, потом по колено, прежде чем смело поплыть  в
открытое море.
   - Не так плохо, Бэлпи! - крикнула она, ныряя.
   - Не так плохо.



5. ПОПЫТКИ БЫТЬ РАССУДИТЕЛЬНЫМ

   Что я делаю в этом нескладном мире?
   Этот вопрос, возникший в сознании Теодора с помощью Тедди,  возвращался
теперь, всячески видоизменяясь и принося с собой множество ответов.
   Тедди, по-видимому, пробивался к своей цели в жизни весьма  настойчиво.
Для   него   было   ясно,   что   он   будет   студентом,   будет    вести
научно-исследовательскую  работу,  станет  профессором.  Он  уже   заранее
наметил для  себя  план  действий.  Он  совершенно  точно  знал,  что  ему
предстоит делать, чем придется пожертвовать, какие  правила  он  для  себя
установит. Казалось, на его пути не может быть никаких  препятствий  между
ним и этой определенной, избранной им будущностью.
   У его сестры  не  было  такого  четкого  плана.  Но  она  переняла  его
решительный тон. Она  собиралась  учиться  на  доктора  и  добиться  права
голоса,  это  была  тайная  символическая  мечта  всех  наиболее   ретивых
представительниц ее пола того поколения. Это было своего  рода  учтивое  и
сдержанное требование - чтобы женщине наконец открыли  доступ  к  познанию
самой себя, к той свободе располагать собой, к которой  она  стремилась  в
течение бесчисленных столетий рабства. Теодора  эта  определенность  обоих
его друзей приводила в замешательство. У  него  не  было  никаких  планов.
Когда они делились с ним своими предположениями, он только и мог  сказать,
что его интересует искусство или, возможно, критика. Он собирается писать.
   - Но ведь ты же не готовишься к этому, - сказал Тедди.
   - Готовиться? Что я собираюсь писать - клише, что ли?
   - Я не понимаю, как можно рисовать или заниматься каким бы то  ни  было
искусством, пока не овладеешь этим, не проникнешь во все тайны мастерства,
я не представляю, как человек может писать, если он не  знает,  как  можно
повернуть и перевернуть каждое слово, каждое выражение,  каждую  фразу.  А
это нельзя знать без подготовки и без практики.
   - Нет, это не так, - отвечал Теодор. - Это не так. Это приходит само. -
И затем, словно спохватившись, Прибавил: - Я учусь рисовать.
   - Ты должен упражняться в этом, как пианист, - сказал Тедди.
   Теодор и сам чувствовал, что его  художественные  притязания  несколько
расплывчаты. Но надо же было что-то сказать! Он и говорил,  но  в  глубине
души это его не удовлетворяло. И сколько он ни думал об этом,  ничего  для
него не прояснялось. Как только мысль его  освобождалась  от  сдерживающей
узды контакта с Брокстедами, им тотчас же завладевали мечты. И тогда уж он
недолго оставался художником. Кем-кем он только не  был!  Сначала  он  был
живописцем, таким тонким и  прославленным,  что  самые  знатные  красавицы
приходили к нему просить, чтобы он увековечил их красоту. Они ни перед чем
не останавливались. Но для него - ему вспоминались Леонардо  и  Ромней,  -
для него существовал только  один  образ,  смутная  тень  улыбки,  которая
властвовала над всем, что он творил. Тень  улыбки  -  это  был  плагиат  у
Микеланджело, но ему представлялось, что это его собственное открытие.  Но
художник не может жить только своей мастерской. Мир нуждается в вождях.  И
вот наступает момент, и гениальный дилетант, отложив свое изящное ремесло,
обращается к народу, и народ признает его своим вождем.
   Теодор   считал   Фердинанда   Лассаля    [(1825-1864)    -    немецкий
мелкобуржуазный социалист, оппортунист; здесь речь идет и  о  политической
деятельности  Лассаля,  и  о  его  любви  к  Елене  фон  Деннигес,  дочери
баварского дипломата; Лассаль был смертельно ранен  на  дуэли  ее  женихом
Раковицем] (в "Трагических комедиантах") весьма увлекательным примером; он
прочел о  нем  все,  что  можно  было  найти,  и  перенес  его  историю  в
современные  английские   условия;   он   представлял   себе   Бэлпингтона
(избранного в парламент депутатом от горняков Блэпа  после  нашумевшей  на
весь  мир,  захватывающей  победной  борьбы),  изысканного,   остроумного,
находчивого,  убедительного  Бэлпингтона,  во  главе  честных,  грубоватых
представителей простого народа. И вот сначала не во всем согласная с  ним,
несколько враждебная ему, появлялась  фигура  очаровательной  политической
деятельницы, которая в конце концов переходила на его сторону, - это  была
доктор Маргарет Брокстед. (Здесь он отступал от примера Лассаля.) Не  одно
женское сердце воспламенялось этой романтической  фигурой.  Новый  Мирабо,
соблазняемый прекрасной королевой, но на этот раз неуязвимый...
