сказать,
только предварительная зарядка перед  тем,  как  приступить  к  настоящей,
фундаментальной революции. Их  разговор  превратился  в  перепалку  голыми
утверждениями, в кулачный бой деклараций. Они проговорили  всю  дорогу  до
Булони. Они  обменивались  колкостями  на  сходнях  парохода.  Пролив  был
удивительно спокоен: мягко колыхавшаяся зеркальная гладь внизу  и  голубой
купол,  пронизанный  солнечным  светом,  вверху.  Едва  они  выбрались  из
посадочной сутолоки, молодой человек проследовал по пятам  за  Теодором  к
его оказавшемуся очень скоро ненужным креслу и, став  перед  ним,  донимал
его до тех пор, пока тот не поднялся, после чего они оба стали ходить взад
и вперед по палубе, продолжая свои жаркие пререкания.  Даже  в  лондонском
поезде молодой человек не отстал от Теодора. Да и самому Теодору очень  не
хотелось отпускать молодого человека, пока не удалось разубедить его, пока
в  нем  все  еще  сидел  дух  Тедди.  Они  спорили  сбивчиво,   бесконечно
повторяясь,  каждый  старался  высказать  свое.  Это  больше  походило  на
декларации, чем на спор, их утверждения редко сталкивались вплотную.
   - Но, уверяю вас, новое поколение мыслит  совершенно  иначе,  -  сказал
Теодор. - Мне это хорошо известно. Вы - исключение.  Вы  и  ваш  профессор
живете в вашем ограниченном маленьком мирке.  Посмотрите-ка  этот  журнал,
что у вас в руках. Вот это действительно молодежь.
   Его противник все еще таскал с собой "Стопы юношей".
   - Ну, эта дребедень! -  сказал  он.  -  Богатые  старушки  в  Париже  -
шарлатаны средних лет - всякие там ателье - завывание  фальцетом.  Это  не
молодежь.
   Теодор прекратил разговор о "Стопах юношей", не назвав себя.
   К тому времени, как они доехали до Севенокса, оба обнаруживали признаки
утомления. Каждый из них успел высказать свои  основные  положения,  и  не
один, а много раз, в самой различной форме. Залитый солнцем ландшафт Кента
с его хмельниками и фруктовыми садами мирно и плавно двигался за окном.
   Некоторое  время  они  сидели  молча,  каждый  размышлял  о  закоснелом
упрямстве другого.
   Затем у Теодора возникло желание подвести итог их расхождениям.
   - Нет, - начал он внушительно. - Вы мечтатель.
   Молодой человек, не разжимая своего большого, плотно захлопнутого  рта,
отрицательно замотал головой.
   - Вы упускаете из виду вечные, основные свойства человеческой  природы,
сэр. Вот в чем ваша ошибка. Вы могли бы  построить  этот  ваш  пресловутый
плановый мир только при одном условии, а именно: если бы человечество было
не тем, что оно есть.
   - Мы его переделаем, - сказал молодой человек. - Воспитаем.
   - Воспитание - это шлифовка! Воспитанием  не  переделаешь.  Предположим
даже, что ваши мечты в какой-то мере осуществимы;  так  вот,  я  спрашиваю
вас, можно ли это реально осуществить? Вы говорите  о  таких,  как  вы.  А
много ли таких, как вы? Которые усвоят ваши идеи  и  будут  распространять
ваши книги? (Надо полагать, что такого рода книги  уже  имеются?)  Вы  так
поглощены тем, чтобы протащить эту вашу тоненькую ниточку, что  не  видите
ни проволок, ни канатов, ни цепей, да, цепей,  которые  тянут  в  обратную
сторону. Во всех направлениях. У истинно энергичных и сильных людей совсем
другие идеи, а не эти ваши  бредни.  Эта  мешанина  научного  гуманизма  с
большевизмом, которую проповедуете вы и ваш  профессор,  -  это  чистейший
вздор,  простите,  что  я  говорю  так  прямо,  бессмыслица  для   всякого
нормального, трезво мыслящего человека, человека, который по природе своей
солдат, хозяин, правитель. У нас совсем другие жизненные ценности. Для нас
это все  слишком  высоко  и  слишком  тонко.  Мы  верим  в  гордость  и  в
господство. Верим в преданность одного человека другому. Мы верим в  более
ощутимые и глубже затрагивающие нас понятия верности, в  пылкое  безумство
личной любви, в королевский сан, в доблестное  ведение  войны,  в  красоту
благородных усилий и высокую трагедию.
