ть  может,  мысли  о
заграничном путешествии привели его к вокзалу Виктория. А там, может быть,
сутолока и шум заставили его искать темноты  и  тишины  в  Вестминстерском
соборе.
   И здесь, под высокими сводами, он снова познал  мир  и  утешение  этого
великого святого  приюта,  этого  мирного  прибежища  от  шумной  сутолоки
повседневной жизни.
   - Здесь, - сказал он, - я найду исцеление души.
   В церкви были две-три молча молившиеся женщины, а  в  глубине  бесшумно
двигавшийся священник зажигал свечи на престоле.  Бэлпингтон  Блэпский  на
цыпочках прошел через неф. Направо от него, в коричневой  мгле,  маленький
притвор  ярко  сиял  множеством  свечей.  Там  тоже  в  глубине  виднелась
молящаяся фигура. Он сел около колонны и погрузился в глубокую тишину.
   Он размышлял о своем положении. Война, любовь, искусство  -  Бэлпингтон
Блэпский изведал все, но что он ни пробовал, что он ни делал, душа его  не
обрела покоя. Жестокость мужчин, черствость женщин,  зло  неодухотворенной
жизни разрушили его благородные надежды и высокие  стремления.  Но  здесь,
здесь, несомненно, было нечто более глубокое и долговечное.
   Перед  его  мысленным  взором  предстало  видение.  Дикий  хаос   скал,
теряющиеся в облаках снеговые  вершины,  а  внизу,  на  гигантском  утесе,
одинокое и холодное в вечернем свете, стоит большое голое  здание.  Это  -
альпийское убежище траппистов. Одинокая фигура с мешком за спиной стоит на
крутом  перевале;  смуглый  худой  человек,  еще  молодой,  но  с   лицом,
изможденным страданиями, на которое скорбь наложила свою  суровую  печать.
Он стоит некоторое время, глядя на небо,  на  море,  на  высокие  вершины,
потом, как будто желая сказать последнее прости, оборачивается  туда,  где
глубоко внизу рассеяны в голубом тумане города и деревни великой житейской
равнины. Наконец он глубоко  вздыхает  и  начинает  спускаться  по  крутой
тропинке к монастырю. Там уже ждут его. Строгий старик привратник отпирает
ворота на звук дребезжащего колокольчика. Он ведет его по холодным  чистым
коридорам в маленькую часовню, и там,  сбросив  с  плеч  свой  мешок,  как
некогда христиане сбрасывали свою ношу,  он  опускается  на  колени  перед
алтарем. Бурное сердце Бэлпингтона Блэпского наконец обретает успокоение.
   Картина меняется: страшная  снежная  буря,  никто  не  решается  выйти,
несмотря на то, что собаки... (А  держат  ли  трапписты  сенбернаров?  Ну,
неважно, эти, во всяком случае, держат.) Лай собак дает знать, что в горах
заблудились путники. Никто не  решается  выйти  на  помощь,  кроме  самого
бесстрашного из всех, неутомимого отца Теодора.
   Борьба с разбушевавшимися стихиями. Буря сбивает  его  с  ног,  слепит,
ледяной ветер пронизывает до костей, и наконец  верное  животное  приводит
его к выступу скалы, под которым, скорчившись, сидят двое заблудившихся  и
испуганных альпинистов, мужчина и женщина.
   - Спаси меня! - кричит мужчина. - Спаси меня! У  меня  больше  нет  сил
терпеть.
   Женщина сидит, съежившись, прижавшись  к  скале,  и  не  произносит  ни
слова.
   - Мы встречались с вами раньше, Лэверок, - говорит монах. - Но хоть я и
служитель божий, я сначала спасу женщину.
   Он поднимает ее на руки. Легкое ответное движение показывает, что она в
сознании.
   - Что это она прошептала: "Теодор"?
   Но обратный путь слишком тяжел. Он спотыкается и  падает.  Даже  собаки
потеряли направление. Наутро их находят в объятиях друг друга - мертвыми.
   Теодор вздохнул на своей скамье и  пошевелился.  Видение  исчезло,  как
сон, но он почувствовал глубокое облегчение.