   - То, к чему человек чувствует настоящую склонность, обычно и выходит у
него лучше всего, - сказал профессор Брокстед.  -  Надо  только  наверняка
знать, что ты именно этого хочешь, и вот тогда  уж  отдашься  своему  делу
весь целиком. Это и есть самое достойное употребление жизни.
   - Но не всем это удается, - заметила миссис Брокстед.
   - Опыт, дающий отрицательный результат, - сказал профессор  Брокстед  -
он разглагольствовал за чайным столом, - не менее ценен, чем тот,  который
удается. Может быть, даже и более.
   - Но, сэр,  -  заикаясь,  спросил  Теодор,  -  разве  неудавшийся  опыт
ммо-жет, мможет быть так уж ценен?
   - Да,  сэр,  -  отвечал  профессор.  -  Если  он  или  она  обладают  в
достаточной мере здравым смыслом и мужеством, чтобы это  понять.  Смотрите
действительности в лицо. Следуйте примеру стоиков.
   И вот вскоре после этой беседы  -  как-то  во  время  одной  из  долгих
одиноких прогулок Теодора - Бэлпингтон Блэпский, теснимый со всех  сторон,
но  твердо  следуя  примеру  стоиков,  погиб,  глядя   в   лицо   жестокой
действительности, и лежал,  запрокинув  белое  мраморное  лицо,  озаренное
лунным светом, или шутливо беседовал на своем балконе, подобно сэру Томасу
Мору, в то время как час его смерти приближался. Беседовал шутливо даже  с
леди Маргарет, пока не наступила минута, когда он протянул к ней руки  для
последнего крепкого объятия.
   Затем  в  течение   некоторого   времени   его   критическое   чувство,
возродившееся  в  юности  с  новой  силой   и   подстегиваемое   бодрящими
профессорскими замечаниями, честно  пыталось  перенести  эти  воображаемые
драмы  в  область  осуществимого.  Еще  раньше  оно  незаметно  установило
известные пределы места и времени.
   И вот тут-то с Бэлпингтоном Блэпским  и  произошло  то  превращение,  о
котором мы уже упоминали выше, он  наконец  твердо  решил  познать  самого
себя, освободиться от всяких фантазий и даже пытался внушить себе, что  он
"просто  Теодор   Бэлпингтон,   обыкновенный   юноша",   который   смотрит
действительности в лицо. "Суровый реалист", так говорил он, и в  ту  самую
минуту, когда он говорил  это,  перед  ним  возникал  образ  настойчивого,
решительного и  даже  не  очень  красивого  и  отнюдь  не  могущественного
человека, живущего очень скромно и сурово, разговаривающего  всегда  очень
сжато, действующего  с  неуклонной  прямотой,  без  всяких  этих  вывертов
воображения, что давало ему удивительную, чудесную власть  над  его  более
опрометчивыми и более своекорыстными ближними. Это было своего рода  новое
духовное  пуританство,  блэптизм,  в  сущности  говоря,  соединение  всего
честного, прямого. Эти Блэпсы; во  главе  которых  стоял  великий,  чуждый
всякого самообольщения  и  уничтожающий  все  иллюзии  вождь,  стали  теми
сильными, крепкими людьми, которые  спасли  разрушающийся  мир.  Это  были
истинные  Наследники.  Они  строили  мир  заново.  И  первыми  среди   его
помощников были великий исследователь, профессор  Тедди  Брокстед,  и  его
мужественная прелестная сестра, доктор Маргарет Брокстед.
