-  это  чудовищное,   неслыханное   наваждение,   самое
невероятное из всех, каким когда-либо поддавалось  человеческое  сознание.
Он не допускал мысли, что она вызвана необходимостью. Он не хотел видеть в
ней трагедии,  призыва  к  усилию  и  благородству,  очищающего  огня  для
ослабевшего мира, жертвенного возрождения  цивилизации;  это  была  просто
чудовищная тупость. "Тупость, - кричал он, -  тупость,  бессмыслица!  Надо
иметь  дело  с  голыми  фактами,  без   всех   этих   фальшивых   вывесок!
Государственные деятели - болваны, военное командование -  сплошь  идиоты,
ни у кого из них нет настоящей честности и представления о том, что  такое
цивилизация; короче говоря, все  это  дикий  разгул  чудовищной  глупости,
потому что это влечет за собой страдания и смерть миллионов людей".
   Он возмущался ленивыми разглагольствованиями прошлого  поколения.  Было
бы много уместнее, если бы он возмущался  ими  до  того,  как  разразилась
война. Мы должны были, додумался он  теперь,  давным-давно  разделаться  с
нашими монархиями  восемнадцатого  века,  с  их  мундирами,  национальными
гимнами и национальной "политикой".  То,  что  мир  терпел  бедную  старую
королеву Викторию, которую  он  упорно  называл  "бабушкой  войны",  было,
по-видимому, смертным грехом, за который  мы  теперь  все  расплачиваемся.
Каким-то непостижимым образом она стала для него символом  всего,  что  он
ненавидел, воплощением традиции, сентиментальности и замкнувшегося в  себе
безразличия. И даже в этом памятнике перед Бэкингемским дворцом  он  видел
ее попирающей его возлюбленный прогресс. В Англии уже сто лет  тому  назад
можно было создать республику! Мы должны были следовать примеру Америки  и
Франции. А ленивые и трусливые богачи вступили в заговор, чтобы поддержать
версию,  будто  эта  праздная  старушонка   каким-то   образом   воплощает
современное общество. Нелепость! Как можно в наше время управлять  страной
по образцу маленького частного владения? Наши отцы и деды мирились кое-как
с этими обветшалыми политическими формами, считая их в глубине души  ложью
и условностью. И вот так вся эта нелепость - соперничество между странами,
состязание царьков, шаблон,  установленный  тщеславными  монархами,  -  не
отошла просто-напросто в предание, а перешла в  наследство.  Ей  позволили
расти,  и  люди,  занятые  трудом,  промышленностью,   производством,   не
замечали, как она растет, а теперь она  забрала  власть  и,  принимая  вид
неотвратимой законности, готовится раздавить нас всех.
   И только когда кто-нибудь задавал вопрос, а как  же  покончить  с  этой
нелепостью, Тедди обнаруживал  свою  уязвимость,  путался  и  раздражался.
Потому что, говоря откровенно, ему еще надо было подумать над этим.
   - Но ведь мы же должны защищаться! - говорил Теодор.
   - Это меня не касается. Совершенно не  касается,  Нужно  только  стойко
сопротивляться. Если бы каждый сопротивлялся...
   - Вот именно, - ехидно замечал Теодор.
   -  Есть  вещи  в  тысячу  раз  более  достойные,  ради  которых   можно
пожертвовать жизнью! - кричал Тедди.
   - Покончим с германской угрозой, и тогда мы можем заняться ими.
   - Если покончить с германской угрозой, значит, перешибить ее, тогда  мы
скоро дойдем до того, что заведем у себя их дурацкую маршировку и палочную
муштру. Мы это и делаем теперь. Война  во  имя  уничтожения  войны  -  эта
магическая фраза одурманила отца. Он думает, что,  когда  мы  разнесем  их
флот, перебьем их пехоту, захватим крупповские пушки и все  прочее,  Ллойд
Джордж, и король Георг, и  царь,  и  французы,  и  банкиры,  и  поставщики
вооружения - все  соберутся  на  дружественную  конференцию,  сложат  свои
короны и  знамена,  закончат  все,  что  восемнадцатое  столетие  оставило
незаконченным, и устроят рай на земле. Как бы не так! Я вижу их  насквозь.
Дайте волкам растерзать тигра, и у нас не будет  больше  хищников.  Нельзя
уничтожить  людоедство,  пожрав  людоедов!  Нельзя  покончить   с   войной
посредством войны, потому что выигрывает войну тот, кто лучше всего в  ней
орудует, - болван, который принимает войну всерьез больше, чем все другие.
