Герберт Уэллс.
    Бэлпингтон Блэпский

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - М.Богословская. "Собрание сочинений в 15-ти томах. Том 13".
   М., "Правда", 1964 (Б-ка "Огонек").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Приключения, позы, сдвиги, столкновения
   и катастрофа в современном мозгу




ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЕГО РОЖДЕНИЕ И РАННИЕ ГОДЫ


1. РАЙМОНД И КЛОРИНДА

   Было  время,  когда  он  чувствовал,  что  не  должен   называть   себя
Бэлпингтоном Блэпским. Хотя он и называл  себя  так  только  мысленно.  Он
никогда не называл себя Бэлпингтоном Блэпским ни одной живой душе. Но  про
себя он делал это постоянно. И это незаметно действовало на  его  психику.
Иногда эти слова как-то помогали ему, а иной раз оказывались помехой.
   В течение нескольких лет он очень старался не быть больше  Бэлпингтоном
Блэпским, а быть попросту тем, чем он был на самом деле,  что  бы  это,  в
сущности, ни было.
   Это было в то трудное время, когда он чувствовал, что растет, но растет
не совсем так, как следовало бы. Ему пришлось вести  жестокую  борьбу.  Он
поддался  каким-то  чуждым  ему  влияниям,  в  особенности  влиянию   этих
Брокстедов, его друзей и соседей. Он тогда твердо решил не  отворачиваться
от фактов, а смотреть им прямо в лицо. Он уходил бродить один и шептал про
себя: "Я просто Теодор Бэлпингтон, самый обыкновенный мальчик". Но  и  тут
он ловил себя на том, что сбивается на громкие фразы,  которые  изобличали
его. "Недостойно Бэлпингтона  Блэпского  отворачиваться  от  грубого  лица
действительности".
   С течением времени, как это будет явствовать из  нашего  повествования,
его  сопротивление  постепенно  ослабевало.   Привычка   воображать   себя
Бэлпингтоном Блэпским стала менее навязчивой, но  не  исчезла.  Постепенно
она возродилась, стала еще сильнее. Она завладела им,  победила  его.  Как
это произошло, вы узнаете из этой повести.
   Бэлпингтоном он именовался вполне законно.  Но  существовали  и  другие
Бэлпингтоны, и кое-кто из них был гораздо значительнее, чем  он.  Так  что
дополнение Блэпский было неоправданно.
   Отец его, поэт и критик, со слабыми легкими, жил в Блэйпорте. Мать  его
была одной из десяти дочерей Спинка, которые все до единой вкусили  ранних
недозрелых плодов высшего женского образования. Братьев  у  них  не  было.
Старый Спинк,  не  смущаясь  этим  феминистским  уклоном  своих  хромосом,
заявил:  "Каждая  из  моих  дочерей  будет  не  хуже  мужчины".  Клоринда,
четвертая из них, если судить по ее браку, оказалась  лучше.  Ибо  Раймонд
Бэлпингтон, ее супруг, в  конце  своего  пребывания  в  Оксфорде  забросил
учение, сменив его на эстетический образ жизни.  Он,  признаться,  был  не
пара Клоринде. Она вышла за него, не подумав.  Когда  вы  одна  из  десяти
сестер, брак грозит обратиться для вас в нечто вроде свалки вокруг жениха.
Ей хотелось, чтобы муж ее был незаурядной личностью, ей хотелось  блеснуть
его интеллектуальностью. И она спешила. Он показался вполне подходящим.
   Это была  смуглая,  крепкая,  хорошо  сложенная  девушка  с  неутомимой
энергией и необыкновенно широким умом.  Она  во  всем  устанавливала,  как
говорится, двойной  рекорд,  пока  дело  не  дошло  до  потомства.  Ей  бы
следовало родить близнецов и  таким  образом  завершить  свой  рекорд,  но
Теодор - возможно,  из-за  какого-нибудь  недостатка  Раймонда  -  был  ее
единственным ребенком.
   Бракосочетание состоялось в славные дни царствования королевы Виктории,
когда Уайльд и Уистлер были великими светилами на горизонте артистического
мира, а "Псевдонимы" и "Лейтмотивы" стояли рядом в книжных  лавках.  Запад
только что открыл  русский  роман  и  скандинавскую  драму.  Фрэнк  Гаррис
заполонил "Сатерди рэвью", а Обри Бердслей  украшал  "Желтую  библиотеку".
