товал Теодору прочесть.
   -  Чертовски   оригинальная   книга   для   такого   старикана:   такой
поразительный скачок ума.
   - А Маргарет?
   - Я вижу ее иногда, - сказал Мелхиор.
   Теодор подождал, что он еще что-нибудь прибавит.
   - Она стала еще красивее. И, знаете, она получила очень хороший диплом.
   - Ну, а что же тут удивительного? - сказал Теодор.
   - Не знаю. Она ведь не разговорчива. Ну просто как-то не верится, чтобы
такие красивые женщины были способны сдавать экзамены.
   - А что она теперь делает?
   - Она работает штатным врачом в госпитале. Удивительно, что она до  сих
пор не вышла замуж. Такая девушка... Вероятно, отбою нет от женихов.  Если
только они ее не побаиваются, как, например, я. Смотришь иной раз на нее и
думаешь: "А трудно, должно быть, на вас угодить, юная леди". Но стоило  бы
постараться. Ведь, надо полагать, такой же она человек из  крови  и  мяса,
как все другие.
   Теодор записал адрес госпиталя, и после этого  весь  Лондон  наполнился
мыслями о  Маргарет,  томлением  по  Маргарет  и  каким-то  страхом  перед
Маргарет. Целых три дня он сдерживал себя и не писал ей. Все это время  он
надеялся и мечтал встретить ее где-нибудь  случайно  на  улице.  Иногда  в
толпе прохожих, увидев вдалеке какую-нибудь женскую  фигуру,  напоминавшую
Маргарет, он бросался к ней с замирающим  от  счастья  и  в  то  же  время
мучительно сжимающимся сердцем, но она оказывалась незнакомкой.  Он  ходил
по разным местам, где можно было  надеяться  встретить  ее.  Он  обедал  в
ресторанах, где они бывали вместе в дни войны. Он  двадцать  раз  проходил
мимо ее госпиталя. Наконец он написал ей в госпиталь.

   "Маргарет, дорогая.
   Я вернулся в Лондон из армии, излечившись от всех моих ран, и  чувствую
себя очень одиноко. Я очень хочу видеть тебя. Где  бы  ты  могла  со  мною
встретиться?
   Твой Теодор".



3. ПОСЛЕВОЕННАЯ МАРГАРЕТ

   Она ответила так же коротко. Она очень  рада,  что  он  поправился.  Не
угостит ли он ее чаем у Румпельмейера, на Сент-Джемс-стрит, в  том  конце,
где дворец?
   Он явился за несколько минут до условленного часа.
   Мелхиор сказал правду. Она  стала  еще  красивее,  чем  прежде.  Она  с
серьезным видом прошла через магазин в кондитерскую, где он поджидал ее за
маленьким столиком. Она увидала  его,  и  лицо  ее  дружески,  подчеркнуто
дружески, просияло. Он встал, смуглый, худой, и протянул к ней руки.
   (В конце концов, может быть, это последнее письмо из Парижа и не  дошло
до нее!)
   Она была  так  рада  увидеться  с  ним  снова,  так  рада,  и  она  так
интересовалась им.
   - Я никогда не пила чая в этой  кондитерской,  -  сказала  она.  -  Мне
всегда очень хотелось.
   Они сели. Они смотрели друг на  друга,  но  избегали  смотреть  слишком
пристально.  Теодор   нервничал.   Его   немножко   беспокоила   процедура
заказывания чая.
   - Пожалуйста, пирожных и все, что у вас есть, - сказал  он  официантке.
Он чувствовал, что  для  него  чрезвычайно  важно  сделать  заказ  изящно,
корректно,  властно.  Он  должен  показать  себя  мужчиной  до  мельчайших
подробностей. Официантка приняла заказ с проникновенной почтительностью  и
отошла от них.
   Они обменялись ничего не значащими фразами:
   - Я должен был написать тебе.
   - Естественно, что ты написал мне.
   - Ты ничуть не изменилась. Ты стала только еще более сама собой.
   - А я чувствую, что я ужасно изменилась. И постарела и поумнела. Ведь я
теперь практикующий врач.
   - А твой отец все еще профессором в колледже Кингсуэй? А Тедди?
   - Он понемножку приходит в себя после войны.
   Приходит в себя после войны! Да что он-то делал на  войне?  Но  оставим
это. Надо забыть на время эту старую ссору.
   - А что ты теперь собираешься делать, Теодор?
   - Не знаю. Думаю писать или рисовать.  Посмотрю,  что  больше  захватит
меня.
   Она с серьезным видом ждала, что он  скажет  что-нибудь  еще,  и  в  ее
глазах светилась нежность. Она облокотилась  на  стол,  и  по  всему  было
видно, что он кажется ей лучше, чем она ожидала.
