ви?
   Она отдернула руку и обхватила колени, сплетя пальцы.
   - Вы что, объясняетесь мне в любви, Бэлпи?
   - А что же другое я могу делать?
   - Ну, так я не хочу, чтобы вы это делали.
   - Я не могу иначе.
   - В любви должны участвовать двое.
   - Несомненно.
   - Так вот. Давайте поговорим откровенно обо всех этих  любовных  делах.
Ведь мы же можем это сделать? Я очень люблю вас, но я  пока  еще  не  хочу
никаких любовных отношений. Я хочу сначала немного подумать. Я хочу  знать
больше. Разве мы не можем оставаться друзьями?
   - Вы боитесь любви?
   - Не знаю, боюсь ли; может быть, и боюсь.
   - Но чего же здесь можно бояться? Вы же не думаете... Вы  что,  боитесь
последствий?
   Он глядел на ее задумчивый профиль. Она  ответила  не  сразу,  и  он  с
досадой почувствовал, что краснеет. Что это за необъяснимая  сила  в  ней,
которая заставляет его чувствовать себя пристыженным?
   - Бэлпи, - начала она и остановилась.
   - Да? - сказал он несколько хриплым голосом.
   Она слегка наклонила  к  нему  голову.  Нежный,  чистый  голос  с  едва
уловимой дрожью звучал медленно, вдумчиво, словно подыскивая слова:
   - Я думаю, вы, наверно, считаете меня невежественной или очень наивной.
В вопросах любви... Вы, может быть, думаете, что я прочла несколько пьес и
романов... Вы не представляете себе, что дочь  биолога,  биолога  с  очень
либеральными взглядами, не может не знать обо всех этих вещах, ведь это же
так естественно... Я думаю...  -  Она  старалась,  насколько  могла,  быть
откровенной и рассудительной. - Может быть...  я  знаю  обо  всем  этом...
столько же, сколько и вы.
   Да, но ведь у него была Рэчел. Но он не мог объяснить  ей  всего  этого
сразу. Что он мог сказать? Он чувствовал, как нить разговора ускользает от
него.
   - Я говорю не о знании, - сказал он,  тряхнув  головой  и  отводя  явно
выдающие его смущение глаза от ее испытующего взгляда. - Я говорю о любви.
   - Вы говорите о любви, - сказала она, и снова повернулась лицом к морю,
и, казалось, погрузилась в свои мысли.  Ее  переплетенные  пальцы  сжались
сильнее.
   Он решился на отчаянную попытку:
   - Мы могли бы пожениться.
   - Ну, это уж совсем нелепо - жениться в таком возрасте.
   - Любовь - это не нелепость. Нет. Любовь не нелепость. Любить  в  нашем
возрасте так же естественно, как жить. Это и значит - жить. Без  этого  мы
не живем.
   - Я еще не хочу начинать жить такой жизнью, - сказала она. -  Если  это
жизнь. Я вас люблю, Бэлпи, - Правда, - но, может быть, я люблю вас не так.
Во всяком случае - еще не так. И я боюсь.
   - Но если я сумею вас убедить...
   - Бэлпи, я все знаю об этом. Уверяю вас, я понимаю, о чем вы  говорите.
Я прекрасно понимаю, что у вас на уме и о чем вы  просите.  Я  современная
девушка. Ничуть не отсталая, и все такое... И я совсем не об этом  говорю.
Но вот... у меня такое чувство, что раз это начнется, - это меня захватит,
поглотит, уничтожит.
   - Но, дорогая моя, в этом-то и есть освобождение.
   Она покачала головой.
   - Или у вас нет воображения, нет желаний?
   Она не ответила. Он повторил вопрос. На этот раз у нее вспыхнули  щеки.
Она сидела, упорно повернувшись в профиль. Голос ее слегка прерывался.