   Теодор был так поглощен придумыванием всех этих увлекательных положений
и обстоятельств, что ему не приходило в голову,  не  происходит  ли  нечто
подобное этому, хотя,  может  быть,  несколько  отличающееся  размерами  и
размахом, в воображении обоих его друзей - да и всех его знакомых.  Он  не
сознавал того, что весь мир  кругом,  ослепленный  такими  же  фантазиями,
движется ощупью среди  смутно  различаемой  действительности.  Как  бы  ни
фантазировал Теодор, ему никогда не приходило в голову, что и  Тедди  тоже
иной раз получает в мечтах Нобелевскую премию за свою научную работу и, не
задумываясь, употребляет ее всю целиком на новое  оборудование  для  своей
маленькой, но замечательной лаборатории, в  которой  он  сделал  все  свои
самые важные открытия,  и  что  Маргарет  становится  видной  политической
деятельницей вроде юной Этель Сноуден или Маргарет Андерсон,  бесстрашной,
неподкупной, невозмутимой, звонкоголосой, и потрясает аудиторию (в которой
на самом видном месте сидит Теодор), - возвещая ей, что в  этот  созданный
мужчинами мир снобов и мошенников пришло наконец светлое, облагораживающее
влияние женщины.



6. ВЕЧЕР У ПАРКИНСОНОВ

   Паркинсоны устроили большой,  шумный,  веселый  вечер,  встречу  Нового
года. Спальни, чуланчики,  мезонины,  площадки  на  лестницах  -  все  это
превратилось  в  уголки  гостиных,  а  кровати,  замаскированные  пестрыми
пледами и ковриками" преобразились в диваны;  на  них  можно  было  сидеть
по-турецки, поджав  ноги.  Сыновья,  дочери,  пасынки,  сводные  сестры  и
братья, их друзья и друзья их друзей, молодые и старые - все были в сборе.
В просторной гостиной  стоял  большой  рояль,  и  двери  в  столовую  были
распахнуты настежь. Обычного традиционно-торжественного стола не было,  но
в самых неожиданных местах можно  было  обнаружить  столики  и  буфеты,  с
тарелками, вилками и стаканами и всякими вкусными вещами. Две краснощекие,
с красными руками девушки-служанки  беспрестанно  уносили,  мыли  и  снова
приносили тарелки и стаканы. В кабинете мистера  Паркинсона  для  солидных
гостей были расставлены столы для бриджа, а более  легкомысленная  публика
упивалась собственным оживлением среди омелы, плюща и  затейливых  гирлянд
остролиста. Каждому полагалось быть костюмированным, иначе  говоря,  сверх
того, что вы надевали на себя обычно,  вам  полагалось  нацепить  на  себя
что-то еще; молодежь развлекалась танцами и играми. На тех, кто являлся  в
своем обычном виде, надевали бумажные  колпаки.  Клоринда  была  в  резной
короне,  взятой  напрокат  у  театрального  костюмера,  и  очень  эффектно
изображала Бодикку, а Раймонд, как всегда, изображал Веласкеса с маленькой
непрочно  приклеенной  остроконечной  бородкой,  которую  он  всякий   раз
судорожно подхватывал  и  водружал  на  место,  когда  она  съезжала,  что
случалось довольно часто. Клоринда  придумала  очень  удачный  костюм  для
Теодора - он был теперь почти с нее ростом, - она взяла длинную  шерстяную
фуфайку и бумажное трико и выкрасила  их  серебряной  краской,  подпоясала
Теодора узорчатым серебряным поясом, накинула ему  на  плечи  свою  белую,
подбитую мехом пелерину, в которой она ездила в театр,  и  надела  ему  на
голову  маленький  посеребренный  шлем,  крылатый  шлем  викинга,   взятый
напрокат вместе с тиарой. Она чуть-чуть загримировала  его,  и  Теодор  на
этот вечер превратился в удивительно хорошенького, может  быть,  несколько
хрупкого и не совсем типичного, юного варяга.
   Она оглядела его с головы до ног с нескрываемой  гордостью,  поцеловала
его вдруг сначала в одну, потом в другую щеку и сказала:
   - Иди, сын мой, побеждай.
   - Уж ты сама скорей  похожа  на  победительницу,  -  ответил  Теодор  с
необычной нежностью, - стоит только посмотреть на этот твой громадный меч.
   Они вошли с улицы, озаренной звездным светом, в переполненный  народом,
ярко освещенный холл, где те же две служанки с красными руками отбирали  у
приходящих шляпы, шали и галоши и складывали их в передней в две  большие,
напоминающие винегрет кучи,  одну  мужского,  другую  женского  облачения;
после этого гости во всеоружии своих костюмов, но еще несколько чопорные и
церемонные, проходили в большую  гостиную,  где  уже  собирался  народ,  и
сдержанно вступали в еще не наладившийся разговор.
