о  приглаженный
вид. У него даже было что-то вроде пробора на  голове.  И  -  ей  пришлось
посмотреть дважды, чтобы убедиться, - руки у него были  чисто  вымыты!  Он
почувствовал, что она заметила все это, и сердце у него сжалось. Но она не
сказала ни слова. У нее у самой сжалось сердце. Точно  она  нашла  у  себя
седой волос.
   - Итак, вы посетили знаменитого, прославленного профессора Брокстеда? -
спросил Уимпердик.
   - Я видел его лабораторию, - сказал Теодор.
   - Что же она собой представляет?
   - Чистое белое помещение. Окна как в оранжерее. И микроскоп.
   Они пожелали узнать все подробно.
   Он продлил их ожидание как можно дольше и  затем  постарался  выставить
себя   сторонником   этого,   по-видимому,    малораспространенного,    но
увлекательного учения об эволюции. Начнут ли они спорить с ним, попытаются
ли обратить его снова в какое-то свое учение, которому они следуют? Но они
пренебрегли этим его личным  отношением  к  делу.  Их,  по-видимому,  мало
интересовало, верит он в эволюцию или нет. Они ухватились за  подробности,
которые он сообщил им, и занялись ими. Сначала они еще слушали его,  потом
стали говорить ему в назидание, а затем, по мере того  как  их  интерес  к
собственным расхождениям  разгорался,  позабыли  вовсе  о  нем.  Скоро  их
разговор перешел, как им казалось, за пределы его разумения, и на все  его
попытки вмешаться не обращалось ни малейшего внимания.
   Больше всего в назидание Теодору говорил Уимпердик.  Он  явно  старался
изобразить эту Науку, представителем коей был профессор Брокстед,  грубой,
самонадеянной, глубоко  вульгарной  пропагандой  в  корне  невежественных,
дурно мыслящих, дурно воспитанных людей.
   - Брокстед, - сказал он, - это  младший  братец  Хаксли  и  Геккеля,  а
Хаксли - это как будто их глашатай; Биологии.  Это  очень  характерно  для
таких вот, как Хаксли, взять  естественную  историю,  переименовать  ее  в
Биологию и сделать вид, будто они что-то открыли. Биология - у них  теперь
просто помешательство, настоящее помешательство. Тут уж ничего не скажешь.
Она кажется чем-то новеньким, но это только так  кажется.  Церковь  всегда
знала все, чему учит эта популярная наука - эта наука для широких масс, не
истинная наука, - церковь всегда знала и знает лучше  ее.  Они  предлагают
нам смотреть фактам в лицо, а когда мы спрашиваем  как,  они  отвечают:  в
микроскоп. Но факты  исчезают  под  микроскопом.  -  В  голосе  Уимпердика
послышалась брезгливость, и он завертел пальцами.  -  Они  превращаются  в
маленькие  разрозненные  кучки   бесконечного   множества   перепутавшихся
подробностей.
   Теодор нашел, что это хорошо сказано. Он  и  раньше  это  почувствовал,
только не сумел найти нужные слова. Как это: "маленькие разрозненные кучки
бесконечного множества подробностей"? Но Уимпердик уже говорил дальше:
   - Эволюция. Церковь всегда ее признавала, потому что это правильно.  Но
этот их естественный отбор - просто уловка, чтобы отделаться от бога.
   - Им нет надобности отделываться от бога, - вставила Клоринда.  -  Если
вселенная проходит через нескончаемую эволюцию, бог даже и не возникает.
   Уимпердик возмутился и сказал, что толковать о том, возникает  бог  или
не возникает, - просто нелепость. Он с нами, вечно был, есть и будет.  Вот
всякие лжеучения - те возникают беспрестанно и неизменно исчезают.  Так  и
современная наука исчезнет.
   Раймонд заявил, что он хотел бы, но не может согласиться с Уимпердиком.
   - Современная наука, - сказал он,  -  это  что-то  совершенно  новое  и
гораздо более страшное, чем всякие там лжеучения и ереси.  Это  не  ересь;
это - безверие, а не уклонение от истинной веры. Она разрушает всякую веру
и начинает что-то новое. Она ведет мысль такими путями, которые ломают все
до основания. Какими-то совсем другими путями. Она  разлагает  наш  мир  и
взамен не оставляет нам ровно ничего - ни божественного, ни человеческого.