   - Бэлпи, вы помните, как вы поцеловали тогда меня на вечере  под  Новый
год? Так вот... уже потом что-то во мне  самой  как  будто  предостерегало
меня: это так прекрасно или так важно и значительно, что не  надо  с  этим
спешить.
   - Значит, я должен ждать...
   Некоторое  время   она   задумчиво   смотрела   на   горизонт,   словно
прислушивалась к чему-то. И Теодор почувствовал  невольную  дрожь  оттого,
что она так медлила.
   - А разве вы ждали? - спросила она тихо и посмотрела на него.
   Он взглянул в ее чистые глаза и на миг чуть было не поддался  искушению
солгать. Но они смотрели с такой зоркой проницательностью.
   - Черт! - сказал он и отвернулся от нее. - Что же мне было делать? Ведь
у меня в жилах кровь, а не вода.
   Он закрыл лицо руками.
   На этот раз молчание было очень долгим. Потом  она  тихонько  погладила
его по плечу:
   - Бедный, милый Бэлпи. Я мучаю вас. Но... разве это моя вина?
   - Бедный, милый Бэлпи! - злобно повторил он  и  отдернул  плечо  от  ее
руки.  -  Вы  не  понимаете.  Вы  не  понимаете,  что  такое  страсть.  Вы
бесчувственная... непроснувшаяся ледышка. О Маргарет! -  Он  повернулся  к
ней.
   Его охватило необычайно сильное волнение. Он чувствовал, что  его  лицо
искажается. К глазам подступают настоящие  слезы.  Ее  лицо  отражало  его
страдание.
   Ему было приятно, и он был потрясен тем, что может плакать от  страсти.
До сих пор он никогда не плакал от страсти. Устоит ли она перед  этим?  Он
умолял ее исступленным голосом, переходившим почти в рычание:
   - Отдайтесь мне, Маргарет. Будьте моей, сейчас. Отдайтесь, спасите меня
от меня самого.
   В течение бесконечно долгой минуты она  не  отвечала,  отвернувшись  от
него. Она смотрела на море.
   Уже без слез он жадно  смотрел  на  нее,  с  надеждой,  с  сомнением  и
надеждой в глазах.
   - Нет, - сказала она и повторила: - Нет.
   - Еще не время, вы хотите сказать?
   - Нет, - живо ответила она. - Нет.
   - Почему?
   - Не знаю почему, но - нет. Я не могу. Я не могла бы.  Это  невозможно.
Теперь, когда вы просите меня, я вижу, как это невозможно.
   Больше она ничего не сказала. Наступило долгое молчание.
   Итак, все кончено. Он чувствовал, как в нем  поднимается  бессмысленная
ненависть, но подавил ее.
   - Как хотите, Маргарет, - сказал он.
   - Как хотите, Маргарет, - повторила она, передразнивая его. - Но почему
вдруг такой тон? С одним человеком я говорю  или  с  двумя?  Разве  мы  не
друзья с вами? Разве мы не любим друг друга  как-то  по-другому?  И  очень
сильно? Я люблю вас, я знаю, что очень люблю вас. И только потому,  что  я
не падаю в ваши объятия, не отвечаю на ваше желание, не  загораюсь,  когда
вам этого хочется, - вы вдруг начинаете меня ненавидеть.
   Да, да, я знаю, - вы сразу меня возненавидели.  Вы  исчезли,  на  вашем
месте появился кто-то другой. Где же вы, Бэлпи? Где вы? О чем вы  думаете?
Что вы думаете? И буду ли я второй по счету или, может быть, третьей?
   - Дурак я был, что признался вам.
   - Разве нужно быть дураком, чтобы говорить правду? Это  тяжело  иногда,
но я так привыкла к этому. Да вы и не  могли  не  сказать.  Я  угадала.  Я
как-то умею угадывать все, что вас касается. Иногда я думаю,  говорите  ли
вы правду даже самому себе, Бэлпи?
   - Бэлпи! - воскликнул он. - Ради бога, перестаньте называть меня Бэлпи.