   Он начал говорить  о  своем  искусстве  и  о  возрождении  искусства  и
литературы, вдохновленных войной. Для  творческого  импульса,  особенно  в
литературе, заявил он, сейчас наступает самый  благоприятный  момент.  Вот
почему его больше привлекает  литература,  чем  живопись.  Новое  вино  не
годится вливать в старые мехи. Должны появиться новые формы,  новые  люди,
новые школы. Старые  авторитеты  отпали  от  нас,  как  громоздкая  пустая
шелуха, которая отслужила свою  службу,  все  эти  Харди,  Барри,  Конрад,
Киплинг, Голсуорси, Беннет, Уэллс, Шоу, Моэм и т.д. Они сказали  все,  что
могли сказать, они выдохлись. Им больше  нечего  сказать  нам.  Он  махнул
рукой, словно отметая их прочь. Все это довоенные светила. Их  можно  было
бы с успехом сжечь во время иллюминации в день перемирия. Новое  поколение
несет великие новые идеи, новые понятия, полные  глубокой  значительности,
новые  широкие  перспективы,  которые  открыла  война.   Возникают   новые
концепции жизни, новые концепции счастья и  пола,  и  они  будут  выражены
по-новому, другим языком, более богатым и тонким,  выкованным  заново  для
новых запросов.
   Он и не подозревал, что все это таилось у него в глубине сознания.  Это
вылилось так неожиданно, что он сам был  удивлен  своим  красноречием.  Но
весь мир теперь снова наполнился значением, и все это было важно для него,
раз его слушала Маргарет.
   Она не сводила с него глаз, когда он говорил.
   - Милый, прежний Теодор, - сказала она. - Ты говоришь  так  же  хорошо,
как раньше.
   Он резко оборвал.
   - Все ли я еще  милый,  прежний  Теодор?  -  отрывисто  спросил  он.  -
Маргарет, дорогая?
   Несколько секунд она сидела молча.
   - Да, всегда милый Теодор, да, - сказала она.
   - Милый, как и прежде?
   Она молчала. Он продолжал:
   - Я мог бы говорить с тобой вот так целую вечность. Я чувствую, как  ко
мне снова возвращаются и сила и смысл жизни. Я могу писать,  могу  создать
что-то ценное, если только... Маргарет, дорогая,  скажи,  ты  все  так  же
любишь меня? Все осталось по-прежнему, ты моя?
   - Нет, нет, - сказала она. - Говори  о  книгах.  Говори  о  литературе.
Говори о том, как вы, молодые писатели, сметаете прочь старых болтунов.  Я
люблю слушать, когда ты говоришь об этом. Мне бы очень хотелось, чтобы  ты
осуществил все эти замечательные мечты. Настоящий новый век.
   - Любимая моя, дорогая. Я люблю тебя все так же.
   Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга, не говоря ни
слова.
   Она сложила перед собой руки.
   - Теодор, - сказала она очень твердо, - слушай.
   - Я не хочу слышать то, что ты хочешь сказать.
   - С этим все кончено.
   - Но почему кончено?
   - Это кончилось. Умерло. И умирало уже тогда, когда ты в последний  раз
был в Лондоне. Разве ты не чувствовал? И потом - разве ты не  помнишь?  Ты
написал мне письмо.
   Значит, она получила его письмо. Но он так  много  думал  об  этом.  Он
сумеет объяснить ей.
   - Я был невменяем, когда писал тебе это письмо. Это была дикая выходка.
У меня нет слов рассказать тебе, в каком мраке и отчаянии я находился в то
время... Эти долгие дни неизвестности и тревоги в  Париже.  Да,  это  было
непростительно. И все-таки я прошу  тебя  простить.  Что  это  за  любовь,
которая не умеет прощать?
   - А эта проститутка! Которая гораздо лучше умела любить?
   - Это все то же. Конечно, я этого не думал. Разве я мог так  думать?  Я
написал, чтобы сделать тебе больно.
   - Что же это была за любовь, которая хотела сделать больно? Может быть,
она нанесла такую рану, которая никогда не  заживет.  Женщины  -  а  может
быть, и все влюбленные - носят  в  себе  какое-то  чувство  гордости:  они
гордятся тем, что умеют любить.
   - Я был  невменяем,  -  повторил  он,  чувствуя,  что  все  его  доводы
ускользают от него.
   - Глупый Теодор, - сказала она. - Милый, но глупый.
   - Ты наказываешь меня за то, что я не вытерпел и закричал.
