Или в Отейле. Туда теперь понаехали американцы и, конечно,  не
только для того, чтобы драться  с  немцами.  У  них  есть  нюх,  можно  не
сомневаться. Воспитаны на покере. Эта война на много фронтов, мой мальчик,
и кто ее выиграет, об этом мы сможем судить по тому, кто с  чем  останется
после нее. Будь моя воля, я бы постарался выиграть войну без союзников,  с
одними англичанами, будь что будет. Понял мою мысль?
   Теодор старался казаться непонимающим из боязни оказаться заговорщиком.
   - Ты подавай прошение о производстве, мой мальчик, - продолжал  Люсьен.
- Это будет правильно. Но после этого, если я сумею доказать, что  ты  для
нас незаменим, - тогда уже придется тебе бросить свои фантазии и не  лезть
пустой славы ради под жерло пушек, как говорит добрый старый  Шекспир.  На
некоторое время, во всяком случае. Я не хочу тебя разочаровывать,  но  так
обстоит дело.
   - Конечно, если я больше нужен там, - сказал  Теодор,  -  если  я  могу
таким образом больше приносить пользы своей стране, - я согласен. Но я  бы
предпочел остаться в рядах. Уверяю вас, сэр. Безо  всяких  привилегий.  Вы
действительно считаете, что я незаменим?
   -  Спроси  тетушек,  -  засмеялся  сэр  Люсьен.  -  Спроси  всех  твоих
благословенных тетушек!
   Теодор вспыхнул.
   - Не нравится мне это, - сказал он.
   - Ты хочешь сказать?..
   - Не нравится мне, что  другие  тем  временем  будут  драться.  Честное
слово, не нравится.
   Возможно, что улыбка сэра Люсьена была несколько скептической.
   - Ну, ну, - сказал он. - Не каждый  волен  выбирать  себе  дорогу.  Что
говорит старик Мильтон? "Те служат также, кто стоит  и  ждет".  И  в  этом
сейчас все дело, мой мальчик. В этом все дело.
   - Возможно, - отвечал Теодор. - Но я, кажется, готов пожелать, чтобы  у
меня не было такой деловитости.
   - Ну, ну, ну, мой мальчик. Ведь нам придется продолжать работу и  после
волны, - сказал сэр Люсьен. И, помолчав, прибавил; -  Мы  еще  доживем  до
того, что ты будешь моим компаньоном. - И он  с  преувеличенной  нежностью
похлопал Теодора по плечу.
   Рассказывать об этом разговоре не стоило.  Но  обдумать  этот  разговор
следовало. В конце концов это было  только  предложение.  Ничего  не  было
решено. Итак, он не счел нужным осведомлять  других,  что  ему  не  грозил
естественный удел пехотного офицера - удел, который в то время сводился  в
среднем к четырем-пяти месяцам существования до  заключительного  нокаута.
Он  не  хотел  об  этом  думать.  Эта  неопределенность  его   собственных
перспектив еще более усиливала его негодование против тех, кто лишал  души
эту великолепную войну, избегая, умаляя, обесценивая ее, сопротивляясь ей.
Она усиливала  спокойный  героизм  его  поведения  в  кругу  новых  друзей
Маргарет и  Тедди,  с  которыми  он  проводил  свободное  время,  то,  что
удавалось урвать от сложной процедуры  обращения  из  рядового  солдата  в
украшенного звездочками джентльмена.



3. ВЕЛИКИЙ СПОР

   Жизнь в Лондоне заметно притихла. Продукты питания были нормированы, их
было далеко не так много, как в Париже.  У  сэра  Люсьена  в  Эдсвере  был
довольно хороший стол; недостаток мяса он восполнял  не  подлежащей  учету
олениной из парка одного  своего  приятеля  в  Бэкингемшире,  и  Теодор  с
удовольствием оставался у него раза два с субботы на воскресенье. Общество
состояло преимущественно из стариков и пожилых людей, а сэр Люсьен был  по
уши погружен в свои деловые патриотические операции. Теодор играл в  гольф
с более подвижными приятелями  сэра  Люсьена.  О  войне  не  было  никаких
разговоров. Они устали от разговоров о войне. Они поддерживали с ней чисто
деловые отношения, и этого было  достаточно.  Нового  ничего  нельзя  было
сказать, и самое большее, что они могли сделать для юного  героя  накануне
его перевоплощения, - это составить с ним партию в гольф или бридж.
