казалось, что он  жаждет  смерти,
что  разочарованный  Бэлпингтон  Блэпский,  стремясь  покинуть   достойным
образом этот жестокий мир, с  отчаянным  бесстрашием  бросается  навстречу
опасности,  но  когда   дело   происходило   не   в   воображении,   а   в
действительности, скрытые, подсознательные свойства его натуры выступали с
непобедимой силой. Он был сдержан,  но  не  держался  особняком  от  своих
товарищей офицеров. Он взирал на восток, быть может, не так неумолимо, как
в  присутствии  Клоринды  и  Маргарет,  и  охотней  вступал  в  цинические
рассуждения о жизни, искусстве и удаче, чем в задушевные разговоры о  доме
и своих личных обстоятельствах.
   Его  опоздание  не  вызвало  никакого  шума,  и   он   с   подчеркнутой
поспешностью   отправился   с   распределительного   пункта   в   довольно
комфортабельную офицерскую землянку, во всяком случае, по сравнению с  той
первой землянкой эта была комфортабельна. Весь уклад жизни казался  лучше,
чем в первое его пребывание в строю. Ему не приходилось  таскать  на  себе
тяжелого снаряжения. Ему отдавали честь, и, если не считать неуловимой, но
непреодолимой силы, которая держала его привязанным к  этой  землянке,  он
пользовался достаточной свободой передвижения. Он мог свободно  бродить  в
пределах определенного участка. Он имел возможность  лучше  питаться.  Его
башмаки и краги были точь-в-точь  по  нем,  и  он  чувствовал  себя  более
презентабельным. Ему казалось, что он теперь много зрелее  и  старше,  чем
возбужденный, измученный новобранец, каким он был  год  с  небольшим  тому
назад,  когда  его  так  ужасно  потрясло  зрелище  разорванного  снарядом
товарища.
   Возвращаясь на фронт, он видел много трупов, и старых и новых, и это не
произвело на него большого впечатления. Правда, ему и теперь снились  сны,
чрезвычайно неприятные сны, которые словно были насыщены  присутствием  не
его самого, а какого-то чуждого ему труса, но они не выходили из  пределов
сновидений и не проникали глубоко в его бодрствующую жизнь. Он жил с двумя
юнцами, только что выпущенными из школы, Плантом и Элдерсом. У  него  было
что порассказать им. И это тоже несколько поддерживало его. Но он  начинал
отдавать себе отчет, что фронт стал гораздо более  шумным,  напряженным  и
опасным, чем во время первого его пребывания, и  неприятельские  аэропланы
стали много чаще появляться в виду.
   Грязь, опасность и шум держали в постоянном  напряжении  его  нервы,  а
когда он старался  отвлечься  от  окружающего,  воспоминание  о  последнем
письме к  Маргарет  осаждало  его  с  упорством  неотвязного  музыкального
мотива, от которого никак не отделаешься, и вызывало длинный ряд затейливо
разворачивающихся мыслей и рассуждений о ней и  Тедди  и  всей  этой  цепи
влияний, которая сделала их обоих противниками войны, а его -  сражающимся
героем. Он старался припомнить в точности  содержание  этого  письма.  Ему
хотелось возобновить их спор. И он снова и снова с бесконечными вариантами
начинал свою тяжбу против Маргарет.
   Затем на тот участок фронта, где он находился, - он был в Пятой  армии,
- начался нажим последнего немецкого наступления. Еще когда он только  что
прибыл сюда, чувствовалась  какая-то  тревожная  смутная  настороженность,
совсем непохожая на воинственное ожидание более раннего периода. Теперь  в
первый раз он почувствовал всю мощь бомбардировки, какой она была  в  1918
году.
   Перемежающийся  грохот  и  разрывы   снарядов   сменились   непрерывным
землетрясением, бесконечным чередованием взрывов,  обвалов  и  разрушений.
Артиллерийский обстрел достигал такой сокрушительной силы, что,  казалось,
ничего более страшного и представить себе  нельзя,  но  вот  он  начинался
снова, еще более грозный, и превосходил все, что было до него.
   Крепления и стены окопов были снесены, окопы изрыты воронками, землянки
были  битком  набиты  чудовищно  искалеченными  людьми,   всюду   валялись
растерзанные трупы, стояли лужи крови. В офицерскую землянку попал снаряд.
Он разорвался, и Теодор увидал, как юный Плант, с которым он  разговаривал
пять минут назад, упал, придавленный балкой крыши, причем балка не  просто
обрушилась на него, а вошла в его тело. Но все же глаза его еще двигались,
он умоляюще смотрел на Теодора.  Он  был  еще  жив  в  течение  нескольких
секунд. Тяжелая завеса газа у входа, казалось, пылала. Но сквозь нее лежал
путь к спасению.
   Облако газа заставило Теодора  надеть  маску.  Он  стал  взбираться  по
ступенькам. Он больше не взглянул на Планта.
   И тут сознание Теодора словно куда-то проваливается, и до сего  дня  он
не имеет ясного и связного представления о  том,  что  он  пережил  и  что
делал.  Случается  иногда,  что  они  приобретают  странное   сходство   с
событиями,   которые   он   смутно   припоминает,   и   эта   сомнительная
действительность  переплетается  с   усилиями   воображения,   пытающегося
драматизировать поступки, в которых его  обвиняли.  Но  все  это  является
отнюдь не чем-то цельным, а похоже на разрозненные  отрывки  из  двух-трех
различных, но сходных историй и, во всяком случае, не имеет ничего  общего
с его прочно установившимся представлением о самом себе.
   Проступая сквозь мглу  его  утаиваний  и  поправок,  встает  картина  -
бесконечно отвратительное зрелище окопа, развороченного и разрушенного  до
такой степени, что он больше напоминает русло бурного  потока,  чем  окоп.
Как будто это какое-то детское сооружение, которое  сокрушил  и  растоптал
злобный великан. Повсюду  валяются  трупы,  растерзанные,  разорва