   Уимпердик возразил, что наш старый мир -  более  добротная  штука,  чем
думает Раймонд. Наши старые понятия, старое добро и  зло  в  конце  концов
восторжествуют над этой современной научной чепухой.
   Раймонду  прислали  на  рецензию  книгу  "двух  многообещающих  молодых
авторов", Конрада и Хьюффера. Книга называется "Наследники". Она произвела
на него потрясающее впечатление. Там  проводятся  совершенно  удивительные
идеи. О новой породе людей, якобы появившейся на  свете,  -  эти  люди  не
знают  ни  жалости,  ни  сомнений,  они   истребляют   освященную   веками
человеческую жизнь. Для них не существует никаких преград. В  этом  романе
предполагается,  что  они  загадочным  образом  появились  из   четвертого
измерения, но в действительности это вот та самая  порода  людей,  которых
порождает наука. И они совершенно другие - другие. Они смотрят на жизнь  с
какой-то холодной, нечеловеческой ясностью.
   - Обманчивая ясность, - вставил Уимпердик.
   Красота  исчезает  с   их   появлением,   моральные   ценности,   вера,
благородство,  чистота,  честность,  любовь  -  все  сметается.   Традиция
становится ненужным  наследством  старых  заблуждений,  с  которыми  лучше
разделаться. Все прекрасные, веками проверенные истины, которыми мы живем,
во имя которых мы живем, под угрозой, и им приходит конец.
   - Пускание пыли в глаза, - сказал Уимпердик.
   - Рассвет, - сказала Клоринда, и ее эрудиция, ее диплом первой  степени
по двум дисциплинам и постоянное соприкосновение с  новейшими  лондонскими
веяниями явно чувствовались в ее уверенном голосе. Ей, по-видимому,  давно
не терпелось осадить Уимпердика. И теперь она вдруг увидела,  как  за  это
взяться. Она решительно повернулась к нему.
   - Наука, Уимпердик, - это не больше и не меньше, как переход от слов  и
фраз к фактам - к подлежащим проверке фактам. В этом нет ничего  странного
и ничего нового, Раймонд, это просто выздоровление после  долгой  болезни.
Дневной  свет,  пробивающийся   сквозь   мглу   словоблудия,   в   которой
человеческая мысль коснела веками. Для меня это все совершенно ясно.  И  я
разгадала вас, Уимпердик. Я понимаю теперь, на чем вы  стоите.  Я  наконец
разгадала,   что   вы   такое.   Вы   схоластический   реалист    [реализм
(средневековый)  -  философское  учение,  идущее  от   Платона;   согласно
реалистам, общие  понятия  предшествуют  единичным  вещам;  их  противники
номиналисты утверждали, напротив, что общие понятия - лишь имена единичных
вещей]. Вы пережиток  четырнадцатого  столетия.  Как  я  не  видела  этого
раньше!
   Она погрозила ему пальцем.
   - Схоластический реалист, вот  вы  что  такое,  голубчик.  Таков  склад
вашего  ума.  Я  долго  думала  о  вас,  приглядывалась  к  вам,  стараясь
разгадать, что вы собой представляете, долго, а теперь я  вас  поняла.  Вы
согласны с этим? Тем лучше! Естественно, что вы смотрите на науку, как  на
дьявола. Это ваш дьявол.  Когда  неономиналисты  сцепились  с  реалистами,
тогда  стала  неизбежной  экспериментальная  наука  [речь  идет  о  борьбе
английских  философов-материалистов  XVII  века   Т.Гоббса,   Дж.Локка   и
Фр.Бэкона за опытное знание]. До тех пор она была  просто  немыслима.  Все
это для меня теперь совершенно ясно. Конец дедуктивного мышления  -  долой
пустословие! Наука вырывается на свободу.  И  вы  только  посмотрите,  что
сделала и что делает наука! Она дает механическую силу без затраты усилий.
Она уничтожает тяжелый труд. Она насаждает здоровье и  изобилие  там,  где
раньше  были  невежество  и  нищета.  Она   дает   свободу   уму.   Каждое
умозаключение, каждая догма  теперь  берется  под  вопрос  и  подвергается
проверке. Ко всему подходят открыто, и наука  оправдывается  результатами,
какие она дает.
   - Сначала самонадеянное _почему_, - сказал  Уимпердик,  склонив  голову
набок и оскаливая на Клоринду все свои желтые зубы с таким  видом,  словно
он пытался мягко  дать  ей  понять,  что  видит  ее  насквозь,  -  сначала
_почему_, а следом, по пятам, проталкивая его  вперед,  тихонькое  _почему
нет_? Вы загромождаете мир отвратительными, шумными, вонючими машинами. Вы
производите миллионы дешевых безобразных вещей взамен немногих прекрасных.