   В Лондоне все  свободное  время  Теодор  проводил  с  Маргарет,  и  она
навещала его. Она познакомила его со  своим  кружком  отщепенцев,  которые
пассивно  или  активно  сопротивлялись  войне,  и  они   да   кое-кто   из
пристроившихся в тылу "незаменимых"  сотрудников  министерств  и  служащих
молодых женщин, заполнявших штаты военных учреждений, и составляли главным
образом общество Теодора. Они с избытком возмещали отсутствие разговоров в
Эдсвере. Рэчел все еще была в  Бельгии,  но  Мелхиор  встретил  его  очень
дружески и показался ему хорошо упитанным и энергичным. Мелхиор  устраивал
маленькие  вечеринки  (выпивка,  сигары,  сардинки,  копченая  лососина  и
жареный картофель) в квартире, где  когда-то  Теодор  наслаждался  любовью
Рэчел, и Теодор устраивал вечеринки у себя дома (выпивка, сигары,  жареный
картофель,  копченая  колбаса,  миндаль  и  оливки),  и  молодые  люди  из
министерств устраивали вечеринки (чай, кофе,  крепкие  и  легкие  напитки,
папиросы, закуски) в самых разнообразных  местах.  Мюзик-холлы  посещались
очень бойко, и все кафе и рестораны в  районе  Пикадилли  и  Лейстер-сквер
были полны оживления и света за плотно закрытыми ставнями.
   В этом юном кругу великий спор, начавшийся для Теодора  три  года  тому
назад на  барке,  в  заводи  под  Мейденхэд,  теперь  снова  возобновился,
значительно разросшийся и усложненный. Он пускал свежие  ростки  на  любой
почве, врастая в любую область человеческой жизни. Так,  например,  он  до
неузнаваемости искалечил любовные отношения Теодора  с  его  возлюбленной,
как искалечил  он  миллионы  любовных  отношений,  превратив  их  в  нечто
абсолютно  непохожее  на  какие  бы  то  ни  было  романические  отношения
довоенного времени.
   Поскольку здесь идет речь о Теодоре, - для него это был спор с Маргарет
и Тедди, с Клориндой, профессором Брокстедом, сэром Люсьеном, кое с кем из
парижских  читателей  иллюстрированных  журналов,  с  некоторыми  случайно
встречавшимися ему  видными  людьми,  -  а  по  существу,  во  всей  своей
совокупности, этот спор и поныне продолжается, разрастается и будит эхо во
всем мире. Каждый отголосок этого  спора  задевал  сознание  Теодора;  оно
откликалось, вторило, отвечало, изменялось, сопротивлялось.  Теодор  читал
теперь  левые  антимилитаристские  журналы,  которые  были  запрещены   во
Франции; он знакомился с людьми и встречал откровенность, с которой ему не
приходилось  сталкиваться  там.  Он  разговаривал  с  измученными  окопной
жизнью, искалеченными юношами, которые могли только  проклинать  стариков,
стоящих у власти, и утверждать, что они находят садистское удовлетворение,
обрекая на гибель молодежь. Были среди них и такие,  которые  в  малодушии
вымещали свою бессильную ярость на женщинах. И такие, которые все  еще  не
утратили гордо-воинственного  духа  и  без  конца  ругали  за  бездействие
военные власти.
   Он узнал, что существует  движение  "Долой  войну".  Что  была  сделана
попытка объединить все  радикальные  и  социалистические  партии  мира  на
социалистической конференции в Стокгольме. Они должны были свергнуть  свои
воюющие правительства. Кто бы мог это подумать в 1914 году? В  Англии  шла
мощная агитация  за  то,  чтобы  принудить  правительство  объявить  "Цели
войны". Никогда до сих пор человечество не поднималось до  таких  ступеней
самоанализа. Впервые начинали всерьез говорить о  том,  что  такое  война,
каковы причины войны, а  вся  эта  игра  на  сантиментах  и  романтические
бредни,  приведшие  к   катастрофе,   подвергались   суровому   осуждению.
Увлекаемые бурным течением  событий,  люди  отрекались  от  старых  мерил.
Сознание, что на земле возможен мир, правда, еще не зачатый, не рожденный,
но мыслимый, воодушевляло пацифистов и  неотступно  досаждало  Теодору.  В
этом споре у  сторонников  войны  была  более  прочная  опора,  чем  у  их
противников. Они могли взывать к подлинной действительности; они опирались
на установленные порядки и на общепринятые нормы поведения. На их  стороне
была история. Противники опирались  на  убеждение,  более  широкое  и,  по
существу, может быть, более здравое, но гораздо менее отчетливое. Это были
пока еще только туманные намеки на то, что  должно  быть.  Многое  в  этом
новом движении против человеческой распри волей-неволей  из-за  отсутствия
выбора  вылилось   просто   в   пассивное   сопротивление,   в   отрицание
существующего порядка вещей.  Это  движение,  основанное  на  недоказанных
положениях, производило впечатление чего-то надуманного,  неестественного.
