чтобы  утратить
последние иллюзии".
   Потом он принимался взывать:
   "Понимаешь ли ты, что ты убиваешь душу человека, который всю жизнь свою
построил на мечте о  тебе?  Представляешь  ли  ты  себе,  какое  место  ты
занимала в моем воображении? С  детства!  Тысячу  и  одну  мечту,  которые
сосредоточивались на тебе!"
   Потом  переходил  к  возвышенному  стилю,  впадал  в  высокопарный  тон
настойчиво домогающегося и в то же время властного самца:
   "Если когда-нибудь женщина принадлежала мужчине, ты  принадлежишь  мне.
По праву любви. По праву ответного желания. Ты милое, чудесное, неразумное
создание, вернись ко мне, вернись в мои объятия! Забудь все, что  я  писал
тебе в минуты горечи. Эта горечь свидетельствует лишь о том,  что  в  моей
любви бушуют все стихии, ненависть и вражда бороздят  кровавыми  вспышками
огромное светлое пламя. Приди в мои  объятия,  о  Маргарет,  моя  дорогая,
любимая, моя прекрасная возлюбленная,  моя  жена!  Нам  нужно  всего  лишь
несколько минут побыть в объятиях друг друга; и все воспоминания  об  этих
страшных днях рассеются,  как  дым.  Мы  начнем  новую  жизнь,  прощенные,
забывшие и прощающие. Поплачь на моей груди. Возлюбленная моя, как памятен
мне вкус твоих слез в тот день, когда ты впервые отдалась мне. Неужели  ты
могла   забыть   это   незабвенное   мгновение?   И   третьего    дня    в
Кенсингтон-гарденс  ты  плакала.  Плакала  обо   мне.   Священные   слезы.
Нестерпимо сладостные слезы. Как они потрясли меня!"
   Он набросал это в один присест, и, по мере того как это выходило из-под
его пера,  он  чувствовал,  что  этот  пламенный  призыв  является  редким
образцом почти недосягаемой красоты.  Он  убеждал  себя,  подавляя  смутно
шевелившиеся в нем сомнения, что эти строки сломят ее упорство,  хотя  все
другие письма оказались бессильны. Кончив письмо, он по своему обыкновению
тотчас же пошел опустить его. Но  на  этот  раз,  после  того  как  письмо
исчезло в ящике, у него не было такого тревожного чувства и опасения,  как
бывало обычно.
   Он почувствовал,  как  в  нем  поднимается  неудержимая  жажда  музыки,
величественной, героической музыки, и увидал, что у него  есть  еще  время
попасть на концерт  в  Куинс-Холл,  где  исполнялся  Бетховен.  Он  сидел,
погруженный  в  возвышенные  размышления,  сочиняя  новые  и   еще   более
убедительные послания.
   На следующее утро он два  раза  звонил  ей  по  телефону  в  госпиталь,
надеясь поговорить с ней, но каждый раз ему отвечали, что она занята.



6. ПАПЬЕ-МАШЕ

   Кто-то постучал  в  дверь  его  маленькой  квартиры.  Безумная  надежда
охватила Теодора. Он открыл дверь и увидал перед собой загорелого молодого
человека в клетчатом костюме, чуть-чуть поплотнее  и  пониже  его  самого;
незнакомец сразу, без всяких церемоний, вошел в маленькую переднюю.
   - Вы мистер Бэлпингтон, - сказал он. - Да?
   Лицо его показалось знакомым Теодору. Он чувствовал, что они где-то уже
встречались, разговаривали, но не мог вспомнить, где. Он  припоминал  даже
голос.
   - Мне нужно сказать вам несколько слов, - заявил незнакомец.
   - Мне кажется, я... не припоминаю вас, - сказал Теодор.  -  Мы  с  вами
знакомы?
   - По всей вероятности, нет. Я, видите ли, друг Маргарет Брокстед.
   - А! - сказал Теодор. - Вот что!
