з эту  колбасную
машину кусочек Вебера, или Баха, или Бетховена". В доме много  говорили  о
музыке, и когда Раймонда не было дома, Теодор сам пропускал  через  машину
Бетховена, Баха, Брамса и даже Берлиоза. В глубине души, не признаваясь  в
этом даже самому себе, он больше всего любил Берлиоза, потому  что,  когда
он  играл  его,  в  особенности  "Фантастическую   симфонию",   Бэлпингтон
Блэпский,  мрачный  и  великолепный,  беспрепятственно  водворялся  в  его
воображении и вырастал до грандиозных размеров. А Теодор исчезал.  Русская
музыка и русский балет в то время еще не привились в Англии;  им  на  долю
выпало волновать его юные годы.
   Клоринда уезжала в Лондон на целый день, а иногда и на  несколько  дней
по каким-то своим делам. "Прошу тебя, не переходи границ", -  напутствовал
ее  Раймонд.  По  возвращении  она  снова  облекалась   в   свои   томные,
артистические пеньюары, и ее  нежность  к  Раймонду  становилась  особенно
очевидной и обильном. Как если бы она купила там роскошный подарок - запас
новых ласк для него. Он принимал их без всякого энтузиазма.
   В ее отсутствие Раймонд и Теодор мало видели друг друга. Теодору иногда
хотелось, чтобы служанки и гувернантки, которых  выбирала  Клоринда,  были
несколько миловиднее и более склонны к романтике.
   Единственным возможным романтическим союзником Теодора была гувернантка
португалка, но когда Клоринда уезжала в Лондон, сотрудничество  между  сей
молодой  особой  и  Раймондом  становилось  столь  усердным,  что  Теодора
отсылали на пляж, чтобы он поиграл один. Временами  он  все  же  испытывал
действие ее непонятного медлительного очарования. Но у нее  была  привычка
называть его разными  уменьшительными  именами,  и  она  вечно  переводила
разговор на характер и вкусы его отца. Теодору  было  вовсе  не  интересно
обсуждать,  парадоксальный  ли  человек  его  отец,  заботится  ли  он   о
спокойствии Клоринды и очень ли он страшен, когда рассердится.
   Одно время к ним  в  дом  зачастил  некий  белокурый  молодой  человек,
который поселился в Блэйпортской бухте. Он разговаривал с  Клориндой  тихо
и, так сказать, по секрету; а  на  людях  громко,  сдержанно-неприязненным
тоном  беседовал  с  Раймондом.  Мужчины  разговаривали  о   средневековых
мистериях, о немецком  кукольном  театре,  язвительно  соглашаясь  друг  с
другом. Молодой человек был очень увлечен придумыванием народных танцев  и
изящных сельских ремесел, которые англичане должны  были  бы  иметь,  даже
если в действительности они их не имели, и Клоринда  очень  воодушевлялась
всем  этим.  Она  находила  его  очень  стильным  -   в   стиле   позднего
средневековья. Однажды в какой-то полупраздничный  день  Теодор,  которого
отослали играть на пляж,  вернулся  за  волшебным  стеклом,  принадлежащим
Бэлпингтону Блэпскому. Он вошел тихонько на цыпочках, так  как  Раймонд  в
это время обычно ложился подремать.
   В гостиной он увидел  Клоринду  и  белокурого  молодого  человека.  Они
расположились на софе ампир. Губы их были слиты, и рука молодого человека,
так примерно до  локтя,  была  зондирующим  образом  засунута  в  обширное
декольте пеньюара Клоринды. Присутствие Теодора  было  обнаружено,  только
когда он уже уходил.
   Именно после этого  ему  купили  башмаки  вместо  сандалий  и  Клоринда
заявила ему, что он должен вести себя, как мужчина,  а  не  подкрадываться
потихоньку всюду, куда не следует. Она прибавила, что это действует ей  на
нервы. И тут взаимоотношения Теодора Блэйпортского с Бэлпингтоном Блэпским
предстали  в  совершенно  ином  свете.  Стало  совершенно  ясно,  что   их
подменили, едва только они появились на свет.
   На  некоторое  время  этот  чудесным  образом  подмененный   Бэлпингтон
Блэпский  совершенно  вытеснил  Теодора,  сына  Клоринды.  Настоящая  мать
Бэлпингтона Блэпского ничем не напоминала Клоринду. Какова  она  была,  не
было установлено точно.  Иногда  такая,  иногда  другая.  Одно  время  она
напоминала  Британию  на  картинках  в  "Панче",  потом  стала  похожа  на
Леонардову "Мадонну в гроте", висевшую в  спальне  Клоринды.  Потом  стала
темной, большой, мягкой. Лица ее не было видно, но рука ее  обнимала  вас.