Приверженцы его чувствовали свою правоту, но не могли не видеть, что у них
много пробелов. Это вносило в их сопротивление, в их протесты  неприятный,
раздражающий оттенок, их правота была непривлекательной правотой, у нее не
было ни музыки, ни знамен. Они цеплялись за нее,  но  она  не  завладевала
ими.
   В мозгу Теодора шла  борьба,  она  разворачивалась  внутри  и  вне  его
сознания. С одной стороны, была жизнь романтически приподнятая, отвечающая
всем высоким традициям, жизнь, в которую он с самого детства  прятался  от
угрозы  действительности,  импульсам  и  условностям  которой  он   всегда
повиновался, ведя себя героически даже теперь, когда  они  толкали  его  к
лишениям, страданиям и смерти; с другой стороны, была  жизнь  неизведанных
возможностей, ее не страшило никакое осуждение, и это открывало перед  ней
необозримые просторы, давало ей неслыханную мощь. Трусость как будто тесно
переплеталась с жаждой возвышенного. В чем была большая ложь? В  лицемерии
настоящего или в обетах будущего? С  Маргарет  и  в  присутствии  Маргарет
противоречия между этими  двумя  сторонами  в  великом  мировом  споре,  в
котором  участвовало  сознание  Теодора,  становились  особенно   резкими.
Маргарет была так похожа на юную трагическую возлюбленную героя  войны,  и
она так категорически отказывалась от этой роли.
   С ее стороны требовалась только незначительная уступка,  чтобы  придать
сентиментально-трагическую прелесть их жизни  в  Лондоне.  Ей  -  так  ему
казалось -  было  не  только  легко,  но  даже  естественно  играть  роль,
соответствующую его благородной роли. Так приятно было ходить по  Лондону,
где на каждом шагу  чувствовались  следы  войны,  в  новеньком  офицерском
мундире,  который  действительно  очень  шел  ему,  и  водить  Маргарет  в
рестораны, куда был запрещен вход простым рядовым. И у него могло бы  быть
чувство, что наконец-то он покончил со всеми сложностями  войны.  Маргарет
могла бы просто дать понять ему, что Тедди сбился с пути, что он поступает
недостойно. Потому что, ведь правда же, он  и  в  самом  деле  ведет  себя
недостойно. А тогда, как все было бы хорошо!
   Но нет, она этого не хотела. Она изменилась и продолжала меняться.  Она
уже была не той кроткой,  испуганном,  грустной  девушкой,  какой  была  в
начале войны. В ней появилась какая-то несвойственная ей решительность.  И
даже какое-то себялюбие. Она усердно готовилась к выпускным  экзаменам,  и
было очевидно, что она не позволит ни любви, ни страсти  мешать  ей  в  ее
занятиях. Ничего похожего на ту прежнюю Маргарет, которая была так покорна
и смотрела на него глазами, полными слез. Она приходила к нему, отдавалась
ему, правда, с пылкой  сердечностью,  но  без  восторга.  Первая  свежесть
юности, новизна любовных желаний, непосредственность страсти миновали  для
них обоих.



4. ЛЮБОВЬ И СПОРЫ

   Они любили  и  ссорились.  Ссорились  без  конца:  из-за  Стокгольмской
конференции, из-за целей войны, из-за борьбы с войной, ссорились от  всего
сердца; это уже были не просто любовные стычки;  Теодор,  обвинявший  всех
социалистов и интернационалистов в  том,  что  они  стали  орудием  тайной
антибританской организации, вынужден был для подкрепления своих  обвинений
сослаться на какую-то свою особую секретную осведомленность.
   Он стал употреблять выражение: "Мне достоверно  известно",  -  которому
суждено было впоследствии перейти у него в привычку.
   - Видишь ли, Маргарет, - говорил он, - я не просто фронтовик.  Я  делал
там  порученное  мне  дело,   готов   делать   его   и   теперь.   Но,   -
загадочно-многозначительным тоном, - есть вещи, о которых...
   - Теодор! - внезапно спросила Маргарет. - Что такое, собственно, было с
твоим коленом? Никаких следов. Покажи-ка! Согни ногу.