   Из глубины собора доносился голос, очень быстро читавший молитвы. Время
от времени это монотонное чтение прерывалось ответными детскими  голосами,
поднимающимися и замирающими в  песнопении.  Теодор  находил  неизъяснимую
прелесть в этих отдаленных звуках  богослужения.  Он  находил  утешение  и
защиту в сумрачном просторе этого величественного здания, в  его  глубоких
сводах и нишах, в этой  сокровенности,  возвышающей  душу,  в  бесконечной
трогательности алтаря, где свечи возносили свой огонь прямо к богу в таком
жарком, пламенном, отрешенном от мира  молении.  Каким  тихим  пристанищем
являлось это место! Каким тихим пристанищем  для  тысячи  израненных  душ,
ищущих забвения от блестящей суеты, от  унижений,  от  горьких  обманов  и
предательства! И всегда этот великий, благодатный, утешительный кров готов
был приютить его. Было ли еще место в Лондоне, куда он  мог  бы  прийти  с
такой  уверенностью,  что  встретит  мир  и  сочувствие?   Словно   чья-то
прохладная рука касается его чела. Словно в самой  архитектуре,  в  резном
дереве и в камне скрыто неизреченное, безгранично  утешительное:  "Забудь,
бедное дитя".
   Теодор задумался всерьез, не уйти ли ему от мирской жизни в  монастырь.
Помимо того, что это отвечало его потребности  драматизировать,  он  готов
был обосновать это и доводами рассудка.  В  конце  концов  что  одолело  и
сокрушило его? Современный дух, дух науки. Этот холодный исследовательский
дух ожесточил против него женственную Маргарет, заставил ее  усомниться  в
его преданности, в его патриотизме, мужестве и  любви  и  в  конце  концов
привел к тому,  что  она  вопреки  естественному  влечению  своего  сердца
отреклась от него. Этот дух лишил ее всего возвышенного и священного. И он
же был тайной причиной несостоятельности Клоринды, причиной того, что  он,
Теодор, не знал материнской нежности и рос таким одиноким, жаждал любви  и
никогда не находил ее. И его  история  -  это  не  какой-нибудь  единичный
случай. То, что переживал он, то, что  переживает  он  теперь,  переживают
тысячи других потерянных,  отчаявшихся  людей.  Мир  лишился  души.  Наука
лишила войну величия и славы, лишила богатства и глубины все  человеческие
взаимоотношения. Везде за пределами этого храма  она  распространяет  свое
ожесточающее и огрубляющее влияние. (Какое грубое животное  этот  Лэверок!
Неуклюжий современный дикарь с тяжелыми кулаками! Придет время,  и,  может
быть, даже скоро, когда Маргарет поймет, что значит променять утонченность
чувств на материалистическую грубость. Что станется с ней,  такой  чистой,
такой нежной, несмотря ни на что, когда ей придется столкнуться  с  грубой
физической силой? Он не решился углубляться в этот вопрос.) Если дать волю
науке, если дать волю Тедди и его отцу, они уничтожат последнее  прибежище
человеческого духа, подвергнут весь мир иссушающему действию  губительного
огня, этого разъедающего сомнения, которое они называют  светом.  Как  же,
свет! Возможно, что и после этого мир будет  существовать,  но  какой  это
будет чужой, новый  мир,  не  наш  привычный,  человеческий  мир,  который
борется, сражается, страдает, любит, идет на жертвы, молится и верит,  что
у него есть душа, мир, в  котором  мы  живем  сейчас.  Нет,  они  создадут
поистине новый мир, ибо в его бесплодном ледяном свете на земле  воцарится
подлинный ад.
   Никогда  еще  Теодор  не  постигал  с  такой   ясностью   естественного
устремления своего духа. Никогда  еще  не  становился  так  решительно  на
сторону вечных человеческих ценностей против угрозы  этих  так  называемых
Наследников, которые стремились путем разрушения построить мир заново. Ему
казалось, что он никогда еще не достигал такой ясности мысли, как  сейчас.
Наконец-то он охватил жизнь. Или наконец-то он увидел  жизнь  во  всей  ее
полноте. Здесь, в этом величественном,  священном  месте,  на  него  сошло
откровение, он услышал глас.
   Его призывают отдать на служение свои таланты. Он  должен  сохранить  в
памяти эти вещие  слова,  которые  сейчас,  словно  молнии,  бороздят  его
сознание. (Эта вот мысль насчет бесплодного света науки и ада в самом деле
очень и очень удачна.) Он должен стать открыто тем, чем он  всегда  был  в
душе по своему темпераменту и наклонностям, - борцом, ярым борцом, а может
быть, и вождем великого движения протеста против этой жестокой и  холодной
современной дьявольщины. Он должен стать поборником церкви, он в этот  век
безверия должен возродить патриотизм, беззаветную преданность  признанной,
установленной власти, высоко поднять знамя верности и  чистоты  -  чистоты
женщины...