   - Я должен поверить вам на слово, что вы во все это  верите,  -  сказал
молодой человек. - Это вполне соответствует  тому  духу,  в  котором  наши
государственные умы старались  действовать  со  времени  войны.  Но,  боже
милостивый, все это мы можем изменить!
   - Изменить человеческую природу?
   - Повторяю вам, она изменяется непрерывно.
   Некоторое время они спорили о значении воспитания и о том, может ли оно
изменить  стимулы  поведения.  Теодор  говорил  о   слепой,   повинующейся
инстинкту и не поддающейся вразумлению толпе; молодой человек настаивал на
том, что большинство людей поддается перевоспитанию. Поезд громыхал теперь
над людными сумеречными  улицами  лондонского  предместья.  Грязная  толпа
теснилась у еле освещенных лавчонок, перед которыми были  выставлены  ряды
бочек. Молодой человек показал на нее рукой.
   - Если бы не искра честности  в  наших  учителях,  если  бы  не  книги,
которые мы читали, мы оба были бы в этой толпе - и вы и я!
   Отпрыск старинного католического рода в воображении Теодора содрогнулся
от отвращения.
   И вдруг в первый раз за все время  молодой  человек  проявил  некоторый
упадок духа. Что-то поколебалось в  нем.  Как  будто  в  нем  шевельнулось
какое-то сомнений относительно Теодора.
   Он смотрел в окно  на  стены  убогих  домишек,  на  мелькающие,  тускло
освещенные окна. Потом он повернулся и посмотрел в лицо Теодору, как будто
в первый раз увидал его по-настоящему. Быть может, он думал: "Да,  что  ни
говори, а  это  настоящий  человек".  Его  манера  держать  себя  внезапно
изменилась, казалось, он теперь говорил сам с собой.
   - Эта надежда увидеть мир, оздоровленный наукой...  Мировая  коммуна...
Может быть, это и мечта  -  слишком  тонко  и  высоко.  Так  вы,  кажется,
сказали? Да, вероятно, это мечта. И все же это мечта, которой  я  живу.  И
другие, такие, как я. Вот за что мы боремся.
   Он пристально смотрел на Теодора, Теодор воспользовался  этим  минутным
преимуществом.
   - Я отдаю должное вашему возвышенному идеализму,  -  сказал  он.  -  Не
думайте, что я этого не понимаю.
   Молодой   человек   тряхнул   очками.   Его   лицо   передернулось   от
снисходительного тона Теодора.
   - О, мы все равно будем делать свое дело. Мы, наша  порода.  Это  новый
стоицизм, который ведет к мировому государству. И мы достигнем его. Мы  не
шумим попусту, но мы упорно идем к своей цели. Шум подымают газеты, пушки,
пулеметы да всяческие там национальные  гимны.  Ну  и  пусть  себе  шумят.
Неважно. Истина всегда останется  истиной.  В  конце  концов  больше  всех
шумит, бряцает и угрожает тот, кто чего-то боится. Не  кажется  ли  вам...
Ба, да уже Темза. Вот мы и приехали!
   Так вот, не кажется ли вам, - поспешно продолжал он, протягивая руку  к
Теодору, словно боясь, что тот сейчас поднимется, - что  после  нескольких
экономических  передряг,  вроде   нынешней,   после   революция,   которая
произойдет непременно, после еще одной войны, и голода, и эпидемий массы в
конце концов  уразумеют,  что  наш  образ  действий  достоин  внимания?  И
присоединятся к нам, вы понимаете, к таким, как Брокстед, как я, и мы  все
вместе будем неустанно расчищать все это, неустанно пробиваться вперед - у
кого это сказано - "без спешки  и  без  промедленья".  И  будем  неустанно
твердить правду. В наше время с этим еще не будет покончено. И  когда  уже
мы с вами умрем, все еще не  будет  покончено.  Но  я  верю,  что  великая
революция, истинная человеческая революция - сам-то я,  признаюсь,  плохой
образчик - уже началась и идет по-настоящему. Неудачи,  провалы  не  имеют
значения. Она идет, вы понимаете. И мы идем с ней.
   Поезд подошел к  вокзалу,  плавно  замедлив  ход.  Остановился  с  чуть
заметным толчком. Первые сторожившие его прибытие носильщики  появились  в
вагоне. Теодор встал, взял свое пальто, зонтик, трость и чемодан.
   -  Никогда  я  еще  не  испытывал  такого  сожаления,  что   приходится
прекратить разговор, - сказал он.