   Теодор замялся и солгал.
   - Не знаю, право, - улыбнувшись, сказал он. - Теперь как  будто  все  в
порядке, а как по-твоему? Наверно,  задело  осколком  снаряда  или,  может
быть, обломком бревна, когда  землянка  обрушилась.  Так,  только  задело,
слегка. Были кровоподтеки,  болело,  а  потом,  когда  поджило,  оказалось
смещение сустава. Мне сделали маленькую операцию, вправили его, вот и все.
   - Сколько времени ты был на передовых позициях?
   - Постой-ка... дай вспомнить... да... несколько месяцев.
   - Тебе приходилось убивать?
   Он задумался.
   - Не знаю.
   Потом прибавил:
   - Видишь ли, нам почти не приходилось видеть живых немцев. Конечно,  за
исключением тех случаев, когда бывали атаки. Мы стреляли  в  них,  бросали
ручные гранаты. Пулеметы работали вовсю.
   - А людей около тебя ранило, убивало?
   - Я просто не могу говорить об этом, - сказал он вполне искренне. -  Но
нельзя же воевать, ничего не разрушая.
   Она задумалась, подперев рукой подбородок.
   - Это бессмысленно, - промолвила она. - И  отвратительно.  А  когда  мы
хотим покончить с этим, нам не дают.
   Это был все тот же стокгольмский припев.
   - Нельзя сейчас покончить, - сказал он. - Надо биться до конца.
   Они опять заспорили.
   - Ты не понимаешь, - настаивал он.  -  Надо  биться  до  конца.  Нельзя
допустить, чтобы наполовину разбитая Германия снова оправилась.
   - Германия,  -  повторила  Маргарет.  -  Германия,  Франция,  Британия,
империя... Мы... Что значат все эти слова?
   - Действительность, самая настоящая действительность.
   - Нет, - возразила Маргарет, - это ложь. Спроси  Клоринду.  Она  как-то
говорила об этом. Как  хорошо  иногда  говорит  твоя  мать!  Как  это  она
сказала? Всех нас  ведут  на  убой  из-за  философского  заблуждения.  Нет
большей лжи,  говорила  она,  чем  ложь  этих  громких,  напыщенных  слов.
Британия! Германия! Какая жвачка! Действительность - это  миллионы  людей,
которые жмутся друг  к  другу  из  страха,  из  низменных  побуждений,  из
алчности. Шелли знал это сто лет назад. Ты  никогда  не  читал  Шелли?  О,
Шелли замечателен! Он называл анархами эти правительства. Анархия! Нет, ты
только послушай! Ты думаешь, что участвуешь в войне, а на  самом  деле  ты
просто слепо идешь туда, куда тебя толкают. Это так же верно, как то,  что
я люблю тебя, Теодор. Тедди прав. Тедди всегда был прав. Он всегда смотрел
правде в глаза. И вдумывался. Если существует какой-то  выход,  он  найдет
его. А ты, ты просто уступил и расшаркался. И перестал думать. Вот  это-то
и ужасно - ты совершенно перестал думать.
   Все это страшно возмущало Теодора. Как это он не думает? Он  думает  не
меньше  ее.  Только  думает  по-своему.  Он  попытался  восстановить  свой
авторитет.
   - Ты говоришь, смотреть  правде  в  лицо,  -  сказал  он.  -  Но  чему,
собственно, вы - ты и Тедди - смотрите в лицо? Ничему.  Легко  повернуться
спиной к войне...
   - А разве он повернулся спиной? - спросила Маргарет.
   - ...и  говорить  всякие  там  слова  -  о  человечестве,  о  всемирном
государстве  и  прочее.  Но  где  же  оно,   это   пресловутое   всемирное
государство? Покажи мне его.
   Маргарет обдумывала ответ.
   - Оно там, где есть люди, которые верят в него, - сказала она.
   Она сидела на низенькой кушетке, и ему казалось,  будто  она  повторяет
заученный урок.
   - Я скажу тебе, во что я верю. Нам нужно понять друг друга.  Патриотизм
- это не то. И национализм - не то. Да. Ты не веришь этому, а  я  верю.  Я
знаю, для тебя это звучит нелепо и оскорбительно, ну, а я в  это  верю.  Я
верю, что настанет время, когда последних  патриотов,  бряцающих  оружием,
будут  преследовать,  как  разбойников.  Или  запирать,  как  сумасшедших.
Всемирное государство - единое всемирное государство. Вот во что  я  верю.