   - Вот именно, - сказал незнакомец и огляделся по сторонам.
   - Пожалуй, лучше будет, если мы пройдем в комнату, -  сказал  Теодор  и
повел его в маленькую комнатку, в которой после смерти  Клоринды  секретер
Раймонда, поместившись рядом с письменным  столом,  несколько  загромождал
пространство. Под окном с мягкими шторами стоял большой диван и возле него
два высоких зеркала, одно выпуклое, другое вогнутое.
   Незнакомец прошел через комнату, задумчиво посмотрел на диван и зеркала
и повернулся.
   - Послушайте, - сказал он, - вы надоедаете Маргарет вашими  письмами  и
телефонными звонками.
   - Разрешите спросить... Может быть, вы назовете себя?
   - Лэверок. Я женюсь на Маргарет.
   - Женитесь?
   - Мы с ней решили это вчера.
   - Вы в этом уверены?.
   - Абсолютно.
   Теодору следовало принять известие твердо, непринужденно и  решительно,
но вместо этого он почувствовал, что весь дрожит от ярости.
   - В мире нет ничего абсолютно достоверного, - сказал он. Он  присел  на
ручку кресла и жестом пригласил сесть своего  гостя.  Но  Лэверок  остался
стоять.
   - В настоящий момент речь идет главным  образом  о  том,  что  Маргарет
расстраивается и огорчается. Эти ваши письма...
   Он внезапно вытащил из кармана пачку сложенных вчетверо листков бумаги.
   - ...расстраивают ее.
   Он сунул письма обратно.
   - Вот как, - сказал Теодор. Он глубоко засунул руки в карманы  брюк.  -
Вряд ли они  могли  бы  уж  так  ее  расстраивать,  если  бы  она  приняла
определенное решение.
   - Вот в этом вы ошибаетесь, - сказал Лэверок и, наклонив голову  набок,
посмотрел на Теодора.
   Он повернулся, сделал несколько шагов  по  комнате,  вернулся  обратно,
снова посмотрел на Теодора, затем подошел и сел в кресло напротив него.
   - Ну, конечно, - сказал он.
   - Что - конечно?
   - То же лицо, тот же голос, те же развинченные движения. Вы были у меня
на освидетельствовании. После последнего германского наступления.
   Теодор провел рукою по лбу.
   - Что-то не припоминаю.
   - Вас хотели расстрелять. Симуляция контузии после  взрыва.  Я  солгал.
Как-никак, я дал ложное заключение, чтобы спасти  вас.  И  вот  мы  теперь
снова встретились.
   - Нет, - медленно произнес Теодор. - Где, вы говорите, меня  видели?  Я
был ранен осколком снаряда. При чем тут симуляция?
   - Нет? Но я  очень  хорошо  помню.  Ваш  голос,  ваши  манеры.  Я  даже
заинтересовался тогда. Это было в Мирвилле на Марне.
   - Ничего подобного.
   - Вы уверены?
   - Ничего подобного. Я был отброшен снарядом и  отравлен  газами.  Долго
был без сознания. Но все это произошло не там. Совершенно  определенно.  И
все это отмечено в моем послужном списке. Вы ошибаетесь. Я вас  никогда  в
глаза не видал.
   - Но в какой госпиталь вы были направлены в Англии? Не в госпиталь  для
военных невротиков в Уайтинг Семмерсе?
   - Нам совершенно незачем входить во  все  эти  подробности.  Вы  пришли
говорить о Маргарет. Так и будем говорить о Маргарет.
   - Как вам угодно, - угрюмо сказал молодой доктор. - Во  всяком  случае,
вы должны прекратить этот поток писем  и  упреков  Маргарет.  Вы  попытали
счастья с нею. Теперь это кончено.
   - Я не откажусь от Маргарет так легко, - ответил Теодор.
   - А я думаю, что откажетесь, - невозмутимо сказал доктор.