   - Да, мы поговорили всерьез, -  сказал  молодой  человек,  все  еще  не
двигаясь с места. - Не знаю, договорились ли мы до чего-нибудь.
   Казалось, он сосредоточенно обдумывал все сказанное Теодором.
   - Да, мы действительно поговорили всерьез, - сказал Теодор, делая  знак
носильщику и продвигаясь к выходу.
   Молодой человек вдруг, словно опомнившись,  вскочил  и  начал  собирать
свои вещи.



3. ЭТИ НАСЛЕДНИКИ СНОВА ПОДНИМАЮТСЯ

   Уличный шум Лондона не похож на шум Парижа. Он ниже по тону и  тяжелее;
он гудит, рокочет, бормочет; по сравнению с  парижским  шумом  он  кажется
почти убаюкивающим. Но Теодор привык к парижскому шуму и не привык к  шуму
Лондона. А так как семейная гостиница Рэсбон находилась на довольно глухой
улице и славилась своей тишиной, то мимо нее с особенным азартом громыхали
спозаранку фургоны с  молочными  бидонами.  Теодор  был  очень  взволнован
разговором с молодым человеком, который оказался  таким  упрямым,  но  еще
больше взбудоражили его ожившие воспоминания о Тедди и  воскресший  следом
за ним образ Маргарет. Последний год или полтора он ни разу не вспоминал о
Маргарет, какую бы роль она ни  играла  в  его  подсознательном  мире.  Он
совсем не рассчитывал встретиться снова со своим прошлым даже в Лондоне, и
надо же было, чтобы оно предстало перед ним в первый же день его  приезда.
Все эти старые споры.
   Он чувствовал, что в конечном счете он оказался далеко не на  высоте  в
разговоре  с  молодым  человеком.  Вспоминая  теперь  этот  разговор,   он
испытывал такое чувство досады, что ему хотелось повторить его сначала.  И
он, в сущности, и повторил его сначала, и даже не раз.
   Теодор отправился в издавна знакомый ресторан Isola Bella и  обнаружил,
что он процветает по-прежнему, но полон незнакомых  людей.  Никто  его  не
узнал; официанты не оказывали ему никаких особых знаков внимания, никто не
заметил  выдающегося  парижского  литератора,  он  был  здесь   совершенно
безвестным,  и  чувствовал  себя  одиноким,  и  жалел,  что  не  догадался
пригласить молодого человека пообедать с ним и  продолжить  их  спор.  Ему
приходило на ум множество всяких аргументов, которые он мог бы привести  и
которые придали бы разговору совсем другой  оборот.  Совершенно  блестящих
аргументов.
   Возможно, что его тревожное настроение в этот вечер объяснялось  еще  и
тем, что он выпил полбутылки превосходного кьянти и рюмку  старого  бренди
после черного, очень черного, горячего и сладкого кофе. В три часа ночи он
проснулся и лежал без сна. Из всех двадцати четырех часов  в  сутках  этот
час наименее располагает к безмятежной уверенности в себе.
   Теодор давно не испытывал такого чувства угнетения и подавленности.  Он
был близок к тому, чтобы признать, что молодое человек вышел победителем в
их споре.
   Что, если действительность и в самом  деле  существует  и  за  условной
видимостью явлений крутится  безжалостное,  неотвратимое,  великое  колесо
судьбы, к которому подбираются, чтобы ухватиться за него, все эти  суровые
и упрямые тяжелодумы, эти молодые ученые? Что,  если  действительно  можно
достигнуть таких знаний, которые дают власть?..
   Давнишний, созданный его воображением страх перед этими Наследниками, о
которых когда-то в детстве рассказывал  отец,  снова  зашевелился  в  нем,
страх перед этой новой и ужасной породой людей,  которые  изгоняют  всякую
мечту, всякое чувство и всякую свободную веру.  Коммунисты,  некоторые  из
них, должно быть, ужасно похожи на этих Наследников,  если  судить  по  их
жестокости и бесчеловечности. И среди них притаился Тедди  Брокстед;  этот
не пойдет ни на какие уступки,  он  обтесывает  и  обтачивает  свои  идеи,
словно какой-то безжалостный  враг,  человек  каменного  и  вместе  с  тем
грядущего века, высекающий свое оружие.
   Он проснулся с ощущением кошмара; ему снилось, что за ним  гонятся;  во
сне все эти его противники превратились в какое-то страшное полчище -  они
настигали его. Грохот молочных бидонов был  грохотом  разрывающихся  бомб,
летевших из вражеского стана этих неуязвимых Наследников.