Покончим с ней, перестреляем всех гнусных фанфаронов, которые  щеголяют  в
мундирах! Это вернее. Направьте пушки на штаб-квартиры! Испортите им игру.
Покончите с ней, - и, может быть, мы еще  к  этому  и  придем  -  здоровой
мировой революцией. Это  будет  дело!  Война  прекратится,  когда  рядовой
человек откажется козырять. Не раньше. Нам достаточно только сказать, нам,
миллионам  людей:  "Послушайте  нас,  вы,  болваны.  Мир  -  или   мировая
революция!" - и наступит мир.
   Итак, Тедди с самого начала был вне войны.
   Маргарет тоже была вне войны.
   С тех пор как разразилась эта катастрофа, она не могла прийти в себя от
горького изумления и ужаса.  Жизнь  вдруг  сбросила  улыбающуюся  маску  и
показала уродливую гримасу. У нее не выходила из головы  история  молодого
кузена Паркинсонов  -  кадрового  офицера,  который  весело  отправился  в
Бельгию, чтобы через месяц  вернуться  окровавленным  живым  куском  мяса,
слепым, обезображенным, без одной руки. Кто-то из сестер  Паркинсон  видел
его и очень живо описал, как он был изуродован. А один бельгийский беженец
из Антверпена рассказывал, как на его глазах в кучку людей, столпившихся в
узком проходе, попал снаряд, и он видел, как судорожно корчились и  вопили
растерзанные тела. По ночам Маргарет  преследовали  во  сне  изуродованные
человеческие трупы, безглазые чудовища с ободранной кожей, которые гнались
за ней и обращались к ней с непонятными призывами. И она ничего  не  могла
сделать. Те, кто  не  участвовал  в  этом,  были  бесполезны.  Она  хотела
поступить  на  курсы  сестер  милосердия,  но  Тедди  настоял,  чтобы  она
продолжала свои медицинские занятия.
   - К тому времени, когда окончится эта  война,  -  говорил  он,  -  одно
поколение  потеряет  жизнь,  а  другое  -  образование.  Постарайся   хоть
сохранить как-нибудь свою маленькую искорку знания.
   И так как они оба были в стороне, Теодор часто встречался с нею.  В  те
дни Лондон был переполнен молодыми возбужденными женщинами, но мужчинам  в
военной  форме  оказывалось  столь   явное   предпочтение,   что   Теодору
недоставало женской дружбы,  чтобы  заменить  Рэчел.  А  молодым  женщинам
передовых взглядов, которые были против войны, не нравилось, что он только
потому не пошел на войну, что оказался непригодным. Но Маргарет была нежна
с ним. Она с удовольствием отправлялась с ним бродить, охотно играла с ним
в теннис. Она очень много занималась своей медициной, но в свободное время
пыталась хоть как-нибудь развлечься. Люди в это безобразно  тяжелое  время
жаждали смеха. В мюзик-холлах было уютно и светло, в кинематографах  часто
шли картины с участием Чарли Чаплина, и это было доступно и недорого.
   Они вдвоем частенько отправлялись в поход через  весь  Лондон,  если  в
программе был Чарли, а потом ужинали в первом попавшемся ресторанчике. Они
развлекались тем, что ходили по большим магазинам вроде Уайтли и  Хэррода,
исследовали неизвестные лондонские парки и  сады.  Они  редко  говорили  о
войне. Ни тому, ни другому не хотелось о ней говорить. Однако иногда этого
нельзя было избежать. Маргарет всегда держалась с ним так, как если бы  он
добровольно стоял в стороне, как если бы он тоже был "противником  войны".
Она  пропустила  мимо  ушей  его  рассказ  о  том,  как  он  был   признан
непригодным, как будто он никогда и не говорил ей этого.
   - Но вы не понимаете, - говорил он, - я воспринимаю все это  совсем  не
так, как вы. Во мне все так и клокочет. В  глазах  темнеет  от  бешенства.
Если бы я только мог, я пошел бы!
   Эта смутная необходимость оправдать в глазах Маргарет свое поведение  в
конце концов перевесила колеблющуюся чашу весов и заставила его, хотя и  с
некоторой заминкой, отправиться на вербовочный пункт, а затем и на войну.