Ах, я не могу объяснить тебе, как и почему. Но к этому мы идем.  Иначе  не
стоит жить. Ты спрашиваешь, где это всемирное государство. Это  совсем  не
такой неразрешимый вопрос, как ты думаешь. Если хочешь знать,  оно  здесь,
оно уже существует. Только сейчас оно  задавлено  и  еще  не  собралось  с
силами. Его нужно  поднять,  освободить.  Как  законного  наследника,  чьи
владения были захвачены мятежниками  и  самозванцами.  Растоптано  вконец,
говоришь ты. Ну так что же? Тем более оснований для нас быть ему  верными.
Тем более оснований сплотиться  против  нашего  правительства,  против  их
правительств, против всех, против всего на  свете,  против  самозванцев  и
захватчиков, которые стоят за разделение и войну. Неужели это не ясно?
   - Маргарет, - сказал Теодор, - у тебя прелестнейшее личико  в  мире.  И
прелестнейший голос. Когда ты говоришь вот так, ты  точно  пророчествующая
Сивилла. Ты так прелестна! Но послушать, что ты говоришь, - кажется, будто
это неразумный ребенок.
   -  Нет,  -  ответила  Маргарет  и,  обхватив  колени  руками,  внезапно
посмотрела ему в лицо. - Это ты ребенок. А я уже выросла. И ты  помог  мне
вырасти. Да, ты. Разве не ты сделал меня женщиной? В этой  самой  комнате?
Это, и война, и многое другое изменили меня. Ты живешь в какой-то  детской
сказочной стране. Ты, как мальчик, воображаешь себя  действующим  лицом  в
какой-то пьесе. Ты  всегда  разыгрывал  из  себя  кого-то.  И  продолжаешь
разыгрывать! И неужели я только теперь поняла это? А  в  Блэйпорте?  Может
быть, тогда я не могла этого заметить? Ты играешь. Ты выбираешь себе  роль
и играешь ее. Я женщина, и мир кажется мне страшным. Но я смотрю на  него.
Я смотрю ему в лицо. И я принимаю не все, что он мне показывает. А ты  все
еще играешь в солдатики.
   Это уязвило его, но он постарался скрыть обиду.
   - Нет, - сказал он, улыбнувшись, - ты не назвала бы это игрой, если  бы
побывала там. Игра! Боже милостивый!
   - Это игра в ужасы. Ужас никогда ничего не облагораживал.
   Ее открытый взгляд искал подтверждения в его лице.
   Он опустил глаза перед ее взглядом.
   - Я не мог поступить, как Тедди, - тихо сказал он.
   Они помолчали несколько секунд.
   - Да, - согласилась она очень мягко, - может быть, ты не мог.
   При этих словах в нем вспыхнула злоба.
   - Изменить своему долгу, - сказал он. - Спасать свою шкуру!
   - Тедди! - воскликнула она, уязвленная. - Мой брат? Спасал свою шкуру!
   - Ну, ты подумай сама!
   Они смотрели друг на друга.
   Она медленно поднялась. Остановилась в нерешительности.
   - Сколько времени  ты,  говоришь,  пробыл  в  окопах?  -  спросила  она
сдавленным голосом и вдруг заплакала.
   Отвернувшись от него, она всхлипывала, как  горько  обиженный  ребенок.
Она предоставила ему самому угадать, что скрывалось в ее вопросе. Что  она
знала? О чем подозревала? Она стала неловко одеваться дрожащими руками.
   - Тедди трус! - шептала она. - И это сказал ты. И ты мог!
   - Послушай... - начал он и не окончил.
   В ее голосе зазвучало негодование:
   - Я знала, тебе давно не терпелось сказать мне это, и вот ты и сказал.
   Она продолжала одеваться. Он молча присел на корточки  на  полу.  Через
несколько секунд он вскочил на ноги. Он подошел к окну, повернулся и начал
ходить по комнате.
   - Послушай, - начал он взволнованно, размахивая руками, - рассуди сама,
как обстоит дело. Рассуди так, как  это  вынужден  делать  я.  Сколько  бы
времени я ни был в окопах, я там был. На той неделе у меня будет  экзамен.
И выдержу я его или провалюсь - все равно, я поеду  обратно.  Рядовым  или
офицером. Я смотрю на это не так, как ты и Тедди. Для меня и долг и  честь
там. Конечно, это ужасно, но это нужно пережить. Я не верю в ваш всемирный
мир. Мир во всем мире! В  ваше  всемирное  государство.  Это  чепуха.  Это
предлог. Верил ли в это Тедди? До войны? Вот о чем я спрашиваю. Если он