   Даже и теперь, уже  совершенно  проснувшись,  Теодор  все  еще  не  мог
отделаться от этого ощущения погони.
   "Мы идем", - сказал молодой человек, и что-то он еще прибавил. "Неужели
вы думаете, что мы отступим после того, как мы уже двинулись?"
   Да, так вот он и сказал.
   В страшном прозрении бессонницы эти Наследники уже не  казались  жалкой
кучкой хвастунов, отщепенцев  общества,  какими  они  представлялись  ему,
когда он сошел с поезда на вокзале Виктория.
   В том угнетенном состоянии, в котором сейчас находился наш Теодор,  ему
казалось не только вероятным, но и вполне возможным, что  этот  новый  мир
действительно  возникает,  медленно,  но  верно  кристаллизуясь  из  хаоса
современности! В то время как он разглагольствовал и писал о всяких  новых
течениях  в  искусстве  и  литературе,  которые  в  редкие  минуты  такого
злосчастного просветления, как сейчас, представлялись ему не чем иным, как
смесью глупости, шарлатанства  и  претенциозности,  Тедди  и  его  друзья,
Маргарет со своим молодчиком, и этот юноша, и множество других - все  это,
разумеется, гнусные  отщепенцы,  но  число  их  все  растет  и  растет,  -
пробивались к чему-то реальному, что-то  подготовляли,  закладывали  шнур,
чтобы взорвать все преграды, расчистить путь человечеству к новому  строю,
в осуществление которого они так твердо верили, взорвать  вместе  со  всем
остальным и тот мир, который создал для себя Теодор.
   Что, если на самом деле в  этом  старом  мире  готовится  сейчас  нечто
невиданное? Нечто такое, о чем раньше и подумать было  нельзя?  Что,  если
эти люди не просто мечтатели, а на самом деле их глаза ясны, и ум их ясен,
и цели ясны? Что, если они правы? И, наконец, что, если "пробуждение" мира
совсем близко? И величественная страница поворачивается - вот сейчас?
   Он лежал обессиленный, не будучи в состоянии бороться  со  всеми  этими
мучительными предположениями. Неужели он выбрал для себя неверный  путь  в
жизни или просто  не  сумел  найти  верного?  Неужели  он  -  неужели  это
возможно? -  загубил  даром  свою  жизнь?  В  течение  нескольких  горьких
мгновений он видел себя без всяких прикрас.
   "Индивидуальность - это опыт", - так сказал Тедди много лет тому назад.
И это вонзилось, как заноза, в сознание Теодора  -  чуждая  мысль,  вокруг
которой образовался маленький очаг интеллектуального воспаления. И  теперь
этот очаг снова вспыхнул. И эта фраза  и  связанные  с  ней  представления
снова ожили. Он чувствовал себя пробиркой, которую держат  на  беспощадном
свету и внимательно разглядывают. Он видел  бесчисленное  множество  таких
пробирок, тысячи, миллионы, и каждая из них представляла собой  жизнь.  От
времени до времени экспериментатор брал одну, другую, поднимал на  свет  и
внимательно  разглядывал,  одни  он  откладывал  в  сторону  для  каких-то
дальнейших экспериментов, другие,  после  краткого  осмотра  и  нестерпимо
длительного мгновения проверки, выливал в раковину и прополаскивал. И  вот
теперь его тоже взяли и подняли на свет. Он был  холодный  и  ясный,  этот
свет, и пронизывал его насквозь.
   Он ворочался с боку на бок  на  жесткой  маленькой  постели  лондонской
гостиницы, так что простыня под ним сбилась в комок. К его упрекам  самому
себе примешивалось возмущение при мысли, что  Тедди  идет  по  правильному
пути, и потому он, Тедди, останется опытом, который  стоит  продолжать,  а
вот для него, Теодора, приближается момент, когда его признают ненужным  и
выплеснут. А ко всему этому примешивалась мучительная  мысль  о  том,  что
Маргарет была его собственная, предназначенная ему судьбой женщина,  и  он
потерял ее. Другой заполучил ее и отнял у него.
   Он стонал и разражался громкими проклятиями. В Париже  он  давным-давно
похоронил все эти обиды. Неужели он вернулся  в  Англию  для  того,  чтобы
воскресить их?