6. В ОКОПАХ

   Подобно значительному  большинству  его  сверстников  в  те  дни  перед
призывом, Теодор, вступив в армию, почувствовал огромное  облегчение.  Все
было решено. Он опять внутренне собрался. Возмущенное чувство  чести  было
удовлетворено. Кодекс был соблюден; его униженное и поколебленное  чувство
собственного достоинства возродилось  в  полном  согласии  с  газетами,  с
прохожими на улице, воспрянуло и вознеслось. Никогда до сих пор Бэлпингтон
Блэпский не владел  так  властно  жизнью  Теодора.  Темный  и  беспокойный
инстинкт  -  если  только  это  можно   назвать   инстинктом   -   смутной
независимости и личной свободы  был  побежден  и  подчинен,  а,  с  другой
стороны, более глубокий и существенный инстинкт самосохранения еще спал  в
глубине его сознания и ничем не обнаруживал своей силы.
   Теодор, как говорили, был хорошим рекрутом. Как ни свыкся он с мыслью о
своей физической непригодности в период своих колебаний, она исчезла,  как
только он надел мундир и начал проходить обучение. Внешность его выиграла,
и он окреп физически. Он в значительной мере  утратил  чувствительность  к
мелким огорчениям  и  маленьким  неудобствам.  Ему  не  пришлось  особенно
страдать от муштровки унтер-офицеров, поставленных над ним.  У  него  были
средства,  и  взятки,  которые  он  совал,  очень  легко  могли  сойти  за
великодушную щедрость джентльмена. Но у него было достаточно такта,  чтобы
не разыгрывать из себя джентльмена перед начальством каким бы то  ни  было
иным  способом.  А  его  инстинкт  подлаживания  отличался  исключительной
трезвостью.
   Темой  нашего  повествования  является  сознание  Теодора,  и   мы   не
собираемся описывать все его переживания, а только те, которые глубоко его
захватывали. Итак, мы не станем повторять здесь того, что раз  навсегда  и
весьма замечательно на  основании  собственных  сильных  переживаний  было
описано Олдингтоном, Блэнденом, Гревсом,  Гриствудом,  Стивеном  Грэхемом,
Ральфом Скоттом, Монтегью, Сассуном, Томлинсоном, Невинсоном,  Ходсоном  и
их  соратниками,   и   воздержимся   от   рассказа   о   том,   как   наши
высокоцивилизованные, но  далеко  не  совершенные  бритты  оторвались  или
оказались оторванными от своей легкой, размеренной, удобной,  привычной  с
детства жизни, в которой полагалось кушать три  раза  в  день  и  спать  в
постели, и как им пришлось испытать на себе грубую  жестокость  и  лишения
казарменного барака, грубую одежду, смрадную и въедливую  грязь  скученной
человеческой массы, жалкую унизительность  подчинения,  мелочную  тиранию,
утомительную маршировку и упражнения, штыковое обучение,  школу  бомбежки,
краткую передышку отпуска, прочувствованное прощание с домом  и  друзьями,
тягостный переезд гуртом через Ла-Манш во Францию на затемненных кораблях,
стоянки и неизвестность, переходы с постоев, кишащих крысами,  на  постои,
кишащие вшами, первый грохот орудий, неуклонное  движение  вперед  к  этим
воющим чудовищам, воющим все громче и громче, внезапное содрогание  почвы,
огонь и пальбу тут же рядом, непролазную грязь, дожди, жизнь под  открытым
небом, таскание тяжестей по скользким переходам, усиливающийся гул и  вой,
грозные вспышки в ночи, первый воздушный налет, первый  взрыв  снаряда.  И
как, наконец,  оставив  далеко  позади  жалкие  привычки  благопристойной,
цивилизованной жизни, они сживались с вонью и  грязью,  с  убогой  защитой
сметаемых  заграждений,  с  грохотом,  с  непрерывной  пальбой,  с  черным
томительным ожиданием в окопах,  где,  оглушенные  этим  немолчным  ревом,
смрадом и смертной усталостью, они сталкивались лицом к лицу  с  альфой  и
омегой человеческого зла -  с  возродившейся  дикостью  хищного  зверя,  в
соединении с такой разрушительной механической силой, какой не знавал  еще
ни один другой век.