Вы развиваете сумасшедшую скорость. Скорее, скорее! Вы - вы  потворствуете
всяким вольностям. И среди вашей погони за  этими  чудесами  прогресса  вы
забываете о главном в жизни. От  нормальной  здоровой  жизни  человека  не
остается ничего. И от нравственности не  остается  ничего.  Во  всем  этом
недостает души.
   - Не остается ничего от вашей кристальной небесной сферы или от  вашего
цветущего эдема и Страшного суда. Клетку религии сломали.  Но  это  только
открывает нам более широкий, чистый  и  светлый  мир.  Ничего  ценного  не
утрачено. Только брешь пробили. Я  завидую  новому  поколению,  -  сказала
Клоринда, - оно растет при дневном свете.
   И взгляд ее упал на Теодора.
   - Мне жаль новое поколение, - сказал, не замечая  Теодора,  Раймонд,  -
оно растет в расчищенной ветром пустыне.
   - Я молюсь за него, - промолвил Уимпердик, явно имея в виду Теодора.  -
Ибо не в дневном свете ему придется расти, а  в  заблуждении  и  тщеславии
взамен вечного и доступного нашему духу откровения истины.  Ибо  какое  же
откровение давала нам когда-нибудь наука, которое можно было бы сравнить с
убедительнейшей непостижимостью святой троицы?
   ("Попытки найти в черном подвале невидимый  треножник  с  острова  Мэн,
которого там никогда не было", - пробормотал Раймонд.)
   - Это поколение будет гораздо более тесно соприкасаться с  реальностью,
чем все предыдущие, - громко заключила Клоринда.
   Уимпердик накинулся на нее, обдавая своим интеллектуальным презрением.
   - Нет! Нет! Нет! - вскричал он. - Вы не знаете, что было началом всего.
Вы не знаете, что такое реальность. Единственная реальность, -  голос  его
понизился до благоговейного шепота, - бог. А он непостижим. Вот почему  мы
кутаемся в историю и в учение - в учение церкви, которая стоит между  нами
и слепящим светом единственной реальности.
   - Висит, как старая разодранная занавеска, между нами и  ясным  дневным
светом, - сказала Клоринда.
   - Но почему бы нам не вешать занавесок? - спросил Раймонд, становясь на
другую точку зрения. - Даже если мы знаем, что это  занавески.  Ты,  может
быть, и права в том, что касается фактов, Клоринда,  ты  и  все  эти  ваши
атеисты и материалисты! Я с этим не стану спорить; для меня это  не  имеет
ни малейшего значения. Но кому же хочется жить в голом,  ободранном  мире?
Кому хочется жить среди голых фактов? Раз уж вы обнажили мир, вы не должны
оставлять его дрожащим  и  голым.  Вам  придется  снова  закутать  его  во
что-нибудь...
   Так  они  спорили  -  может  быть,  несколько   более   многоречиво   и
непоследовательно, чем мы передаем здесь. Но смысл был такой.
   Спустя некоторое время внимание Теодора начало  отвлекаться.  Ему  было
интересно, но он устал. Он наслушался достаточно, больше  у  него  уже  не
умещалось в голове, но он все еще держался. Он знал, что стоит ему  только
зевнуть, он выдаст себя, и он как можно дольше подавлял зевоту.  Потом  он
попробовал зевнуть, когда Клоринда отвернулась. Но она точно почувствовала
и; не оборачиваясь, сказала через плечо, что ему пора идти спать.
   У себя в комнате не успел он еще раздеться, как привычная игра фантазии
подхватила и увлекла его.
   На большом, но все же доступном расстоянии от  Блэпа  появилась  теперь
приземистая белая крепость, которая каким-то образом  была  также  Наукой;
там обосновались Брокстеды. Непостижимо, враги они были  или  друзья.  Они
были вот как эти самые, как их? Наследники. Упрямые они были, и все вокруг
них было окрашено  в  серый  и  тусклый  цвет.  Смутно  чудились  какие-то
переговоры и союзы с белыми стенами этого замка, а потом видение  спокойно
улыбающейся дочери Брокстеда с серьезным взглядом... Профессор или граф он
был? Биолог или чародей? Друг или враг? И она скакала на  коне  по  лесной
чаще. Она скакала прочь от этого замка Брокстедов. Она  спешила  к  своему
другу, лорду Бэлпингтону Блэпскому.