   На некоторое время  воображением  его  завладел  фантастический  проект
отыскать  Маргарет,   пойти   к   ней   открыто   и   сказать   совершенно
умопомрачительную вещь:
   - Ты принадлежала мне до начала времен. Ты мне нужна. Всегда, Маргарет,
я нуждался в тебе. Я не понимал этого. Я смиренно сознаюсь в этом. Открыто
признаю это.  Я  совершил  ошибку,  покинув  тебя.  Ты  всегда  была  моим
символом. Без тебя я погиб. Все мои  великие  дарования  пропадают  даром.
Вернись... То, что было между нами, - вечно. Души, Маргарет, -  это  нечто
вечное.  Помнишь  эти   слова:   "Я   был   царем   в   Вавилоне,   ты   -
христианкой-рабыней"?
   Сможет ли она устоять? Разве прежние чары не подействуют  снова?  Тогда
начнется чудесная любовная поэма. Может  быть,  произойдет  дуэль  с  этим
субъектом или развод. Он должен был драться с ним еще  тогда.  Должен  был
драться непременно. Его захватили врасплох. Он был слишком  податлив.  Ему
следовало хорошенько проучить  этого  молодчика,  вышвырнуть  его  вон.  В
воображении его пронеслись картины драки, поединка.
   А когда Маргарет станет его неотъемлемой собственностью, он будет смело
смотреть в лицо фактам, он усвоит идеи и взгляды Наследников, он станет  в
их ряды и будет работать с упорной и суровой настойчивостью. И  вскоре  он
станет среди них руководящей фигурой, своего рода Мирабо Наследников...



4. ОБРАЗЦОВЫЙ КОТТЕДЖ С ОДНИМ-ЕДИНСТВЕННЫМ НЕДОСТАТКОМ

   Должно быть, Теодор заснул на рассвете, потому  что,  когда  он  совсем
проснулся, было уже утро. А проснувшись утром, он опять почувствовал  себя
самим собою, а весь этот призрачный рой самоугрызений  и  опасений  исчез,
оставив после себя только смутное чувство подавленности. Больше всего  ему
запомнилось, что он тосковал по Маргарет и даже строил какие-то сумбурные,
фантастические планы заставить ее вернуться к нему. Но утром  здравомыслие
взяло верх и заставило его вполне разумно и основательно предположить, что
она, вероятно, живет теперь своим домом и у нее, должно быть,  есть  дети.
Зачем разрушать ее налаженную  жизнь?  К  тому  же  Лэверок  пренеприятный
малый, - ему-то это достаточно хорошо известно, - невоспитанный,  лишенный
всякого великодушия, и он, конечно, не остановится  ни  перед  чем,  чтобы
помешать этому.
   Капитан   Блэп-Бэлпингтон   чувствовал   усталость   после   вчерашнего
путешествия и бессонной ночи и был далеко не  в  радужном  настроении.  Но
после того, как он встал, совершил свой туалет, цель  его  возвращения  из
Парижа снова отчетливо выступила в  его  сознании.  В  дневном  свете  эти
подкрадывающиеся  и  злоумышляющие  Наследники  уже  не  казались   такими
страшными, как в темноте.
   Во время бритья он произвел смотр всем тем фактам, которые он установил
относительно  себя.  Капитан  Блэп-Бэлпингтон  возвратился  в  Англию   из
добровольно предписанного себе самому изгнания в чужие края.  Он  вернулся
на родину, чтобы отдохнуть душой в родной атмосфере, на родной  земле.  Он
выполнил несколько серьезных задач, неважно каких,  он  пережил  несколько
необычайных приключений. Это пока не стоит уточнять. Внешняя  сторона  его
парижской жизни, литературная и художественная деятельность,  как  они  ни
были замечательны, были всего лишь видимостью  того,  что  он  представлял
собой на самом деле.
   Причесавшись, побрившись и восстановив  все  свои  жизненные  ценности,
Теодор отправился с чемоданом в Паддингтона. Он позавтракал в  поезде,  но
на этот раз ему не посчастливилось встретить никого, кто мог бы  разделить
с ним столик. Не представилось удобного случая для разговора.  Поэтому  он
внимательно прочел "Таймс" и "Морнинг пост" и восстановил в себе подлинный
английский дух. "Морнинг пост" особенно отрадно  и  убедительно  писала  о
безумии,  охватившем  американские  финансовые  круги,  об   окончательном
провале пятилетнего плана и о  необходимости  твердой  политики  в  Индии.
"Панча" не оказалось в киоске, и, прочитав обе  газеты,  Теодор  вынул  из
чемодана ост