   В дальнем конце гостиной  наискосок  от  двери  стояла  Маргарет,  тоже
совершенно преобразившаяся, по бесподобная в тесно облегающем ее блестящем
зеленом платье и в высоком конусообразном  головном  уборе,  вызывавшем  в
памяти турниры и трубадуров. Она не сразу заметила Теодора, а потом, когда
она повернула голову  в  его  сторону  и  улыбнулась,  узнав  его,  что-то
зажглось в ее глазах, точно ей впервые открылся Бэлпингтон Блэпский.
   Но  она  была  прелестна.  Теодор  забыл  о  своем  перевоплощении.  Он
чувствовал себя просто обыкновенным Теодором. Ему захотелось тут же  пойти
к ней через всю комнату по этому Сверкающему полу и сказать  ей,  как  она
прелестна. Глаза его говорили это достаточно ясно, но он не знал  этого  и
слов у него не было, а натертое воском пространство  казалось  огромным  и
как-то враждебно гипнотизировало его.
   Затем спина мистера Паркинсона заслонила Маргарет;  он  был  из  породы
обольстителей и тоже заметил  ее  очарование;  а  старшая  мисс  Паркинсон
подхватила  Теодора  и  повела  его  знакомить  с   какими-то   совершенно
неинтересными людьми.
   Прошло довольно много времени, прежде чем Теодору удалось пробраться  к
Маргарет, и он, дрожа, дотронулся до ее руки. Сначала один за другим  были
два контрданса, потом вальс, потом игра в загадки, потом  все  устремились
ужинать. И так все шло своим чередом, и множество было всяких впечатлений,
но Теодор все время думал о Маргарет, и ему беспрестанно казалось, что она
смотрит на него с каким-то новым выражением, вызывавшим в  нем  сладостную
дрожь. Когда они наконец очутились друг перед другом, он слишком смутился,
чтобы пригласить ее танцевать, но она сказала:
   - Бэлпи, вам придется без конца  танцевать  со  мной  сегодня.  Я  хочу
танцевать с вами.
   И с той самой  минуты,  как  они  очутились  вместе,  им  казалось  уже
невозможным разлучиться. Но об этом можно было особенно  не  беспокоиться,
потому что большинство молодых людей стремилось точно так  же  разделиться
на парочки. Только взрослые замечали это деление,  и  большинство  из  них
относилось к этому благосклонно.
   Клоринде посчастливилось завладеть юным Блеттсом; она расспрашивала его
о его планах и желаниях и вообще пыталась заставить его разговориться.  Но
разговор его состоял преимущественно из: "Да, я думаю так" и: "Да,  я  вот
именно так и чувствую"; Клоринде же казалось, что он  раскрывает  ей  свою
душу.
   - Есть что-то удивительно милое  и  трогательное,  -  рассказывала  она
потом, - в этих застенчивых, признаниях невинной юношеской души. Жаль, что
они потом неизменно впадают в цинизм зрелости.
   Чары  мистера  Паркинсона  были  подобны  лучам  прожектора  во   время
воздушных маневров в пасмурную ночь. Они устремлялись всюду, но  им  очень
редко  что-нибудь  попадалось,  а  если  что  и  попадалось,  то  тут   же
ускользало. Ему казалось,  что  жена  его  могла  бы  пригласить  побольше
молоденьких девушек, и он склонен был  усомниться  в  ее  великодушии.  Он
очень увивался вокруг Маргарет, но всякий раз Теодор увлекал ее  от  него,
или, вернее сказать, она ускользала от него с Теодором.
   Они несколько раз отправлялись вместе ужинать, ибо Паркинсоны  проявили
большую  изобретательность  по  части  сандвичей,  и  ужинать  было  очень
интересно. Они принимали участие в играх и контрдансах, лазили наверх.
   -  Давайте  осмотрим  весь   этот   старый   дом,   -   с   неожиданной
предприимчивостью предложил Теодор. Они  пустились  в  исследования,  и  в
разговоре их невольно стала чувствоваться некоторая натянутость.
   В одной из маленьких комнаток они  наткнулись  на  целующуюся  парочку,
которая предавалась этому занятию с великим увлечением. Молодые люди  были
так поглощены друг другом, что не заметили, как открылась дверь. Теодор  и
Маргарет отпрянули и очутились в темном коридорчике, и Теодор  чувствовал,
что все его существо, каждая жилка в нем трепещет.