Еще она была как "Спящая Психея" Прюдона, такая спокойная и любящая. Очень
недолго,  какой-то  почти  неуловимый   промежуток   времени,   она   была
Дельфийской Сивиллой с большого плафона Микеланджело.
   Но это была неправда, это было отвергнуто и вычеркнуто из  памяти,  как
немыслимая ошибка. Дельфийская Сивилла была слишком  молода.  У  нее  было
слишком юное лицо. Иная судьба звала за собой это  прелестное  существо  с
большими, кроткими очами, эту пробуждающуюся юность.
   Говорите  об  этом  тихо,  шепотом  -  она   стала   верной   подругой,
возлюбленной  Бэлпингтона  Блэпского.   Нерешительная   мягкость   детства
постепенно,  день  ото  дня,   уступала   место   более   самостоятельному
отрочеству, и он начинал ощущать потребность  в  женской  дружбе,  крепкой
женской дружбе, и забывать о том, как он нуждался в защите.
   В боевых доспехах она скакала рядом с  ним  по  лесной  чаще  Волшебной
Страны, его подруга, его  товарищ,  любимый  товарищ.  Никаких  глупостей,
никакой кислятины,  никакой  такой  ерунды.  Она  владела  шпагой  так  же
искусно, как он; она могла метнуть копье почти так же далеко. Но  все-таки
не совсем. Она была бесстрашна, даже слишком бесстрашна в этих дебрях, где
приверженцы касталонского лагеря могли притаиться в любой заросли.
   Бэлпингтон Блэпский проводил все больше и больше времени в ее  обществе
по мере того как подрастал Теодор; он говорил с  ней  в  своих  мечтах,  и
разговор с ней делал его мечты менее призрачными, менее ускользающими, чем
прежде. Он придумывал выражения, фразы, потому что слова и образы  роились
в его воображении. Он рассказывал ей  о  днях  своего  изгнания,  о  своей
таинственной дневной жизни изгнанника в  Блэйпорте.  Иногда  это  унижение
представлялось им каким-то колдовством, но обычно и он и она считали,  что
он скрывается нарочно, что эта маскировка - временное  самоотречение  ради
великих целей.
   Никогда никому ни слова обо всем этом. Наступит время, и все откроется.
А пока мы позволяем считать нас сыном  этого  народа,  мы,  мастер  Теодор
Бэлпингтон, известный среди  своих  сверстников  и  приятелей  под  именем
Фыркача или Бекаса.
   Но в кровати, когда он уже почти засыпал, как близко она наклонялась  к
нему! Подушка становилась ее рукой. Она дышала рядом с ним, не  говоря  ни
слова и все же радуя его сердце. И никакой такой пошлятины, знаете, ничего
даже похожего на это, а просто так.



4. БОГ, ПУРИТАНЕ И МИСТЕР УИМПЕРДИК

   Разговоры в этом изысканном доме в Блэйпорте были обильны, многообразны
и возбуждающи. Ничто не считалось запретным для маленького слушателя. "Для
чистого все чисто, - говорила Клоринда. - То,  что  нас  не  касается,  не
оставляет в нас следа". Да и потом, стоит  ли  ломать  себе  голову  из-за
этого? Теодор пользовался по своему усмотрению и распоряжался,  как  умел,
тем, что он слышал, и тем, что он извлекал из всевозможных книг,  которыми
изобиловал дом.
   Каждый день эта юная жадная мозговая кора впитывала тысячи новых вещей,
слов, фраз, представлений, звуков и сплетала десять тысяч новых  связующих
нитей между новым и старым. Она инстинктивно делала все, что могла,  чтобы
получить цельную картину окружающей ее вселенной.
   Поверх этой вселенной  и  сквозь  нее  текли  маленькие  события  жизни
Теодора, случаи и происшествия на улице и  на  пляже,  случайные  домашние
уроки, вымученные и якобы преследующие какую-то цель, - уроки гувернанток,
школьных учителей, книги, картины, теперь уже и журналы и газеты, и потоки
и каскады домашних разговоров.