Смутные воспоминания о Ренессансе сквозили  в  костюмах  и  нравах  эпохи:
кринолин был упразднен, а протестантство уже начинало казаться  безвкусным
и плоским. Либерализм и Свобода уступали место Вольности и Страсти. Дочери
Спинка все до одной катались в шароварах  на  велосипеде,  и  некуда  было
деваться от их папирос. Но они  отнюдь  не  интересовались  гольфом,  этой
игрой для старых, чудаковатых джентльменов,  и  с  необыкновенным  азартом
играли в теннис.
   Отец Теодора покинул Оксфорд с блестящей репутацией блестящего молодого
человека, не менее многообещающего, чем насиженное яйцо, но уже  в  раннем
детстве Теодора он перешел на положение  инвалида.  У  него  был  короткий
лучезарный  период  холостой  жизни  в  Лондоне:  студии,  кафе   "Рояль",
эпиграммы перед завтраком и  блестящая  будущность,  самоутверждающаяся  в
язвительных выпадах  по  адресу  общепризнанных  имен.  Он  сотрудничал  в
"Сатерди рэвью" и в "Желтой библиотеке", рисовал женские фигуры  blanc  et
noir невиданных, умопомрачительных форм и играл поистине выдающуюся роль в
модном движении того времени - "Возрождении". Тут-то Клоринда и заполучила
его. Связь их была сумасбродной выходкой; сумасбродство было в ходу  в  то
время; юная чета сбежала в Сетфорд за  две  недели  до  бракосочетания,  и
старик Спинк, не помня себя от  позора,  грозился  застрелить  Раймонда  и
только отчасти умиротворился запоздалой брачной церемонией.
   Раймонд и Клоринда заявили, что брак  не  накладывает  на  них  никаких
обязательств, и изо всех сил старались вести себя соответственно. Они жили
в двух смежных, а иногда и несмежных  мастерских,  давая  повод  к  весьма
оживленным пересудам до тех пор, пока Раймонд не подорвал себе здоровье.
   Он захворал вскоре после появления на свет Теодора.  Ему  рекомендовали
морской воздух и  сухую  почву,  они  перебрались  в  маленький  старинный
городок Блэйпорт, я Раймонд со всем пылом погрузился в историю  варягов  -
труд, который должен был затмить труды Доути,  но  который  он  так  и  не
удосужился написать. Из  этого  труда  в  конце  концов  ровно  ничего  не
получилось, и чтобы пополнить свои доходы во время этой работы, он издавал
классиков, затевал переводы, состоял консультантом у какого-то  продувного
издателя и, расточая похвалы молодым людям,  завлекал  их  в  когти  этого
мошенника.  Клоринда  между  тем   приобрела   себе   сезонный   билет   в
Черринг-Кросс и делила свой  досуг  между  семейной  жизнью  в  Блэйпорте,
визитами  в  свет  и  обхаживанием  преуспевающих  артистов  и   передовых
мыслителей Лондона. Старый Спинк умер и оставил после себя меньше, чем  от
него ждали, так что Бэлпингтоны вынуждены были по-прежнему жить  в  тесных
рамках строго ограниченного бюджета. Но даже в Блэйпорте они  жили  отнюдь
не в уединении; это был солнечный зимний курорт, и интеллигентная  публика
охотно  съезжалась  пожить  в  этом  местечке  и  не  отказывала  себе   в
удовольствии заглянуть к супругам и  послушать,  как  Раймонд  разделывает
современность. Никто, кроме Раймонда, не мог угостить вас таким фаршем  из
современности.
   Оба, отец  и  мать,  уделяли  немало  бессвязных  размышлений  проблеме
воспитания Теодора.  В  Лондоне  Клоринда  нахваталась  всевозможных  идей
насчет воспитания, знакомые привозили с собой всяческие идеи в Блэйпорт, а
Раймонд находил их в книгах. Это было поколение  исключительно  плодовитое
на воспитательные идеи. Оно мирно катилось потоком  вооружения  к  Великой
войне, разглагольствуя о благе воспитания  детей  и  обеспеченном  будущем
человечества. Батлер и Шоу посеяли в широкой публике убеждение, что  школы
никуда не годятся, и Теодор довольно рано проникся этим  убеждением  и  не
очень усердно посещал школу. Это по крайней мере хоть было ему на руку.