   - Я не наказываю тебя. Но ты оборвал что-то. Сломал  и  швырнул  мне  в
лицо.
   Он наклонился к ней через стол и заговорил, взволнованно понизив голос:
   - Маргарет, дорогая, все это так глупо. Так  нелепо.  Мало  ли  чем  мы
обидели один другого. Ведь мы же любим друг друга, и тела наши жаждут друг
друга. Все это такой вздор. Между нами  нет  никакой  настоящей  преграды,
только вымысел, только уязвленная  гордость.  Если  б  я  только  раз  мог
поцеловать тебя, ты бы вспомнила. И все вернулось бы.
   Она твердо выдержала его взгляд.
   - Да, - сказала она. - Но ты не можешь  поцеловать  меня.  Ни  здесь  и
нигде. И я не хочу вспоминать. Не хочу, чтобы это вернулось. Даже если  бы
это было возможно... Мне было бы противно потом. Это кончилось. Но  я  все
же хочу, чтобы мы остались друзьями. Я и сейчас очень люблю тебя и  думаю,
что это останется всегда. Я, правда, очень люблю тебя, Теодор. Но если  ты
будешь вести такие разговоры, разве я могу встречаться с тобой?



4. МАРГАРЕТ КОЛЕБЛЕТСЯ

   В этот раз она не условилась с ним, когда они встретятся...  Он  послал
ей открытку.
   "Подари мне один  день,  один-единственный  день,  Маргарет.  Вирджиния
Уотер, наши прогулки".
   Она не ответила. Он позвонил ей в госпиталь.
   - Я не хочу дарить тебе день.
   - Ты что, боишься встретиться со мной?
   Он знал, что это заденет ее гордость.
   - Что мы можем сказать друг другу,  кроме  того,  что  уже  сказано?  -
спросила она.
   - Приходи ко мне.
   - Нет.
   -  Тогда   давай   встретимся   и   поговорим   в   последний   раз   в
Кенсингтон-гарденс.
   Она согласилась.
   - Хорошо, если ты считаешь, что это необходимо, - сказала она.
   Когда они встретились, у  них  у  обоих  было  наготове,  что  сказать.
Некоторое время они разговаривали, не слушая друг друга,  каждый  старался
высказать свое. Он обращался к  ней  с  цитатами  красноречивого  призыва,
который он успел сочинить и несколько раз  переделать  в  этот  промежуток
времени, призыва выйти за  него  замуж,  помочь  ему  вернуться  в  жизнь,
вдохновлять его, забыть все их разногласия, возникшие во  время  войны,  и
отдаться любви. Но ее невнимательность сбивала его, и он путался в фразах.
Она не слушала его, она старалась  отмахнуться  от  его  фраз  и  пыталась
объяснить ему что-то.  Наконец  он  отказался  от  своих  попыток  и  стал
прислушиваться к тому, что говорила она.
   - Я хочу, чтобы мы остались друзьями. Я не хочу, чтобы ты ушел из  моей
жизни. Я чувствую, что это было бы равносильно тому, как если бы  ты  умер
для меня. Я никогда не выйду за тебя замуж, но разве ты все-таки не можешь
оставаться близким мне? Разве все  то,  что  было  между  нами,  не  может
остаться светлым воспоминанием и сохраниться? Может  быть,  первая  любовь
больше значит для женщины, чем для мужчины. Я не  хочу,  чтобы  ты  совсем
перестал существовать для меня. Я не хочу расставаться в ссоре. Я не  могу
ссориться с тобой, и этим все сказано. Мы любили. Ты часть моей  жизни.  И
вот так я и чувствую.
   - Но тогда все очень просто разрешается. Будь частью моей жизни.
   - Нет, этим ничего не разрешается, если ты по-прежнему  настаиваешь  на
любви. С этим все кончено, навсегда. В жизни  все  не  так  просто.  Будем
откровенны. Когда я отдалась тебе во время войны, это  казалось  пустяком,
да это и был пустяк. С моей стороны было бы  подло  в  то  время  отказать
тебе. Я рада, что это сделала. Рада, ты слышишь? Но теперь... Теперь...
   - Теперь, - язвительно сказал Теодор. - Теперь ты, по-видимому,  решила
подумать о своем будущем. А в мое ты не веришь. И этим все  сказано.  Пока
мое имя не будет  красоваться  на  всех  афишах,  а  мои  книги  не  будут
выставлены во всех книжных лавках, у тебя нет уверенности, достаточно ли я
хорош, чтобы быть твоим мужем. Вот как обстоит дело.