   Разговоры велись о музыке, о варягах  и  падении  Западной  империи,  о
новых книгах, о старых книгах, которые Раймонд  издавал  и  к  которым  он
писал предисловия, о красоте и богатстве слов и фраз,  о  новой  и  старой
поэзии, о манерах и нравах, о недостатках отсутствующих и об отличительных
свойствах присутствующих, о  нежелательности  новых  веяний  в  искусстве,
литературе и нравах, веяний, которые возникли уже после тех великих  дней,
когда Раймонд был гением новаторства в кафе Рояль  (но  Клоринда  считала,
что новое все же допустимо). Затрагивали даже  и  религию.  Но  законов  и
текущей политики не касались, так как  это  считалось  чем-то  слишком  уж
злободневным, газетным и поверхностным, чтобы быть достойным  внимания.  А
коммерция - это грязное дело.
   В  те  дни  большинству  мальчиков  и  девочек  внушалось,  что  всякое
представление о вселенной всецело связано  с  богом.  Они  поручались  ему
непрестанно; их поучали страшиться его любви примерно так же,  как  и  его
гнева. Он сотворил их, он сотворил все; он всюду. Или, во  всяком  случае,
он где-то невообразимо, чудовищно близко, прямо  над  головой.  Только  по
мере того как они становились  старше,  они  начинали  постигать  его  как
Великого Отсутствующего. Он сотворил их - он сотворял все.  Да,  но  потом
они постепенно уясняли - он, по-видимому, исчез. Он не был повсюду. Он  не
был нигде. Он давно  покинул  небеса  для  бесконечного  пространства.  Он
просто исчез.
   Но никогда этот бог не имел какого-либо определенного  облика  в  мозгу
Теодора. По сравнению с отчетливым и конкретным Бэлпингтоном Блэпским  бог
существовал только в виде какой-то  темной  угрозы  на  заднем  плане.  По
сравнению  с  прелестным  лицом  и  живительным  присутствием  Дельфийской
Сивиллы он был чем-то бесконечно далеким. Прислуга и одна  из  гувернанток
делали попытки облечь плотью в  сознании  Теодора  это  слово  "бог",  эту
великую идею, на которой, как принято  считать,  мир  веками  зиждет  свою
веру. При этом они особенно напирали на то, что "он может отправить тебя в
ад", и на прочие теологические обстоятельства; но даже бесхитростная  вера
слуг теряла свою силу убедительности в те дни. Ад в представлении  Теодора
входил в коллекцию пейзажей в виде знойной песчаной  пустыни  среди  голых
скал, с резвыми бесами и весьма приятными для  глаз  тоненькими  ниточками
вертикального дыма, выходящего из-под земли. Но это  было  далеко  не  так
устрашающе, как  кратер  Везувия  или  Мальстрем.  Те  были  действительно
ужасны.
   И никогда мысль о Всевидящем Оке не врывалась угрозой в  скрытую  жизнь
Теодора. Только позднее, когда он уже был  молодым  человеком,  он  постиг
тайное значение своего собственного имени.
   В школе ему приходилось заучивать библию стих за стихом и даже готовить
к экзамену книгу Царств и Чисел, но в библии не столько говорилось о боге,
сколько о евреях; а Раймонд внушил Теодору не очень лестное  представление
о евреях.
   История Нового завета не трогала неподготовленное сердце Теодора, и  на
картины распятия, даже  репродукции  величайших  мастеров,  он  смотрел  с
ужасом и отвращением. Он поскорей переворачивал  их  и  спешил  перейти  к
Венерам и Сивиллам. Для него  с  самого  начала  это  была  мифологическая
история, и притом очень неприятная. Выходило, что сын был пригвожден таким
варварским образом к кресту своим собственным отцом. Потому что этот  отец
был недоволен тем, что  мир,  созданный  им,  погряз  во  грехах.  Ужасный
рассказ, настолько же омерзительный, насколько  бессмысленный.  У  Теодора
при одной мысли о нем начинали ныть ладони. Он вызывал у  него  неприятные
чувства к Раймонду. Однажды, когда Раймонд вешал какую-то картину, Теодора
объял ужас, и он, вместо  того  чтобы  подавать  ему  гвозди,  выбежал  из
комнаты.  Он  рос  почти  совершенно  безбожным  мальчиком,  безбожным   и
чуждающимся мысли о боге, и  только  уже  гораздо  позднее  у  него  начал
пробуждаться некоторый интерес к божественному.