   Она подумала, что действительно это  звучит  несколько  глупо  в  таком
серьезном разговоре.
   - Ну, хорошо - Теодор. Послушайте, Теодор. Я люблю вас. Правда,  люблю.
Люблю ваши милые волосы, ваши рассеянные жесты и  ваш  рассеянный  ум.  Вы
милый, милый, Теодор. И все же теперь больше, чем когда-либо,  сейчас,  во
всяком случае, я не хочу. И как я  могу  хотеть?  Разве  я  создала  такое
положение? Почему вы не хотите смотреть фактам в лицо, Теодор?
   На этом она оборвала разговор и замолчала. Она была совсем рядом с ним,
казалось, только протяни руку, но вместе с тем так  далеко  от  него,  как
если бы она находилась в каком-то другом измерении.
   Он сел, стараясь придумать какой-нибудь подходящий ответ,  но  ответить
было нечего. Что можно было на это ответить? Самый  естественный  для  нас
выход из всех наших затруднений - это злоба. Его охватила бешеная злоба на
ее бесчувственность.
   - Ах! - вырвалось у него с  чувством  безграничного  отвращения.  И  он
вдруг вскочил и, не сказав ни слова, пошел прочь.
   - Вот оно как, - произнес он, обращаясь к миру.
   Она изумленно смотрела на его удаляющуюся спину. Никогда еще с  ней  не
случалось такой неожиданности.
   Маргарет чувствовала, что, если  она  встанет  и  пойдет  за  ним,  она
пропала, но каким-то непостижимым образом сердце ее  последовало  за  ним.
Было что-то удивительно трогательное в его огорчении.
   Но Теодор не находил ничего трогательного в поведении Маргарет.
   "Смотреть в лицо фактам, скажите пожалуйста! - думал  Теодор.  -  Самое
время смотреть в лицо фактам... Мой идеализм... Из-за него-то я и  остался
в дураках".



5. ЛЮБОВЬ НЕБЕСНАЯ И ЗЕМНАЯ

   Теодор снова вернулся к Рэчел. Если бы даже ничто  и  не  толкнуло  его
обратно, он все равно вернулся  бы  к  ней,  повинуясь  самым  примитивным
инстинктам.
   После того решительного разговора он всячески  избегал  Маргарет,  а  в
Лондоне после каникул не видал ее по целым неделям. Он был в большой обиде
на нее за то, что она отказалась играть  предназначенную  ей  роль  в  его
драме. Она боится, убеждал он себя, она сухарь, ледышка, она безжизненная.
Редактор его подсознательного "я" выправил до неузнаваемости его  разговор
с нею; в конце концов от него  не  осталось  ничего,  кроме  унизительного
чувства от ее отказа.  И  глубоко  в  душе  снова  поднималась  бередящая,
мучительная боль. Но в повседневной жизни он изгонял ее из своего сознания
встречами с Рэчел.
   Вокруг Рэчел он сплел такую прочную и затейливую паутину вымысла, что в
ней увязали даже все те откровенности, в которые охотно  пускалась  Рэчел.
Он узнал, что она была на два года старше  брата,  а  Мелхиор  был  старше
Теодора года на три, но он старался игнорировать эту разницу в возрасте. У
нее и до него были любовники. Она и не скрывала  этого.  Он  был  убежден,
хотя и не желал признаваться,  что  даже  теперь  он  не  был  ее  главным
увлечением. Ее ласки утратили прежнюю горячность,  они  стали  привычными;
она расточала  их,  уступая  какому-то  раздражению  своих  взбудораженных
нервов, и даже не старалась казаться влюбленной. Она обращалась с ним, как
с мальчишкой, говорила с ним пренебрежительно, шутливо подсмеиваясь.  Даже
ревнивые  нападки  на  Брокстедов  свелись  теперь  к  редким,   случайным
упоминаниям. Она не давала о себе знать по две, по  три  недели.  Чем  она
была занята в это время, он не знал. Он закрывал на это глаза, старался не
видеть и забывал. Во всяком случае, она давала ему то, в чем ему  отказала
Маргарет.