   Но  ему  ничего  не  дали  взамен  школы.  Его  просто   оставили   без
образования. Наиболее распространенная воспитательная теория того  времени
отрицала дисциплину и запугивание. Поэтому родители Теодора  не  позволяли
себе никоим образом ни дисциплинировать, ни запугивать его. Он  был  отдан
на попечение верной няньке, которая  впоследствии  уступила  место  некоей
полиглотке,  благородной   русской   особе,   эмигрировавшей   из   страха
политических преследований. Через некоторое время она исчезла,  увязавшись
в качестве любовницы за одним из случайных  интеллектуальных  посетителей,
который, выражаясь попросту, прихватил ее вместе со своим  багажом,  а  на
смену ей явилась португальская особа. Но ее сотрудничество с  Раймондом  в
переводе "Лузиады" привело к бурной катастрофе прежде,  чем  Теодор  успел
приобрести  хотя  бы  самые  поверхностные   представления   о   красочной
португальской брани. Ее сменила  добросовестная  шведка,  которая  вот  уж
действительно никогда не нравилась Раймонду. У нее были ужасные  икры,  но
он все же терпел ее ради  мальчика.  Ей  отказали  от  места,  потому  что
Клоринда не могла вынести упорства,  с  каким  она  отдавала  предпочтение
шведскому методу ведения хозяйства перед британской системой, и  вслед  за
этим наступило междуцарствие.
   После междуцарствия Теодор поступил в Сент-Артемас, местную школу,  где
отсутствовало телесное наказание, но поощрялась живопись,  металлопластика
и морские купания.  При  этом  режиме  у  него  обнаружились  значительная
лингвистическая восприимчивость,  упорная  неспособность  к  математике  и
несомненные  артистические  склонности;  кроме  того,  он  жадно  поглощал
романы,  исторические  книги  и  стихи.  Он  сам  начал  писать  стихи   с
удивительно раннего возраста и рисовал, не  соблюдая  правил,  небрежно  и
своеобразно. Он делал успехи в музыке, не презирал  только  самых  великих
композиторов и рассуждал преждевременно о всяких вполне взрослых занятиях.
И в  тайниках  своего  сердца,  для  утоления  какой-то  неудовлетворенной
потребности, он был Бэлпингтоном Блэпским.
   Что до Блэпа  -  это,  как  он  говорил  себе,  было  древнее  название
Блэйпорта. Признаться, у него не было никаких доказательств, что  Блэйпорт
в древности носил такое название. Учительница истории в школе рассказывала
им о древних названиях и о том, как они искажались с годами. Она  говорила
о Брайтельстоне, превратившемся в Брайтон, Лондиниуме, который потом  стал
Лондоном, и о  Портус  Леманус,  который  сократился  до  Лина.  Как-то  в
припадке веселости на пляже он, Фрэнколин и Блетс пародировали  урок.  Они
выдумывали более остроумные и более  удачные  варианты  для  бесчисленного
количества знакомых имен, привнося в это большей частью  легкий,  приятный
душок нескромности. Чем бы мог стать Блэйпорт?  Бляппи,  Бляппот,  Блэйпот
или Блэп? Фрэнколину понравился Блэйпот, и  он  запел:  "Блэйпот,  ты  мой
оплот, лети, мой штиблет, через Эдомский хребет".
   Блэп поразил воображение Теодора, прямо-таки завладел им.  Блэп  -  это
напоминало громадный утес, риф, это звучало, как плеск волн, это  вызывало
в представлении шайку пиратов, отчаянных молодцов, укрывавшихся  здесь,  и
все они звались Бэлпингтоны. И среди них вожак, атаман шайки, несмотря  на
свой юный  возраст,  первый  из  всех  -  Бэлпингтон  Блэпский.  Итак,  он
замечтался и предоставил Фрэнколину расправляться как угодно с  Блэйпотом,
носиться с ним, выворачивать его, валить в него всякие объедки. Блэп - это
было его слово.



2. УКРЕПЛЕНИЕ БЛЭПА

   Было что-то неустойчивое и ускользающее в этом Блэпе. Он никогда не был
в точности Блэйпортом, - он был гораздо  скалистое,  а  вскоре  он  совсем
обособился и принялся блуждать по свету. Его ландшафт  приобрел  некоторое
сходство с горной Шотландией, хотя это было  по-прежнему  убежище  морских
пиратов.  Он  то  становился  изрезанной,  скалистой   бухтой,   наподобие
норвежского фьорда, то  прятался  в  чудовищные  ущелья.  Затем  он  вдруг
отступал в глубь страны и превращался  в  дикую  гористую  местность,  где
тянулись непроходимые зеленые леса и белые дороги вились,  как  змеи.  Его
видно было очень далеко, в особенности в часы заката. У него были стены  и
башни из желтовато-белой  горной  породы,  блестевшие,  как  слюда,  а  на
крепостных  валах  всегда  стояли  неподвижные  и  зоркие  часовые.  Когда
пушечный  выстрел  оповещал  о  заходе  солнца,  громадное  вышитое  знамя
Бэлпингтона опускалось складка за складкой, складка за  складкой,  золотое
шитье и сверкающий шелк, и уступало место  маленькому  штормовому  флажку,
который всю ночь развевался по ветру.