   Однако в этом маленьком центре культуры и интеллектуальной деятельности
терлось   достаточное   количество    религиозной    публики,    и    даже
профессионально-религиозной.    Были    два-три    священника,    которые,
по-видимому, находились  в  прекрасных  отношениях  с  Раймондом,  пухлые,
гладкие мужчины с приятными манерами  и  привычкой  рассеянно  и  небрежно
похлопывать маленьких мальчиков, мужчины, любившие плотно поесть и  выпить
и носившие золотые кресты и медали и прочие забавные штуки  на  лоснящемся
черном брюшке, и был Енох Уимпердик, видный новообращенный церковник, ныне
ревнитель католицизма, маленький, круглый, свирепо улыбающийся человечек с
вечной одышкой, перемежающейся ехидным, хихиканьем. Он весь  оброс  жиром,
который как-то не шел  к  нему.  Казалось,  он  носил  жир  гораздо  более
крупного человека. Жир висел у него на шее, набухал над кистями рук, голос
его звучал так, словно и горло у него  было  забито  жиром,  сквозь  толщу
которого с трудом пробивался звук, и, казалось, даже глаза у него  заплыли
жиром - их точно выпирало из орбит. Волосы у него были черные,  жесткие  и
очень густые там, где им полагалось расти, но они сплошь и  рядом  торчали
там, где им вовсе не полагалось. Брови у него были, как затупленные зубные
щетки, пропитанные иссиня-черными чернилами. Казалось  сомнительным,  брил
ли  он  верхнюю  губу;  по  всей   вероятности,   он   просто   подстригал
растительность ножницами; а про его синие щеки и подбородок можно было  бы
сказать, что они еле выбриты в отличие от гладко  выбритых.  Его  неровные
шустрые  зубы,  казалось,  что-то  подстерегали,  а  не   выполняли   свое
естественное назначение в его широко  улыбающемся  рту.  Клоринда  за  его
спиной говорила, что ему следует пореже улыбаться или почаще чистить зубы.
Но она с ним отлично ладила. "Вы бесподобная атеистка, - пыхтел  он.  -  Я
буду молиться за вас. Вы латинянка, и мыслите вы логически, нам с вами  не
о чем спорить. Вы католик отрицающий, а я католик утверждающий. Переходите
на мою сторону".
   "Бесподобный" было его отличительное словцо, он привез его  с  собой  в
Блэйпорт, и оно привилось  в  доме  Теодора.  Раймонд  подхватил  его,  но
чуточку переиначил; он произносил его  с  полуулыбкой,  с  легким  взрывом
чего-то похожего на смех и слабым привкусом  отрицания  -  "бээспадобный".
Клоринда никогда не прибегала к этому слову. Но понадобился год,  если  не
больше, после того, как  визиты  мистера  Уимпердика  прекратились,  чтобы
слово "бесподобный" заняло свое нормальное место в языке.
   Из разговоров вокруг да около и тех, что возникали после ухода  мистера
Уимпердика, в сознании  Теодора  прочно  укоренилась  мысль,  что  в  мире
существует совершенно твердое и четкое подразделение  на  то,  что  в  нем
бесподобно и что нет. Одно из видных мест в  категории  бесподобных  вещей
занимало вино, при условии, чтобы оно было красное  и  в  изобилии.  Лучше
всего было, когда оно появлялось внезапно, по мановению  руки,  под  звуки
импровизированной песни. Бесподобен был хороший эль (но  не  явное  пиво),
бесподобны были все рестораны. Бесподобна была дубовая мебель, жар горящих
поленьев в камине и великое обилие пищи, в особенности дымящейся  в  котле
или зажаренной на вертеле.
   Женщины в легкомысленном и бесцеремонном, то есть, собственно говоря, в
непристойном смысле, входили  в  категорию  бесподобностей  Уимпердика.  В
особенности пышнотелые и чуточку "распущенные". Вы пылко  подмигиваете  им
насчет чего-то секретного, чего, признаться, вовсе  и  не  было.  А  потом
похлопываете их и говорите, чтобы они убирались вон. Этакие  вертихвостки!
Но здесь, у взрослых, было, по-видимому, какое-то расхождение в  понятиях.
Клоринда  придерживалась  передовых   взглядов,   а   Раймонд   -   крайне
чувственных. "Чувственный" было одно из его любимых  словечек.  Он  всегда
цитировал Суинберна и распространялся о "божественном  сладострастии".  Но
Клоринда никогда не говорила о сладострастии и рассуждала  преимущественно
о свободе. Уимпердик,  со  своей  стороны,  обнаруживал  нечто  близкое  к
ненависти по отношению к Суинберну. Сдержанной  ненависти.  Он  говорил  с
видом великодушной терпимости,  что  Суинберн  -  бесподобный  атеист,  и,
по-видимому, раздражался, когда с его определением не совсем  соглашались.