   Романтический толкователь в его сознании объяснял, что  Рэчел  скрывает
свою любовь к нему, прячет ее под грубоватой фамильярностью,  что  она  не
смеет дать воли своей  страсти,  сдерживает  ее,  боясь,  как  бы  она  не
вспыхнула  всепожирающим   пламенем.   Таким   образом,   действительность
становилась приемлемой, и первые зимние  месяцы  в  Лондоне  он  прожил  в
состоянии относительного довольства. Но время от времени его  самоутешение
и самоуспокоение подвергались мучительному  испытанию.  Его  ложе  из  роз
превращалось в весьма прозаическую и помятую постель в убогой  комнатушке,
а его стройная,  пышноволосая,  смуглокожая  грешная  подруга  оказывалась
отталкивающей распутницей, которую что-то  постоянно  гложет  и  побуждает
разрушать все иллюзии.
   У нее были превратные понятия о жизненных  ценностях.  Это,  во  всяком
случае, он должен был признать. Совершенно превратные.
   В его мысленных репетициях свиданий с  Рэчел  Бэлпингтон  Блэпский  мог
быть очаровательным и искусным любовником, точь-в-точь в духе Ле  Гальена.
В изящных беседах, никогда не достигавших ушей Рэчел, он пленял  ее  своим
дерзким блестящим остроумием и богатой выдумкой. Но когда они встречались,
все разговоры обычно вела она.
   Казалось, она вечно мучилась загадкой собственного существования. И все
никак не могла найти дли себя выхода, запутавшись в  своих  противоречивых
исканиях. Юность и гоноши застали ее врасплох, и вот теперь это привело ее
к удивительным умозаключениям.
   - Тебе кажется, что ты любишь меня, милый, но ты  вовсе  не  любишь.  И
знаешь, что не любишь. - Она  лежала  на  спине,  закинув  ногу  на  ногу,
пробуя, как далеко она может раздвинуть пальцы.
   - Разве я был бы здесь...
   - Ну, конечно, - сказала Рэчел. - Но к  чему  обманывать  себя?  Всякий
раз, - продолжала она, - как женщина берет нового  любовника,  любовь  все
больше утрачивает цену... Для нее...
   В этих рассуждениях было что-то неприятное, и Теодор ничего не  нашелся
ответить.
   - Никогда не надо есть ничего сырого, - сказала Рэчел. - Вот мой  совет
молодым женщинам.
   - Но мы прекрасно позавтракали! - Теодор возмутился. Они завтракали  на
какой-то улочке в Сохо, он угощал и, как ему казалось, проявил себя  очень
опытным и сведущим в этом деле.
   - "Сырое", дорогой мой, было сказано символически. "Сырые" вещи в жизни
- это похоть, голод, страх и так далее. Свари их. Приправь хорошенько.
   Ему показалось, как будто он слышал уже нечто подобное раньше.  Но  его
ум  привык  убираться  с  дороги,  когда  говорила  Рэчел.  Он  вел   себя
точь-в-точь, как резвый от природы щенок, который прячется под стол, когда
приходит вон тот человек. Может быть, он боится,  что  в  него  чем-нибудь
запустят.
   Рэчел продолжала пояснять:
   - Предположим, что  ты  голоден.  Ты  готовишь  обед.  Аппетит  у  тебя
возбужден, но ты можешь  подождать.  Если  тебе  очень  хочется  есть,  ты
приготовишь кое-как что попало. А если ты  смертельно  голоден,  ты  съешь
прямо так, сырое. Понимаешь? Вот и любовь  так  же!  Если  бы  было  время
ждать. Но разве у всех есть время? Ведь не всегда так бывает. Ты  хватаешь
кого попало, а потом видишь,  что  ошибся.  Стоит  ли  ждать,  когда  тебя
обуревает похоть? Она  не  позволяет  ждать.  Но  зачем  же  называть  это
любовью,  милый?  Мы,  коммунисты,   так   не   делаем.   Я   думала,   ты
ультракоммунист.