   Они стояли молча. Он приблизил свое лицо совсем вплотную к ее лицу, так
что дыхание их  смешивалось.  Этот  миг  длился  бесконечно.  Время  точно
остановилось. Маргарет сама схватила его за плечи и приблизила его губы  к
своим. Никогда в жизни не случалось с ним ничего столь прекрасного.
   Он обнял ее, он прижал ее к себе, и сердца их стучали вместе. И еще.  И
еще.
   Шаги на лестнице нарушили очарование.
   После этого осмотр  паркинсоновского  дома  превратился  в  откровенные
поиски укромных уголков  и  убежищ,  где  можно  было  бы  повторить  этот
восхитительный опыт. И даже, быть может, несколько его  усовершенствовать.
Многие из этих убежищ оказывались уже занятыми.  Разговор  и  даже  всякая
видимость разговора между ними исчезла. Маргарет не произносила ни  слова.
А если бы ангел, приставленный к Теодору, записывал то, что он говорил, он
не записал бы ничего, кроме: "Маргарет, Маргарет, скажи..."
   В полночь гостей согнали в большую  комнату,  там  все  стали  в  круг,
взявшись за руки, и запели "В давние годы". Теодору, щурившемуся  в  ярком
свете рядом с Маргарет, это казалось чем-то вроде обета или обручения...
   Наконец хор прощальных "Спокойной ночи" и еще и  еще  "Спокойной  ночи,
счастливого Нового года всем", - и Маргарет, повиснув на  руке  Тедди,  но
беспрестанно оглядываясь и махая рукой, исчезла за оградой из тамариска.
   - Кто была та смуглая  девушка  в  елизаветинском  костюме?  -  спросил
Раймонд. - Она показалась мне неглупой.
   - Я не заметила, дорогой, - сказала Клоринда. - А ты? - спросила она  у
Теодора.
   Вопрос пришлось повторить дважды.
   - Смуглая? В елизаветинском костюме? Ах да, ты хочешь сказать, с такими
буфами на рукавах. - Теодор все еще никак не мог  опомниться.  -  Кажется,
это новая гувернантка у Паркинсонов.
   А впрочем, он не знает. И не все ли ему равно?
   Его предоставили его собственным чувствам и воспоминаниям.
   На следующее утро мир снова стал обыкновенным, будничным миром и  очень
холодным,   когда   пришлось   вылезти   из-под   одеяла.    Продолговатые
четырехугольники окон неуклюже залепило точно клочками ваты. Шел  снег,  и
вода, которую принесли в кувшине Теодору, замерзла. Похоже было на то, что
можно было кататься на коньках.
   Около  одиннадцати  часов  он  отправился  к  Брокстедам   по   белому,
запорошенному, застывшему городу. Он застал Маргарет  и  Тедди  дома,  они
ссорились из-за коньков. Он принял участие в их споре. Маргарет как  будто
вовсе не замечала его, но и он тоже избегал смотреть на Маргарет. Никто ни
словом не упомянул о вчерашнем вечере. Словно это был сон.
   Они привели коньки в  порядок,  отправились  на  каток  и  катались  до
темноты. Тедди и Маргарет хорошо катались, а Теодор успешно овладевал этим
искусством с их помощью.
   Никто из них не поминал о новогоднем вечере и о впервые  блеснувшей  им
радуге пылких сближений - ни слова. Это кануло куда-то  глубоко,  скрылось
под другими, незримо зарождающимися ростками жизни.
   Только один раз, когда они рука об руку стремительно  скользили  вдвоем
через весь пруд, Теодору показалось, будто Маргарет шепнула - скорее себе,
чем ему: "Бэлпи, милый".
   Но он не был в этом уверен. Мгновение скользнуло в вечность.
   Он притворился, что не слышал.



7. СЕТИ ОБЯЗАТЕЛЬСТВ

   Лондон необозримо расширил мир Теодора.
   Подлинный мир, в котором жил Теодор, представлялся ему, как  и  всякому
подростку, абсолютно устойчивым и неизменным. Для каждого ребенка его отец
и мать, дом и окружение - это нечто непреходящее; в  детстве  человечества
небо и земля неподвижны, горы вечны, а  всякие  социальные  и  религиозные
законы установлены раз и навсегда. Биологи уверяют, хотя каким образом они
это узнали, я не могу себе представить, будто  муха  не  может  обнаружить
движение, которое обладает скоростью меньше  одного  дюйма  в  секунду,  и
потребовались длительные систематические наблюдения, прежде чем люди м