   В  воображении  его  возник  образ  святого   Игнатия   Лойолы.   Какой
необыкновенной высоты достиг этот человек! Бывший солдат, как и он, бывший
любовник, как и он, презревший суетные утехи военной доблести  и  светской
жизни, чтобы посвятить себя более высокой цели! И в те дни в  человеческой
жизни, казалось, также рушилось все, что было в ней ценного. Вера ослабла,
и человечество в трепете стояло на краю бездны. Все подвергалось сомнению.
Каждый поступал так, как казалось правильным ему самому. Волны  Реформации
безжалостно захлестывали твердыни церкви, поднимаясь все выше и выше,  как
никогда не спадающий  прилив.  Что  ни  день,  религию  подтачивали  новые
насилия, новые ереси. И вот нашелся один простой, твердый человек, который
бросился в пучину, остановил поток, поставил против него оплот и  повернул
его вспять. Эта  история  контрреформации  всегда  привлекала  воображение
Теодора. Теперь она снова завладела им с непобедимой силой.
   Он также станет Лойолой. Он также станет служителем церкви,  отдаст  ей
всего себя, принесет ей все свои дарования.
   Конечно, ему  придется  посвятить  несколько  лет  скромному  служению,
приготовиться.
   Но потом, когда распространится слава о его делах, когда его  имя,  имя
отца Теодора, основателя нового ордена  Возвращения,  прогремит  по  всему
свету, Маргарет невольно заинтересуется им, и ей  захочется  услышать  его
проповедь. И вот в какой-нибудь большой собор  вроде  этого  она,  духовно
изголодавшаяся жена грубого материалиста, придет из любопытства  послушать
откровения этого  странного  человека,  бледного,  смуглого,  изможденного
аскета, который преградил  путь  бешеному  потоку,  влекущему  обезумевших
людей к материализму и разрушению, и вернул человечество к древним, вечным
и почти забытым истинам.
   Едва он начнет свою проповедь,  она  узнает  этот  звучный  голос,  это
изменившееся изможденное лицо, которое когда-то в юности прижималось к  ее
лицу, какой-нибудь знакомый жест поразит ее...



8. ИЗГНАННИК

   Через три недели Теодор разделался со своей квартирой и  обстановкой  и
был на пути за границу. Четыре раза он пересекал Ла-Манш во  время  войны,
каждый раз в глубокой тишине и темноте. Теперь он в первый  раз  переезжал
его днем. Он стоял на корме, глядя на все уменьшающиеся  утесы  Англии,  и
думал о бесчисленных изгнанниках, которые до него переплывали  этот  узкий
пролив. Они так же молчаливо  прощались  с  высокими  белыми  берегами,  с
гордым замком, с маленькими домиками, лепившимися в ущельях.  Они  так  же
смотрели, как Южный мыс  появляется  на  востоке  и  постепенно  исчезает.
Воздух был пронизан солнечным сиянием; море было чудесного голубого цвета.
   Он вспоминал лорда  Байрона.  Вот  и  он  теперь  так  же  тяжко  ранен
непониманием женщины. И он обречен на изгнание. А  впрочем,  он,  пожалуй,
находил в себе больше сходства с Дон Жуаном...
   Но наряду с этими мыслями в сознании его возникал какой-то другой поток
мыслей, направлявшийся по другому руслу. Он стремился к великому духовному
подвигу. Мечты о Лойоле все еще владели им.  Каким-то  образом  он  должен
войти в лоно церкви, принять постриг, стать поборником веры.  Может  быть,
это будет в Париже. Может быть, даже в самом Монсерра. Или в Манрезе, ведь
это там, кажется, Рыцарь посвятил себя служению пресвятой  деве?  Все  это
ожидает его, таков был основной поток его мыслей. Но откуда-то из  глубины
пробивалось другое течение.
   Лойола до того, как его ранили, был пылким  любовником,  вел  распутную
жизнь.