   Наступило долгое молчание.
   - Мне хотелось  посмотреть  на  вас,  -  промолвил  молодой  доктор.  -
Признаться, я никак не ожидал встретить  такое  поразительное  сходство  с
моим пациентом. Но я хотел вас видеть. Я не считаю нужным скрывать от вас,
что даже и теперь, даже после всех этих гнусных писем, она очень привязана
к вам. Юношеская дружба. Юное воображение. Ну,  так  вот.  Она  сжилась  с
каким-то представлением о вас, которое вы разрушаете  этой  вашей  вредной
галиматьей. -  Он  ткнул  пальцем  в  свой  карман.  -  Не  лучше  ли  вам
постараться вести себя прилично и кончить эту историю так, чтобы у нее  не
осталось никаких омерзительных воспоминаний?
   - Она моя любовница, - сказал Теодор.
   - Была, - сдержанно поправил доктор. - Все это мне известно.
   - Она... она неравнодушна ко мне.
   Тон молодого доктора сделался несколько жестче, и лицо его побледнело.
   - И это мне известно. Но это долго не продлится. Нет!  И  вы  бы  лучше
придержали то, что собираетесь сказать. Что мне желательно от  вас  -  что
нам обоим желательно от вас, - это чтобы вы оставили ее в покое.  Уезжайте
из Лондона. Уезжайте  куда-нибудь  подальше  с  наших  глаз.  Уезжайте  за
границу.
   - А если я этого не сделаю?
   Лэверок пожал плечами.
   - Придется как-нибудь с вами поступить, - сказал он.
   - Что, собственно, вы можете сделать?
   - Я против всякого насилия. И я бы не хотел делать ничего, что могло бы
испортить представление Маргарет о вас. Но по началу похоже, мы с вами  не
столкуемся. Правда, у нас впереди еще полдня и целый вечер. Признаться,  я
больше всего хотел бы заставить вас проглотить ваши письма.
   - Она вам их отдала?
   - Я сам взял их. Если вы хотите знать, она плакала над ними, и так я ее
и застал. Она вас оплакивала. Потому что вы лгун, потому  что  вы  жалкий,
надутый пустой фанфарон, лгун и  позер,  а  она  изо  всех  сил  старалась
внушить себе, что вы  порядочный  человек.  У  вас  не  горели  уши  вчера
вечером? Мы в первый раз попробовали поговорить о вас, что называется,  по
душам.
   Теодор мрачно кивнул головой.
   - Вы понимаете, - продолжал  Лэверок,  -  до  сих  пор  мы  никогда  не
говорили о вас. Мне было о вас известно, но ни у нее, ни у меня до сих пор
не хватало мужества войти, так сказать, в запертую комнату, открыть ставни
и проветрить ее. Вчера вечером мы это сделали. Ничего страшного.  Это  нас
сблизило. Это была своего рода чистка.
   Он резко оборвал. Отвернулся, затем снова взглянул на  Теодора.  Кулаки
его  сжались  в  карманах,  но  он  продолжал  все  тем   же   подчеркнуто
невозмутимым тоном.
   -  Как  много  в  вас  человеческого,  -  сказал  он.  -  Отвратительно
человеческого! Как вы похожи на всех. Это-то и пугает меня. И  это,  -  он
ткнул пальцем, - если бы не милость провидения, стояло бы на пути  Стивена
Лэверока. Надо же, чтобы судьба послала вам такое  чудесное  создание!  Да
разве вы способны ее оценить! Ее красота не  ложь.  Она  честна  до  мозга
костей. А этого было мало для вас. Или слишком много. Это  не  вязалось  с
дурацкими сказками, которые вы себе рассказываете о себе самом. Вы!  Боже!
Как вы отвратительны! Когда я смотрел на вас в  Мирвилле,  я,  признаться,
был очень склонен отправить вас на расстрел. Я спрашивал себя - да  и  вас
спрашивал, помнится, -  стоит  ли  оставлять  жить  такую  породу?  И  вот
теперь... Да что тут рассуждать, - прервал он себя.