   - Так оно и есть, - сказал Теодор.
   - Ну вот, например, это любовь по-твоему?
   - Это языческая любовь,  -  сказал  Теодор.  -  Самая  смелая  и  самая
прекрасная. Тут все честно. Любовь плоти. Любовь жизни.
   Он вспомнил раскатистый голос отца.
   - Бэ-эсподобное  вожделение,  -  сказал  он  с  одобрительным  смешком,
который он так хорошо помнил. - Бээсподобная страсть.
   Спохватившись, он подкрепил свои слова  поцелуем  и  лаской.  Но  Рэчел
рассеянно отвечала на его ласки. Ей хотелось продолжать свои рассуждения.
   - Языческая и христианская. Христианская и языческая.  Какое  идиотское
противопоставление! Чисто викторианское.  Я  уверена,  что  язычники  были
такие же респектабельные люди, как и всякие другие. Занимались  сплетнями.
Возмущались чьим-то неприличным поведением. Вот, например, христиан  с  их
тайными сборищами язычники называли распутной чернью.  Неподходящее  слово
"языческая", уверяю тебя. Совсем сюда не подходит.
   - Греческая.
   - Греческая? Не уверена.  -  Но  ее  неуверенность  длилась  не  больше
секунды.
   - Такое же дурацкое противопоставление...  Греческая  и  еврейская!  Ты
никогда не встретишь женщину нееврейку, которая была бы такой "греческой",
как я. Милый, ты видел когда-нибудь репродукцию картины "Небесная и земная
любовь"?  Madame  Небесная  -   очаровательная   женщина,   принаряженная,
закутанная, а madame Земная - без всяких одежд. Вроде меня сейчас. Так вот
это то, о чем я сейчас говорю. Я думаю, мужчина может любить одну  женщину
одетую, а другую раздетую.
   - Эта картина неправильно названа, - сказал Теодор. - Никто  не  знает,
какое название ей дал Тициан. Если  только  он  вообще  дал  ей  название.
Французы называют ее "Источник любви" или что-то в этом роде.
   - Чепуха, - возразила Рэчел. - Там противопоставляются два вида любви -
Небесная и Земная. Мне совершенно безразлично, кто первый назвал  ее  так.
Это правильное  название.  Не  будем  вечно  препираться  из-за  слов.  Ты
понимаешь, что я хочу  сказать,  и  достаточно.  Небесная,  платоническая,
христианская, благопристойная - все это одно и то же.
   Теодор вспомнил одно замечание Раймонда по поводу фотогравюры с шедевра
Тициана. Он преподнес его теперь, прежде  чем  сообразил,  как  это  может
повернуться.
   - Знаешь, что удивительно в этой картине, - сказал он. -  И  не  думаю,
чтобы кто-нибудь это замечал: ведь обе эти женщины - в сущности одна и  та
же женщина. У них одно и то же лицо.
   Она слегка повернулась, не вынимая рук из-под головы, и  посмотрела  на
него поверх локтя.
   - Ну, а для тебя, дорогой мой, ведь это не одна и та же женщина, а?
   - Я не люблю никакой другой женщины, - твердо сказал он.
   - Мне лучше знать. Маргарет - твоя Небесная любовь. Зачем лгать?  Какой
прок в этом? Может быть, у меня тоже  есть  моя  Небесная  любовь.  Вполне
одетый джентльмен. Который никогда не приходит неодетым.  Почему  не  быть
честным? Не смотреть фактам в лицо?
   Она зажала ему рот рукой и не дала возразить.