   А иногда Блэп почти исчезал за пределами видимого  горизонта,  и  тогда
Бэлпингтон,  таинственный  изгнанник,  бродил  неузнанный,   непонятый   -
хрупкий, темноволосый мальчик, слоняющийся, по-видимому, без всякой  цели,
школьник,  всячески  угнетаемый  учительницей  математики,   презрительный
скиталец среди вульгарных шутов, разгуливающих  на  пляже,  ждущий  своего
времени, чтобы подать знак, который изменит все.
   И тут наступал военный  период,  когда  Блэп,  объявленный  на  военном
положении, отражал осаду, именовавшуюся впоследствии в тайной истории мира
осадой Блэпа.
   Касталонцы в их  необыкновенном  вооружении,  в  черных  панцирях  и  с
саблями наголо, предводительствуемые  принцем  в  маске,  за  которым  шла
наглая, разнузданная свита, наступали на Блэп. С моря  через  горы,  тремя
окольными путями, они шли на него приступом. Это была нелегкая задача  для
одного ума - рассчитать и предвидеть все возможности этой битвы, а ведь  к
Блэпу вели еще и подземные ходы, запутанные, сложные...
   - Хотел бы я знать, о чем ты задумался, Теодор? -  спросил  его  как-то
раз один из случайных гостей отца.
   - Я просто думал, - сказал Теодор.
   - Да, но о чем?
   Теодор поискал у себя в памяти  какой-нибудь  достойной  для  понимания
гостя темы и выхватил кусочек обеденного разговора, который  происходил  в
прошлое воскресенье.
   - Я думал, почему это Берлиозу так часто недостает истинного величия.
   - Боже! - воскликнул гость, точно его кто-то ужалил,  и,  вернувшись  в
Лондон, бросился всем рассказывать, что Раймонд и  Клоринда  произвели  на
свет такого невообразимого кривляку, какого еще мир не видывал.
   - К счастью, кажется, очень хилый мальчик, - добавлял он.



3. ДЕЛЬФИЙСКАЯ СИВИЛЛА

   Когда-нибудь, быть может, через несколько лет,  психологи  смогут  дать
нам  более  ясное  представление,  каким  образом  такой   персонаж,   как
Бэлпингтон Блэпский, случайный гость,  пришелец,  осваивается  и  начинает
существовать  средь  бесконечно   тонких   сплетении   клеток   и   тканей
человеческого мозга и как он ухитряется собрать вокруг себя те видимости и
следы подлинного переживания, которые необходимы для его призрачной жизни.
   Он всегда сознавал себя пришельцем и призраком, и,  однако,  он  упорно
цеплялся  за  себя  и  вечно   обменивался   пожеланиями,   ощущениями   и
умозаключениями с тем, другим существом, которое  главенствовало  рядом  с
ним  и  над  ним  и  которому  он,  однако,  внушил   подписываться   "Тео
Бэлпингтон", с таким хилым "о" в слове "Тео"  и  с  таким  замысловатым  и
длинным росчерком в конце, что это, в сущности, получалось  не  что  иное,
как словечко "Блэпский", задушенное прежде, чем оно появилось на свет.
   Этот  пришелец,  этот   внутренний   персонаж   подавлял   мыслительную
жизнеспособность Теодора, силился управлять им; он привил ему эту  как  бы
прислушивающуюся  к  себе  нерешительную  манеру  держаться,  которая  так
отличала его; возможно, он был причиной его легкого заикания. Сквозь туман
его побуждений и стимулов, его несформулированных, но все  же  влиятельных
суждений, властных, хотя  и  смутных  желаний,  действительный  мир,  мир,
опирающийся  на  грубые  показания  опыта  и   свидетельства   окружающих,
отражался преломленным в сознании Теодора. Пришелец  не  мог  разрушить  и
уничтожить могущество этой  реальной  действительности,  но  он  оставался
живым протестом против  нее,  и  он  мог  распространять  свое  магическое
очарование  на  прошлое  и  будущее,   пока   они   не   становились   его
собственностью.