   Ученому  историку  в  будущем  покажется  любопытным   контраст   между
литературой, которая описывает идущих на войну  англичан,  -  эту  сложную
процедуру с набором уклончивых добровольцев, - и той,  которая  изображает
фаталистическую покорность народов других стран, мобилизованных по  закону
о воинской повинности; третий вид литературы - это описание  лихорадочного
приступа воинственности, обуявшей Америку  после  двух  лет  возбужденного
наблюдения. Хемингуэй и анонимный автор  книги  "Вино,  женщины  и  война"
описывают психологический процесс, абсолютно  непохожий  на  тот,  который
совершался в сознании  англичан.  Американцы  вступили  в  уже  совершенно
готовую войну, о которой они без  конца  читали;  настроенные  чрезвычайно
критически и  с  невероятно  возбужденными  инстинктами,  они  переплывали
океан, чтобы сыграть свою роль  в  последней  решительной  схватке,  а  их
Америка оставалась где-то там, позади. Для  них  это  было  действительным
переходом от домашних запретов к вину, женщинам и войне - в  такой  именно
последовательности. Так это для них и осталось  памятной  экскурсией.  Они
пришли в тот момент, когда давно  уже  застывший  западный  фронт  таял  в
окончательном  изнеможении.  Германская  армия  выдыхалась   в   последнем
приступе решительности.
   Но рядовой англичанин врастал в  войну  из  своей  глубокоупорядоченной
жизни; для него это была только  "война",  он  прошел  через  четыре  года
непрерывного напряжения и кровопролития, в  котором  американцы  почти  не
принимали участия. Жители южной и восточной Англии слышали  грохот  орудий
прежде, чем они попадали на фронт, - в Эссексе и  Кенте  этот  потрясающий
окрестности гул слышали уже в 1914 году, - им надо было  только  совершить
короткий ночной переезд через узкий пролив, погрузиться в  поезда,  пройти
немножко, и вот уже их  отряды  и  роты  шагали  по  изрытым  дорогам,  по
извилистым коммуникационным линиям,  где  их  сразу  обступала  немыслимая
действительность,   чудовищное   опустошение,   и   гнет,    и    медленно
разворачивающиеся трудности страшной окопной войны, напряжение и  ужас,  к
которым они совсем не были подготовлены.
   Мы уже объясняли, что вовсе не страх удерживал Теодора от  немедленного
участия в войне. Он не был привычен к страху. Его инстинкт самосохранения,
спрятанный глубоко в подсознании, пребывал в полном бездействии.  Если  не
считать страшных снов, когда он  был  еще  совсем  маленьким,  он  никогда
по-настоящему не испытывал страха. Но с той минуты, как  он  действительно
отправился в это странное и мучительное путешествие  на  фронт,  он  начал
испытывать какие-то  очень  непривычные  ощущения.  Усталость,  физические
лишения, голод и жажду - все это он узнал уже во время своего обучения, но
теперь  к  нему  подкрадывалось  что-то  другое.  За  все   время   своего
мирно-обособленного существования в Англии он видел  только  одно  мертвое
тело - тело отца. Они  уже  приближались  к  фронту,  когда  ему  пришлось
увидеть еще одно мертвое тело. А потом вдруг сразу раны и смерть обступили
его со всех сторон.
   Это было вечером: они шли по открытой, незащищенной местности,  и  весь
отряд единодушно держался мнения, что  давно  уже  пора  расположиться  на
отдых. Теодор с тяжелым снаряжением за плечами шагал в  состоянии  усталой
покорности.  Затем  батальон  очутился  под  обстрелом   какой-то   далеко
отстоящей батареи. Трудно сказать, был ли он под прицелом  или  неприятель
просто бил по дороге. Большой  германский  снаряд  разорвался  в  поле  за
четверть мили  от  них.  Огромная  туча  красно-коричневого  дыма  и  пыли
взлетела в воздух, повисла на несколько мгновений, - и в свете  заходящего
солнца, пронизавшего тучу, они увидели, как внутри нее все клубится,  -  а
затем медленно, очень медленно и постепенно она почернела, начала оседать,
рассыпалась и исчезла. Теодор не усмотрел в этом ничего особенного.  Такую
штуку можно было увидеть на картине.  Он  глядел  и  мысленно  прикидывал,
какими красками можно передать такой эффект.
   Вдруг он заметил своего взводного командира,  который  бежал  навстречу
ему и кричал.
   - Стой! - кричал он. - Отделение Д., стой! Дать другому отделению  уйти
с участка. - Он повернулся кругом. - Черт! Что это такое?