   - Нельзя сказать, чтобы ты всегда выражался очень любезно. Но допустим,
что это так. Хорошо. Наполовину, во всяком случае, это верно. Я не верю  в
наше будущее. У нас нет общего будущего. Не  можем  же  мы,  дорогой  мой,
прожить всю жизнь в объятиях друг друга. Когда мы с тобой  говорим,  пишем
друг другу или думаем, мы расходимся.  Если  б  даже  ты  и  достиг  этого
успеха, о котором ты говоришь, нас это все равно  не  сблизило  бы.  Может
быть, я не считала бы это успехом. Я хочу делать свое дело. Я хочу служить
- служить чему-то более значительному,  чем  красивому,  безответственному
мужчине, хотя бы его имя и красовалось на всех афишах. И еще  есть  многое
другое. Я не хочу связывать свою жизнь с твоей ни за что на свете. В  тебе
есть что-то...
   Голос ее оборвался. Даже себе самой она не хотела признаться в том, что
она на самом деле думала о Теодоре.
   - Как все это невыносимо рассудочно! - помолчав, сказал Теодор.
   - Да. Не правда ли?
   - Невыносимо рассудочно.
   - Невыносимо, - согласилась она.
   Он сделал вид, будто задумался. Но на  самом  деле  он  колебался,  ему
хотелось задать ей один вопрос, и он не мог решиться. Наконец, он решился.
   - Скажи мне одну вещь. У тебя есть кто-нибудь другой? На моем месте?
   - Никто никогда не будет на твоем месте.
   Он пристально посмотрел на нее.
   - Уклончивый ответ.
   - Да. Ну, хорошо, да. Я думаю выйти замуж за другого. Он...  Мы  вместе
работали. Мы подружились. Он любит меня.
   - Говоря попросту, твой любовник? Я хочу сказать...
   - Я понимаю, что ты хочешь сказать. Это тебя не касается. Впрочем, если
ты хочешь знать, - нет.
   - Пока еще нет?
   - Пока еще нет.
   - Я так и думал, - сказал Теодор и повернулся на стуле так, чтобы иметь
возможность смотреть ей прямо в лицо. - Я чувствовал это.
   - Теодор, - сказала она, твердо выдерживая его взгляд. - Ты  сам  хотел
порвать наши отношения. Я этого не добивалась.
   - А все-таки, знаешь, несколько неожиданно.
   - Почему это может быть для тебя неожиданно?
   - Я думаю... Когда же ты решила бросить меня? Когда я был ранен?
   - Ранен?
   - Ну, выбыл из строя, черт возьми! Что мы будем препираться из-за слов!
   - А это письмо, которое  ты  мне  написал  из  Парижа?  Разве  тебе  не
приходило в голову, что оно заставит меня задуматься? Разве ты  не  порвал
со мной тогда? И даже еще раньше. В последний твой приезд в Лондон. Я ясно
видела, когда провожала тебя в тот раз, что это конец. У меня  было  такое
чувство, что мне надо остерегаться тебя, чтобы не погубить свою  жизнь.  Я
это понимала. Но, видишь ли, я все еще любила тебя.  И  еще  долго  потом.
Даже после этого письма. Я думала, что смогу продолжить мою работу, а свою
любовь к тебе отодвинуть куда-нибудь в уголок.
   - Пока этот твой любовник не занял мое место?
   - Вторая любовь не занимает место первой. Это уже что-то другое.
   - Лучше, может быть? - настойчиво спросил Теодор, изо всех  сил  сжимая
рукой спинку стула.
   Она не ответила, но чуть заметная тень  презрения  промелькнула  на  ее
лице.
   - Боже мой!  -  произнес  Теодор,  опустив  глаза,  и  яростно  завозил
каблуком по траве Кенсингтон-гарденс. В несколько секунд у него под  ногой
образовалась ровная круглая ямка.
   - Вот до чего дошло! - внезапно воскликнул он и встал.
   Она тоже встала.
   - Идем к Ланкастер-Гейт, там можно достать такси, - сказала  она.  -  Я
хочу домой.
   Он остановился против нее.
   - А этот человек, этот  другой...  У  него,  надо  полагать,  всяческие
возвышенные цели? Пацифизм и тому подобное? Наука и прочее? История до сих
пор заблуждалась, а вот мы теперь покажем. Подальше от войны. От этой,  во
всяком случае. Все, против чего я возражаю? И работа? И все? А?
   - Какой смысл нам с тобой говорить об этом?
   - Я хочу знать.
   Она покачала головой.
   - Вероятно, приятель Тедди?
   - Оставь в покое Тедди.
   - Но он знает обо мне?
   - Конечно, знает. Разве я прячусь?