   Друг ли? Это было что-то непохоже на прежний союз. Она была  теперь  не
такой высокой, и между ними не было той близости. Что-то в  ней  появилось
новое, чуждое. Действительно ли она была чужая  или  это  разговоры  внизу
сделали ее чужой? Правда ли, что она Наследница? Наследница мира? Есть  ли
у этих Наследников души? Или она как Ундина?
   А что это такое - душа?
   Видение растаяло. Теодор очнулся и увидел, что он сидит перед зеркалом.
Он смотрел на свой рот, и ему казалось, что у него большой,  полураскрытый
красный рот. Он пробовал закрывать его и  так  и  сяк,  чтобы  он  казался
строгим и печальным.
   Сон долго не приходил  в  этот  вечер.  Теодор  мысленно  встречался  с
Маргарет, придумывая для этого тысячи способов, тысячи мест. (Утром, когда
Клоринда зашла к нему сказать, что уже пора подыматься, она заметила,  что
его одежда больше, чем всегда, разбросана по полу.)
   Старая, привычная дружба с подушкой долго  не  ладилась  на  этот  раз.
Казалось, этому мешала какая-то стыдливость.
   Они долго блуждали, и он никак не мог нигде приютиться с ней, пока  они
не попали в непроглядную убаюкивающую  метель.  Потому  что  они  блуждали
теперь в окованных льдами варяжских владениях, утраченных Англией. Никогда
владения Блэпа не заходили так далеко на север. Порхающие хлопья  сыпались
сверху и снизу; слепящее белое мелькание сливающихся в вихре точек. У  них
на двоих было только одно  одеяло,  и  они  сбились  с  дороги,  и  им  не
оставалось ничего другого, как укрыться этим одеялом вдвоем и  улечься  на
землю. Это оказалось необыкновенно удобным приютом,  снежным  и  в  то  же
время теплым, как будто это был не снег, а снежный пух.
   И тут их головы сблизились совсем тесно, и  можно  было  шептать  друг;
другу на ухо. Их головы сблизились так тесно, что они касались друг  друга
щеками, как прежде. Она была Сивилла Наследница...
   Все равно.
   Эти новые несовместимости  потихоньку  исчезали,  и  Теодор  незаметно,
словно из одной фазы в другую, переходил от  расслабляющего  оцепенения  к
дремоте, пока не погрузился в полный покой абсолютного безучастия - в  сон
без сновидений.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЮНОСТЬ


1. СМЯТЕНИЕ ГРЕЗ

   Четыре года юности Теодора после его первой встречи с Маргарет Брокстед
были годами бесконечных  открытий  и  осложнений  для  того  плодотворного
серого вещества, которое представляло собой материальную субстанцию обоих,
как Теодора, так и его второго  "я"  -  Бэлпингтона  Блэпского.  Множество
непонятных вещей,  затрагивающих  обоих,  передавалось  неутомимому  мозгу
подчинявшимся ему телом - новые стимулы, новые  возбудители  проникали  со
смятенным шепотом в его волнующиеся клеточки. Этот шепот  спрашивал:  "Что
ты делаешь? Что собираешься делать? Какие у тебя планы  в  жизни?  Что  ты
такое? Надо браться за какое-то неведомое дело. Принимайся за него.  Время
не терпит".
   Этот шепот был так  невнятен,  что  сознание  Теодора  едва  улавливало
уклончивые, неохотные, сбивчивые ответы, неясные отклики, пробуждаемые им.
Теодор не замечал, что он меняется; он сознавал только, что он  становится
старше и каждый день открывает что-то новое, множество всяких вещей о мире
и о себе; кое-какие из этих открытий были очень мучительны и неприятны.
   Пол давал себя чувствовать более властно и тягостно. Это уже  не  было,
как раньше, мило и романтично.  Это  переплеталось  теперь  с  грязными  и
омерзительными подробностями жизни. Человеческие тела и повадки  животных,
казавшиеся  прежде   загадочно   пленительными   и   прекрасными,   теперь
осквернялись намеками и жестами, вскрывающими их естественное  назначение.
Что-то   глубоко   непристойное   совершалось   во   вселенной   за   этой
привлекательной  видимостью  с  ее  манящими  формами.  Все  чаще  и  чаще
охватывало его тревожное ощущение  этой  настойчивой  созидательной  силы.