   И вдруг стремительно вскочил, как будто вспомнил о каком-то  неотложном
деле.
   - Посмотрим.
   - Но что,  собственно,  вы  собираетесь  делать?  -  спросил  изумленно
Теодор.
   - Заставить вас прекратить все это.
   - Как?
   - Прекратите вы это или нет?
   - Нет.
   - В таком случае... Да. Придется прибегнуть к этому. - В тоне  Лэверока
не чувствовалось убеждения. - Придется вам проглотить  эти  письма  -  для
начала.
   Теодор тоже встал. Лэверок,  помедлив,  двинулся  вперед.  Письма  были
зажаты у него в правом кулаке.
   Когда Лэверок подошел к нему вплотную, Теодор ударил его, но  не  очень
решительно. Лэверок повернулся, мотнул головой, и  удар  пришелся  в  ухо.
Затем Лэверок нанес Теодору удар в грудь, а Теодор тотчас же  ответил  ему
звонким ударом по скуле. Этот удар преисполнил Теодора  безумной  надеждой
на победу. Это был хороший удар. Он собирался  повторить  его,  но  в  это
время получил сокрушительный удар в челюсть. Голова его  мотнулась  вверх.
Всякая мысль о победе мгновенно исчезла.  Казалось,  удар  отдался  где-то
внутри черепа. Он чувствовал, что сейчас неминуемо последует второй, и  не
знал, как увернуться от  него.  Всего  лучше,  по-видимому,  было  держать
Лэверока за руки и таким образом не допускать удара. Лэверок  изгибался  и
вертелся, стараясь освободить руки, но Теодор зажал их, как в тисках.  Они
сцепились, забыв всякое чувство достоинства, возили друг друга по  комнате
и наконец повалились на диван. "Вероятно, это происходило на этом диване",
- подумал Лэверок и в приступе бешеной ярости стряхнул с себя  Теодора  на
пол, как мешок. Теодор, наполовину  оглушенный,  очутился  под  Лэвероком;
отбиваясь обеими руками и стиснув зубы, он старался защититься от  жесткой
скомканной бумаги, которую тот совал ему в рот и тыкал в лицо.
   - Съешь, съешь, - бормотал сквозь  зубы  Лэверок,  делая  бессмысленные
усилия.
   Борьба продолжалась около минуты. Наконец Теодор  почувствовал  во  рту
обрывки бумаги и пальцы Лэверока и изо всех сил вцепился в них зубами.
   - Черт! - вскрикнул Лэверок, отдергивая руку, и вскочил, задыхаясь.
   Наступило нечто  вроде  перемирия.  Лэверок  разглядывал  свои  пальцы.
Теодор сидел на  полу  и  выплевывал  бумагу.  Этот  укус  все  же  как-то
уравновесил счет очков.
   - Но ведь это же совершенное идиотство  с  моей  стороны!  -  с  трудом
переводя дыхание, сказал Лэверок. - Деремся, как собаки  во  время  течки.
Что мы делаем?
   Теодор не ответил. У него было слишком много бумаги  во  рту,  говорить
было неудобно.
   Лэверок дрожащими руками начал разрывать  мокрые  скомканные  письма  в
мелкие клочки, приходя все в большую и  большую  ярость  от  сопротивления
бумаги, наконец швырнул целую пригоршню обрывков в лицо  Теодору,  который
все еще старался вытолкнуть изо рта последние завязшие на зубах клочки.
   - Вот, - сказал Лэверок. - Мне стыдно за себя.  Мне...  жаль,  что  так
вышло.
   Он вытер руки.
   Он  остановился   перед   своей   жертвой,   пытаясь   сказать   что-то
вразумительное.