   - Боже! - воскликнул Теодор, с жестом отчаяния  обращаясь  к  деревьям,
траве, солнечному свету и воде, сверкавшей вдали. - Но  ведь  теперь  весь
мир для меня станет совершенно пустым.
   Она подняла  глаза  на  его  искаженное  настоящим  страданием  лицо  и
вздрогнула.
   Жалость захлестнула ее.
   - Мне так больно, - сказала она со слезами на глазах. - Мне так больно!
   Что-то толкнуло его сделать фантастическое предложение.
   - Маргарет, - сказал он, - пойдем ко мне. Вот  сейчас.  Один  последний
раз! Забудемся в  любви.  Последний  раз!  Я  чувствую,  ты  любишь  меня.
Подумай, Маргарет! Вспомни! Как я целовал тебя в это  местечко  -  в  шею.
Помнишь, один раз я поцеловал тебя  под  мышку.  Мои  объятия.  Мое  тело,
которое ты обнимала.
   Она смотрела на него молча, и лицо у нее было белое, как бумага.
   - Мне надо идти, - сказала она почти шепотом.
   Она опустила глаза, потом снова подняла их,  и  он  понял,  что  больше
говорить не о чем.
   Они пошли рядом по дорожке мимо пруда. Он позвал такси,  усадил  ее,  и
они расстались, не сказав ни слова.



5. ЭПИСТОЛЯРНАЯ НЕВОЗДЕРЖАННОСТЬ

   Теодор повернул к Оксфорд-стрит. Так оно и было,  как  он  сказал:  мир
стал пустым.
   Правда, на улице было какое-то движение,  прохожие,  стояли  освещенные
солнцем дома,  деревья,  но  все  это  были  ненужные  предметы  в  пустой
вселенной. Он чувствовал теперь, что вся его жизнь была  сосредоточена  на
Маргарет. Что Маргарет была душой его воображения, что без нее он  уже  не
может воображать, а для него никакой  другой  жизни,  кроме  воображаемой,
нет.
   Ему больше не о чем было думать, как о своих взаимоотношениях с ней.  И
по привычке, усвоенной его сознанием, он драматизировал их  и  рассказывал
себе о них сказки.  Мысли  его  крутились  водоворотом,  их  бурный  поток
выливался в повествовательную  и  литературную  форму.  Все  его  фантазии
хлынули в письма. В течение четырех дней он написал и послал Маргарет семь
писем, не считая трех или четырех, которые он разорвал,  и  все  это  были
весьма разноречивые и нескромные письма.  В  двух  из  них  он  дал  выход
накопившемуся  в  нем  негодованию  против  ее   упорства   и   разразился
оскорбительными  упреками.  Некоторые  из   них   отличались   откровенной
грубостью. Как бы явно она ни показывала, что решила порвать с ним, -  она
его любовница, и он не намерен допустить, чтобы кто-то  из  них  забыл  об
этом. Все его письма были рассчитаны на то, чтобы так или иначе  задеть  и
взволновать ее, и этого они достигли.
   Все они были полны обвинений и упреков, ибо  ничто  так  не  ожесточает
человека, как сдерживаемое и неудовлетворенное желание. Воспоминания о  ее
нежности и доброте исчезли из его памяти. Он помнил только  ее  отказ,  ее
оскорбительное неверие в него и эту уж совершенно  неслыханную  низость  -
что она могла полюбить кого-то другого. Он  томился  желанием  вернуть  ее
прежде, чем этот другой овладеет ею; это  было  мучительное,  исступленное
желание, но у него недоставало ни ума,  ни  характера,  чтобы  постараться
воздействовать на искреннее  чувство  нежной  привязанности  и  физическое
влечение, еще сохранившиеся у нее. Он не мог убедить, потому что  старался
доказать, что во всем виновата она одна, и заглушал свое горе и  раскаяние
упреками, обвиняя ее в непостоянстве и предательстве, изобличая низость ее
побуждений и негодуя на ее холодность.  А  еще  ему  надо  было  сокрушить
своего соперника, хотя он ничего не знал о нем. Он убедил себя,  что  этот
человек оставался в Англии в то время, как он был на фронте и в госпитале.
Он решил, что это такой же  принципиальный  противник  войны,  как  Тедди.
Итак, он разражался следующими великолепными фразами:
   "Банальнейшая история военного времени! Пока я был  там,  ты  не  стала
ждать и изменила мне с этим embusque [окопавшимся (франц.)]".
   Или еще:
   "Эта война разоблачила всю  фальшь  женских  притязаний  на  какое-либо
благородство  и  самоуважение.  Люди,  которые  умирали,  веря  в  женщин,
оставшихся дома, были счастливее тех, кто вернулся назад,