Но Раймонд,  находя  Суинберна  совершенно  "бээспадобным",  упивался  им,
возвращался к нему и цитировал его трехфутовыми столбцами.
   Уимпердик  не  любил  рассуждать  о  женщинах.  Он  размахивал   своими
короткими  руками,  давая  понять,  что  все  это  он  допускает,  что  он
совершенно трезво относится к этому  вопросу,  что  и  церковь  совершенно
трезво  и  терпимо  относится  к   этому   вопросу.   Никакого   дурацкого
пуританства, ничего даже похожего  на  это,  но  что  он  предпочитает  не
вдаваться в частности. Церковь никогда не проявляла суровости  к  плотским
грехам, например, к тому, чтобы купаться безо всего или смотреть  на  себя
раздетым в зеркало, и другим более очевидным прегрешениям. Плотские  грехи
- это простительные грехи. Важные  грехи  -  это  грехи  гордости,  такие,
например, как не соглашаться с Уимпердиком и  не  признавать  католическую
церковь.
   Католическая церковь, по-видимому, была верхом бесподобности.  Так  же,
как и средневековье,  великие  мастера,  войска  со  знаменами  и  кони  в
сверкающей сбруе. Да, все это было бесподобно.  И  еще  гобелены.  Но  так
можно было продолжать до бесконечности. Мальчик собирал все  это  вот  так
же, как иногда на прогулках он собирал букеты цветов. Это  был  смешанный,
но яркий и заманчивый букет.
   А против этой бесподобной смеси стояли противники. Это  были  прогресс,
протестантство,  фабричные  трубы  и  безжалостные  машины,  к  которым  с
чувством   глубочайшего   омерзения   Теодор   относил    и    ненавистную
неприступность математики, а еще евреи и пуритане. В особенности пуритане.
И либералы, эти проклятые либералы! И Дарвин с Хаксли.
   Теодор смутно представлял себе, что такое пуритане, но ясно  было,  что
это нечто омерзительное. Когда-то они обрушивались  на  цветные  стекла  и
грозили своими каменными физиономиями всем бесподобным возможностям жизни.
   Искусство и красоту они преследовали злобной ненавистью. Теодор,  гуляя
на эспланаде,  думал  иногда,  что  бы  он  почувствовал,  если  бы  вдруг
неожиданно встретил пуританина. В драпировочной мастерской Рутса был  один
трупоподобный человек, который  страдал  какой-то  желудочной  болезнью  и
всегда ходил в черном, потому что он был похоронных  дел  мастер.  Теодору
казалось, что, если этот человек и не был в действительности  пуританином,
он был очень похож на пуританина. Католики открыли Америку, но пуритане  в
Северной Америке и либералы в Южной Латинской сделали из нее  то,  во  что
она превратилась теперь.
   Так, католицизм вначале  представлялся  Теодору  чем-то  вроде  похода,
бесподобной битвы всего, что есть в мире красочного и живописного,  против
евреев, пуритан, либералов, прогресса,  эволюции  и  всех  этих  темных  и
страшных сил. Битва эта должна быть выиграна в конце концов, потому-то так
всегда и хихикал Уимпердик. Как некое подспудное течение в этой доблестной
борьбе участвовали плотские грехи, бесподобные, если вы не слишком  высоко
ставили женщину и готовы были проявить снисходительность к мужчинам, а  за
всей этой католической процессией, непостижимо связанная с ней  и  никогда
явственно  не   упоминавшаяся   Уимпердиком,   никогда   даже   бегло   не
упоминавшаяся  им,  существовала  эта  странная  тайна,  этот   вызывающий
содрогание ужас, это  Распятие;  Сын,  пригвожденный  здесь  на  земле  и,
по-видимому, навсегда покинутый Великим Отсутствующим. И, пожалуй, лучше о
нем совсем не говорить. Вот если бы он только не видел его с этими  ранами
на картине Кривелли. Это мешало быть всегда заодно  с  "беспо-одобностями"
Уимпердика.
   Так доходило все это до Теодора. Искаженное, перепутанное, но  так  оно
доходило до него. Религия, католики и пуритане боролись за владычество над
миром. Над ним, чуть виднеясь во  мгле,  сочилось  кров