Линии и контуры жизни скрещивались непонятным образом.
   В пятнадцать лет у Теодора был большой запас  книжных  и  романтических
представлений и неведение и наивность не по  летам.  Фрэнколин  и  Блеттс,
встречаясь с  ним,  рассказывали,  с  пылающими  щеками  и  словно  втайне
презирая  его,  о  своих  удивительных  открытиях.  Но  Теодор  никому  не
рассказывал о тех открытиях, к которым вынуждала  его  собственная  плоть.
Его представления о любви облекались в возвышенную  форму,  в  поэтические
образы трубадуров. И  потом  наступал  экстаз,  физический  экстаз.  Нечто
родственное этому он открыл сам, когда, засыпая, погружался в свои  мечты,
прежде чем перенестись в волшебный мир  снов.  Но  в  своей  сознательной,
бодрствующей жизни он избегал вызывать слишком тщательно  в  своей  памяти
это волнующее, тесное объятие. Секреты окружающих его взрослых были чем-то
грубым и гадким, а Фрэнколин не скупился на грязные подробности.
   Возбужденное настроение Фрэнколина  разряжалось  шутовством.  Заря  его
юности словно перевернула для него мир  вверх  дном,  и  над  этим  трюком
Фрэнколин  надрывался  от  хохота.  Он  все  видел   точно   с   какого-то
позволяющего глядеть снизу вверх пьедестала -  сплошные  животы,  ляжки  и
задницы. В его стремлении украсить все  вокруг  чудовищными  напоминаниями
великого секрета у него обнаружились несомненные способности к  рисованию.
Его словарь обогатился зрелой половой терминологией.  Он  не  желал,  даже
если бы он и мог, ничего скрывать.
   В Блеттсе не чувствовалось такого непристойного бесчинства, он прямо  и
непосредственно шел к цели. Скрытая алчность появилась в его глазах.  Дома
у него были какие-то  делишки  со  служанкой,  и  он  охотно  приставал  к
девчонкам и уединялся с ними в укромные местечки. Большая часть его досуга
посвящалась такой охоте. Он искал общества Теодора, потому что  охотник  и
дичь в дебрях ухаживаний и сближений  чувствуют  себя  смелее,  когда  они
ходят парами. Пары уединяются для  своих  изысканий,  самец  молча,  самка
хихикая  и  отбиваясь.  Блеттс  рассказывал  про  служанок,  и   фабричных
работниц, и девушек, которые приходили на пляж, всякие пакости, от которых
Теодору было ужасно неловко. Теодор чувствовал, что таких вещей не следует
говорить ни про одну девушку, что они грязнят и вносят  какую-то  мерзость
во все, что есть женственного  в  мире,  но  после  они  преследовали  его
воображение, и у  него  никогда  не  хватало  решимости  остановить  поток
притягательных излияний Блеттса.
   Среди таких вот влияний в атмосфере, созданной христианской  культурой,
которая на радость или на горе  заменила  суровыми  запретами,  тайнами  и
стыдом нелепые ритуалы посвящения и внушающие ужас табу языческих народов,
Теодор вступал в пору возмужалости. Он упорно сопротивлялся,  отталкиваясь
от этого приобщения к половой жизни. В силу  этого  в  течение  некоторого
времени значительная часть серого вещества, которым  они  владели  вдвоем,
все больше и больше отвлекалась от материального существования  Теодора  к
запросам его партнера Бэлпингтона  Блэпского  и  его  воображаемой  жизни.
Бэлпингтон Блэпский не  интересовался  грязными  похождениями  Блеттса,  а
Фрэнколин не позволял себе с ним никаких фамильярностей,  как  попавший  в
опалу королевский шут. Бэлпингтон Блэпский был существом  возвышенным.  Он
свободно парил в воздухе, когда Теодор  спотыкался  в  грязи.  Он  исчезал
всякий раз, когда Теодор падал.
   Блэп по-прежнему был  высокой  неприступной  крепостью,  но  теперь  он
вступил в более трезвые взаимоотношения с установленным  и  господствующим
порядком  вещей.  Он  переместился  из  далекого  прошлого   и   всяческой
фантастики,  вроде  варяжских  стран,  поближе,  хотя  бы  к   современной
северо-восточной границе Индии; он применялся к возможностям  сегодняшнего
дня; иногда  он  был  чем-то  вроде  независимого  государства,  наподобие
Серауэка на самом-самом дальнем востоке; иногда обособленным  влад