   - Можно ли вести себя, как подобает  порядочному  человеку,  когда  мир
полон вот такими, как вы? - говорил он. - Как тут  сдержать  себя?  И  что
делать с такими,  как  вы?  Вы  посмотрите.  Посмотрите  на  все,  что  вы
наделали. Какой смысл было вам лгать мне о вашей контузии? Я вас узнал. Вы
убежали. Какой смысл лгать теперь о Маргарет?  Какой  смысл  изводить  ее?
Игра кончена. Черт возьми! Неужели вы  не  понимаете  положения?  Боже,  и
подумать только, какой мерзостью были напичканы эти письма... Говорить  ей
такие вещи! Осмелиться! Напоминать ей... Так слушайте же, что я вам скажу.
Ваша Маргарет теперь принадлежит мне. Я женюсь на вашей Маргарет.  Я  буду
спать с вашей Маргарет, я заставлю ее забыть вас, а если она  когда-нибудь
и будет вспоминать, то только как  о  каком-то  забавном,  незначительном,
глупом эпизоде, который разбудил в ней инстинкт чувственности,  когда  она
еще  была  девчонкой.  Что  же  касается  вас...  Убирайтесь  из  Лондона.
Убирайтесь немедленно! Я, собственно, для того и пришел, чтобы сказать вам
это. Вот и все.
   Он остановился, задыхаясь от напряжения.
   - Понятно? - прибавил он как-то беспомощно.
   Лучше было бы, если б он закончил этим: "Вот и все".
   Он направился к двери. Остановился, словно  задумавшись.  Затем,  после
некоторого колебания, нерешительно повернулся.
   Казалось, он вдруг сделался  меньше  ростом.  В  его  манере  держаться
появилось что-то почти заискивающее.
   - Разумеется... - начал он и запнулся.
   Он сделал шаг к Теодору.
   - Нет никакой необходимости посвящать  Маргарет  в  подробности  нашего
маленького спора, вы  понимаете.  Боюсь,  что  мы  с  вами  оба  несколько
забылись.
   Его попытка обратиться  в  светского  человека,  обратить  их  обоих  в
светских людей оказалась не очень успешной.
   - Недостойно, - сказал он. - С обеих сторон. У меня не было  намерения,
когда я пришел к вам. Я сказал ей, что верну вам письма и  сообщу  о  том,
что мы женимся. Чтобы вы перестали писать ей. Что касается  меня,  то  это
все, что она узнает. Я скажу, что вернул их. Я даже не упомяну о том,  что
разорвал их. Но только - поймите это - вы не должны больше ей  писать.  Вы
не должны этого делать.
   Теодор провел  пальцами  под  измятым  воротничком,  пока  не  коснулся
разбитой челюсти. Здесь пальцы задержались. Он не  ответил.  Он  устал  от
этого интервью со всеми его неприятными сменами настроений.  Ему  хотелось
кончить его.
   - Абсолютно между нами, поймите это, - продолжал Лэверок. -  Так  будет
гораздо лучше. Она ничего не должна знать об этой - ммм - стычке.
   Он говорил почти извиняющимся тоном. Больше он ничего не сказал.  Дверь
стукнула.
   Он ушел.



7. ВЕЛИКОЕ ОТРЕЧЕНИЕ

   После того как дверь за его гостем захлопнулась, Теодор  еще  некоторое
время сидел на полу. У него было впечатление, что челюсть сломана.  Ощупав
ее несколько раз, он встал, пошел в ванную, разделся до пояса и вымыл лицо
и шею холодной водой.
   Переход Лэверока к нападению был для него такой неожиданностью, что  он
все еще не мог согласовать его со своим образом действий.
   - Сумасшедший, - сказал он, вытираясь перед зеркалом.  -  Взбесился  от
ревности.
   Он вытащил три маленьких  клочка  бумаги,  зацепившихся  в  его  темных
волосах.