   Пронзительный вой второго летящего снаряда послышался  рядом.  Крещендо
закончилось оглушительным гулом. Но на этот раз взрыв, произошел  ярдах  в
ста впереди, снаряд попал на дорогу во  взвод  Б.  Вспыхнул  ослепительный
свет.  Время  словно  остановилось,  дрогнуло,  замелькало,  потом   снова
потекло, как обычно, и Теодор увидал  клочки  дороги,  куски  человеческих
тел, ноги, руки, туловища,  снаряжение,  землю,  подскакивающие  высоко  в
воздухе.
   Он остолбенел.  Он  превратился  на  несколько  мгновений  в  послушный
автомат. Ему нужно было говорить, что  делать.  Колонна  двинулась,  и  он
двинулся вместе с нею.
   - Прибавь шагу, - сказал кто-то. - Скорее!
   Они проходили мимо этого места быстрым маршем.
   Ему  велели  держаться  правой  стороны.  Каждый  невольно  отшатывался
вправо, проходя мимо этого окровавленного клочка вывороченной дороги.
   Что-то скользкое попало ему под ногу. Фу! - красное пятно и еще что-то.
Он остановился как вкопанный. Перед ним было полуголое человеческое  тело,
разорванное пополам. Неописуемый клубок разодранных красных  внутренностей
валялся поодаль на земле. Голова лежала в стороне и как будто смотрела  на
него. Он узнал это искаженное лицо. Он знал этого человека.  В  нескольких
шагах от него, скорчившись, сидел человек. Что с ним такое? Как  будто  он
пытается скрыть что-то гадкое. Господи! Что это в траве? Неужели это рука?
Человеческая рука, вырванная и отброшенная в сторону!
   - Проходи! Проходи! Этим уж каюк! Им ничем не поможешь!
   Но прежде чем Теодор мог двинуться с места, у него поднялась рвота. Он,
спотыкаясь, отошел к краю дороги, подальше от всего этого.
   - Поторапливайся! - кричал сержант. - Проходи!
   Теодор хотел лечь и умереть. Его пихали прикладами в спину,  трясли  за
плечи, толкали вперед. Спотыкаясь, останавливаясь в  приступах  рвоты,  он
тащился за своим отрядом. Он всхлипывал. "Боже мой, боже мой!" -  повторял
он снова  и  снова.  Он  никогда  не  представлял  себе,  что  может  быть
что-нибудь подобное.
   Тогда Ивенс, его взводный командир, дал ему бренди.
   - Подтянитесь, юноша, - сказал Ивенс. - Вы что, думали,  можно  воевать
так, чтобы все осталось целехонько?
   Третий снаряд прогудел в воздухе и разорвался, не причинив вреда, ярдов
за двести от них. Но этот взрыв несколько прояснил  сознание  Теодора.  Он
взял себя в руки и зашагал вперед.
   Он почувствовал огромное облегчение, когда  они  очутились  под  мнимым
прикрытием разоренной деревенской улицы - разрушенной стены  и  нескольких
разбитых войной тополей. Но он все еще шептал: "Боже мой!"
   К счастью, дальнобойная пушка больше не стреляла в этот  вечер.  Теодор
подскочил при следующем взрыве, но это палила  скрытая  где-то  поблизости
батарея.
   - Все в порядке, дружище, - сказал какой-то дружелюбный  голос.  -  Это
наши палят.
   Постепенно к нему стало возвращаться чувство, что он не  один,  что  на
него смотрят. Он перестал тыкаться в спины товарищам, как испуганная  овца
в стаде. Глоток бренди оказал свое  действие.  Теодор  перестал  бормотать
"боже мой!" Он огляделся  по  сторонам  и  в  стойком  спокойствии  других
почерпнул немножко мужества. Взглянув на Ивенса, он поймал его  испытующий
взгляд. Он взял себя в руки, поднял голову, поправил ранец.
   - Полегчало? - спросил Ивенс.
   - Я еще новичок в этом деле, сэр, - ответил Теодор. - Надо  привыкнуть.
Все обойдется. Уж вы извините меня.
   Он провел рукой по  мокрому  от  слез  лицу.  И  потом  снова  невольно
оглянулся на темную дорогу, где остался этот ужас во мраке.
   Он изо всех сил старался овладеть собой. Гордость его  воспряла,  когда
он заметил, что окружающие интересуются им.
   - Уж очень неожиданно, - оправдывался он. -  Смотрю,  знакомое  лицо...
Пили с ним вместе... Вчера...
   - Еще немножко, и вы совсем  оправитесь,  -  успокаивал  его  маленький
сморщенный челов