   - Не фыркай. Я тебя знаю. Когда мы бываем здесь,  я  думаю  о  тебе  не
меньше, чем о себе. Меня это забавляет. Ты  мне  нравишься.  Но  ты...  ты
никогда обо мне не думаешь. Ты стараешься забыть меня даже тогда, когда  я
в твоих объятиях. Ты ласкаешь какую-то воображаемую  женщину.  Я  тебя  не
виню. Ты честно играешь. Потому что в это время ты не думаешь не только  о
той живой женщине, которую ты обнимаешь, но даже  о  себе  самом,  о  том,
который ее обнимает. Ты  в  это  время  -  о!  -  замечательная  личность.
Возлюбленный принц со своей возлюбленной принцессой.
   - Мне кажется, все влюбленные,  которых  по-настоящему  влечет  друг  к
другу, - это принцы и принцессы, - сказал Теодор.
   - Все это очень  хорошо.  А  потом?  Когда  она  надевает  платье,  она
по-прежнему остается Любовью? Небесной, духовной,  божественной?  Или  она
исчезает? И он - когда он оденется или когда разденется, - будет ли он все
так же олицетворять собою Любовь? Ну, хорошо, оставим  его  в  покое.  Как
это, по-твоему, выходит? Она надела платье, и она по-прежнему небесная,  и
все  так  же  принадлежит  тебе,  и  ты  днем  и  ночью  принадлежишь  ей.
Прекрасная,  совершенная  любовь  на  всю  жизнь.  Всегда  вместе.  Вместе
работаете. Ты ему помогаешь и ухаживаешь за ним. Я хотела сказать, за ней.
Так это должно быть? Но твоя Небесная любовь не хочет раздеваться, а моя -
он теперь на том свете. Так вот мы с тобой и очутились  здесь.  Что-то  не
совсем то у обоих. Я  не  стала  ждать.  Давным-давно,  задолго  до  тебя,
задолго до того, как мне исполнилось столько лет, сколько сейчас Маргарет.
Нет, я не стала ждать. И ты не мог ждать. (Тебе так не терпелось!) А может
быть, это только иллюзия, эта прекрасная  леди  о  двух  обличьях?  И  все
только вот к этому и сводится? Многие кончают этим. Единственная любовь  -
это любовь без платья. Остальное вздор. Но ты еще долго не придешь к  этой
истине, хотя и лежишь здесь со мной.
   - Это не совсем так, - сказал Теодор.
   - И это все, что ты можешь сказать сейчас? А? Но через день  или  через
несколько дней ты все это разъяснишь себе по-своему. Ты  все  так  чудесно
разъясняешь себе самому. Ты опять водворишь меня на  место,  -  я  ошибка,
каприз. Но все равно, дорогой мой, стоит мне только захотеть, я знаю,  что
ты придешь на мой зов. Это, милый мой, факт.
   Она взглянула на часы-браслет.
   - Я все болтаю и болтаю, а уже четверть  четвертого.  По  крайней  мере
хоть часам-то надо смотреть прямо в лицо! Видишь. Мне нужно  быть  дома  к
пяти. Мелхиор в порыве братской любви собирался куда-то повести меня.  Еще
часок грешной любви, а потом будем вставать и одеваться.



6. ОБЕЗЬЯННИК

   Когда Теодор не испытывал физического влечения к Рэчел Бернштейн  и  не
забывался в ее объятиях,  он  чувствовал  к  ней  все  большую  и  большую
неприязнь. Ее пренебрежение к нему, когда  она  разговаривала  с  ним,  ее
неспособность понять  его  исключительно  возвышенную  натуру  вызывали  и
укореняли в нем чувство обиды. Она обращалась с ним так, что он чувствовал
себя перед ней мальчишкой. Она охотно брала его с  собой  в  провожатые  и
спутники во всякие маленькие экскурсии  и  прогулки.  Она  не  дожидалась,
чтобы  он  сам  предложил  ей  какое-нибудь   развлечение   или   придумал
какую-нибудь поездку -  словом,  доставил  ей  какое-то  удовольствие,  за
которое она м