   В мире Теодора Блэйпорт всегда был Блэйпортом,  всегда  на  Ла-Манше  и
всегда на одном и том же расстоянии от Лондона.  Первый  дневной  поезд  с
вокзала Виктория приходил в Блэйпорт очень точно, не раньше 5:27  и  очень
редко позже. В этом людном приморском местечке неизменно,  с  несокрушимым
постоянством находился дом Теодора. Он не помнил другого дома  и  даже  не
представлял себе, что может  быть  какой-нибудь  другой.  Погода  менялась
помимо его  воли,  переходя  от  влажного  юго-западного  ветра  с  серым,
волнующимся морем, которое  билось  и  пенилось  у  эспланады,  к  буйному
юго-западному вихрю со сверкающими  в  голубом  небе  белыми  облаками,  к
восточному ветру с привкусом черно-синих чернил, который  делал  весь  мир
похожим на рисунок пером, с жестким, невозмутимо синим небом,  и  снова  к
влажному юго-западному ветру, разражающемуся  ливнем,  разбрасывающему  со
свистом по асфальту комья морской пены.
   Часы шли, попирая его желания, - обеденное время и школьные часы  вечно
были помехой, а ночь приходила незваная. Праздники стремительно  летели  к
концу,  а   учительница   математики   могла,   подобно   Иисусу   Навину,
останавливать  время.  Мир  Теодора  был  полон  скуки,   обязанностей   и
подавленных желаний.
   Отцу и матери, обоим, недоставало какой-то законченности в  этом  мире.
Множество всяких вещей, касающихся отца и матери, были  вытеснены  из  его
сознания так, что он даже не подозревал  этого.  Однако  множество  всяких
вещей  оставалось  в  поле  его  наблюдений.   У   отца   было   красивое,
мрачно-брюзгливое лицо, и  он  вечно  был  недоволен  всем  на  свете.  От
постоянно дующего здесь юго-западного ветра его не очень  густые,  длинные
волосы всегда были сильно взлохмачены. Глаза у  него  были  цвета  красной
меди, а сорочки он носил светло-желтые, с открытым воротом.  Мать  Теодора
вне дома была так непохожа на ту, какой она бывала дома, - костюм мужского
покроя и гетры на  улице  и  просторная  медлительная  мягкость  домашнего
утреннего капота, незаметно сменявшаяся обеденным туалетом по  мере  того,
как подвигался день, - что казалось, будто это были два совершенно  разных
человека. В комнате всегда стояли маки, подсолнечники, георгины,  астры  и
еще какие-нибудь такие же большие пламенные  цветы  в  громадных  обливных
глиняных вазах, и всюду  были  разбросаны  окурки.  Белых  цветов  она  не
выносила. Служанки появлялись и исчезали. Одна из них, которую выпроводили
с громким скандалом, обозвала  Клоринду  "курчавой  старой  коровой".  Это
способствовало тому, что Теодор в течение некоторого  времени  представлял
себе свою мать в несколько своеобразном свете.
   Раймонд уходил  один  в  далекие  прогулки.  Он  очень  гордился  своим
неутомимым волчьим шагом. Когда он бывал дома, он обычно читал  или  писал
за длинным дубовым столом, стоявшим  у  окна  и  заваленным  книгами.  Или
разговаривал. Или спал. Теодору было известно, что,  когда  Раймонд  пишет
или спит, маленьких мальчиков не должно быть слышно, но Раймонд не  только
не слышал Теодора, но и видел его очень мало.  Впрочем,  он  позволял  ему
перелистывать страницы  любой  книги,  которая  ему  нравилась,  и  иногда
говорил: "Ну-с, человечек", - и весьма благодушно ерошил ему волосы.
   Кабинет Раймонда был обставлен строго,  с  большим  вкусом.  Выбеленные
стены,  множество  неприбранных  книжных  полок  из  некрашеного  дуба   и
несколько  прекрасных   китайских   ваз.   Там   стояло   старинное,   еще
добродвудское фортепьяно, из тех, что  ошибочно  называют  "спинетами",  а
позднее появилась пианола. Раймонд разыгрывал на своем Клементи -  и  даже
довольно изящно - Скарлатти, Перселла, а иногда и Моцарта. Он считал,  что
пианола служит для того, чтобы напоминать ему о  музыке,  и  только  из-за
этого он держал ее у себя.  Он  никогда  не  позволял  себе  сказать,  что
пианола играет. Он говорил: "Ну-ка, давайте пропустим чере