   Пристально посмотрел себе в глаза. И сказал своему отражению в зеркале:
   - Счастье, что я не потерял голову, старина. Я мог бы убить  его,  если
бы не держал себя в руках. - И лицо, глядевшее на него, стало суровым.  Он
смотрел, как оно становилось суровым. Багровый след  на  подбородке  пылал
угрожающе.
   Он начал переодеваться. Он чувствовал, что это освежит его.
   - Он бесится потому, что сознает, какую власть я еще имею над ней. Если
бы я только пожелал воспользоваться ею.
   Он сел в старое кресло Раймонда, за  его  письменный  стол.  Он  внушил
себе, что ему нужно употребить все  усилия,  чтобы  восстановить  всю  эту
историю в надлежащем аспекте. Он начал вспоминать  и  корректировать  свои
воспоминания об этой драке, в особенности о том ударе,  который  он  нанес
Лэвероку в лицо.
   - Драчливый болван, сумасшедший! - сказал он. - Я мог бы убить  его.  -
Он еще раз ощупал свою челюсть. Она как будто онемела, но не было  никаких
признаков того, что она будет кровоточить или распухнет.
   Очень странно, но он почти не чувствовал злобы к Лэвероку.  Этот  малый
просто раздражительный дурак. Не чувствовал он злобы и к  Маргарет.  Такая
уж она есть, чего ж  от  нее  ждать  другого.  Мысли  его  сосредоточились
главным образом на  его  великом  разочаровании,  на  том  быстром  конце,
который постиг его мечты о возрождении романтической любви. Никогда до сих
пор  он  не  сознавал  так  ясно  всю  неспособность  женщины  осуществить
пламенные мечты мужской половины человеческого рода. Какое  величие  любви
слагал он к ногам Маргарет!
   - И она могла так обмануть меня! Она могла взять мои письма и, не помня
себя, побежать к этому субъекту, к этому  ввязавшемуся  в  наши  отношения
драчливому идиоту! Она уцепилась за  него,  потому  что  боялась,  что  не
устоит, если встретится со мною. Боже мой! И это женщина, которой я  готов
был отдать свою жизнь!  Какая  чудовищная  несоизмеримость  чувств!  Какое
несоответствие  переживаний!  Так-то  закончилась   моя   первая   любовь,
единственная великая любовь, которая у меня была в жизни! Да, так-то!  Ибо
это конец... И что же такое в конце концов я сказал? Что  толкнуло  ее  на
это последнее предательство?
   Эти последние роковые письма,  жалкие  клочки  бумаги,  рассыпанные  по
полу, начали преображаться в его памяти. По мере того  как  он  припоминал
их,  все  явственнее  выступало  для  него  возвышенное  благородство  его
упреков. Пламенная страстность любовных призывов разгоралась  все  ярче  и
ярче. Но нужно иметь великую душу, чтобы откликнуться  на  этот  отчаянный
вопль великой страдающей души.  Вот  они  лежат  здесь  и  ждут,  пока  их
выметут, - излияния, которые могли бы составить целую книгу.  Может  быть,
когда-нибудь он и припомнит их настолько, чтобы создать из них книгу.
   - И это кончено, - сказал он. - Все кончено.
   Он обвел взглядом свою маленькую, заставленную  мебелью  гостиную.  Она
была полна воспоминаний. Вот печь, которая так ярко горела в  зимние  дни.
Вот блестящие кресла красного дерева,  диван,  зеркала,  широкий  пушистый
ковер, а там за дверью его маленькая спальня.
   - Пожалуй,  самое  лучшее  будет  продать  все  это,  -  сказал  он.  -
Отделаться  от  всего.  Сейчас,  вероятно,  можно   выгодно   переуступить
квартиру, если продать обстановку. Надо подумать.
   Не  замечая,  где  он  и  куда  идет,  Бэлпингтон  Блэпский  бродил  по
оживленным улицам. Что ему делать со своей жизнью? Ехать за границу. Ясно,
что он должен  ехать  за  границу;  но  для  чего?  Бы