   И в этом тайном течении мыслей Теодора было какое-то смутное ожидание и
умысел. В Париже  он  снова  встретится  с  той  тонкой  гибкой  женщиной,
француженкой из Алжира, с которой  он  когда-то  проводил  время.  Скрытые
силы,  движущие  его  воображением,  побуждали  его  мечтать  о  ней.   Ей
предстояло  укрыть  под  своей   жаркой   приютной   сенью   его   гордое,
презрительное изгнание. Потому что, если бы Теодор  не  представлял  себе,
что  она  и  другие  подобные  ей  будут  к  его  услугам  в  Париже,   он
волей-неволей представлял бы себе Маргарет,  которой  обладает  другой,  а
мысль о Маргарет, принадлежащей другому, перевернула бы все в его сознании
и причинила бы ему  невыносимую  боль.  И  вот,  чтобы  предотвратить  эту
катастрофу, он вынужден был ограждать себя предвкушением мирных и  удачных
любовных похождений в Париже. Другого выхода у него не было.




ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ЧЕСТЬ ИМЕЮ ПРЕДСТАВИТЬСЯ - КАПИТАН БЛЭП-БЭЛПИНГТОН


1. СТОПЫ ЮНОШЕЙ

   Время разворачивало год за годом, и Теодор разворачивал с  годами  свои
возможности. Он залечивал воображением раны памяти и окутывал их все более
плотным покрывалом забвения. Новая обстановка, новые люди,  новые  события
помогали ему в этом инстинктивном перестраивании  жизни.  Он  ни  разу  не
съездил в Парвилль, в Париже, он облюбовал новый квартал подальше  от  тех
мест, где он бывал во  время  войны,  он  избегал  разоренных  областей  и
кочевал с места на место  по  более  счастливым,  южным  районам  Франции,
которые война задела только слегка. Приехав в Ош, он говорил, что не прочь
бы пожить тут несколько лет, предаваясь спокойным размышлениям. Через  две
недели он переехал в Монпелье и сказал, что  он,  может  быть,  обоснуется
здесь  навсегда.  Спустя  несколько  недель  он  был  уже  в  Женеве,  где
познакомился с некоей француженкой,  написавшей  роман  "Toi  et  Uli",  и
затем, более или менее с ее помощью, сначала  более,  а  потом  менее,  он
вернулся в литературный мир Парижа. До сих пор он был  знаком  с  южной  и
западной частями Парижа, теперь он открыл бесконечно более привлекательный
Париж к северу  от  Оперы.  Он  очень  успешно  изгонял  Лондон  из  своих
воспоминаний и  предпочитал  общество  американцев  и  французов  обществу
заурядных  англичан.  Он  очень  усердно  старался  овладеть   разговорным
французским языком и достиг в этом больших успехов. За десять  лет  он  ни
разу не съездил в Англию.
   Он не стал ни траппистом, ни "новым иезуитом" и ничем в этом роде.  Эти
проекты заглохли. Попытка в последний раз окунуться в бурный  водоворот  и
суетные радости жизни продлилась и перешла в привычку;  мечты  о  суровой,
отшельнической жизни затерялись в перспективе туманных, отодвинувшихся  на
неопределенный  срок  намерений  поехать  на  север  Испании  и   провести
несколько дней в глубоком уединении в Монсерра.
   Он  так  и  не  встретился  со   своей   тоненькой   алжиркой.   Всякая
необходимость в этом отпала. Но начиная  с  Женевы  и  дальше  он  повсюду
находил  утехи  подобного  рода,  которые  помогали  ему  забыть  духовную
грубость Маргарет и ее неверие в него. Эти  поверхностные,  второстепенные
коллизии чувств, потворство своим  слабостям  и  восстановление  попранной
гордости не требуют места в нашей повести.
   По причинам, известным ему одному, он переменил свое  подлинное  имя  и
звание. В Париже его называли, и так он всегда называл себя сам, капитаном
Блэп-Бэлпингтоном, при этом он никогда не говорил, ни в каких  войсках  он
служил, ни в каком полку. По-видимому, он был капитан  в  отставке.  Таким
образом, он отрезал себя  от  своей  родни  и  от  всех  более  или  менее
неприятных событий своей молодости. Он был теперь - и это становилось  все
более и более определенным - единственным  оставшимся  в  живых  отпрыском
старинной  английской  католической  семьи,  которая  отошла  от  римского
вероисповедания только  по  причине  позднейших  расхождений  в  учении  о
непогрешимости  и  непорочном  зачатии  -  уже  в  XIX  столетии.  Он  был
консерватором даже среди католиков. Он был насквозь  проникнут  старинными
стойкими  традициями  -  благородный,  доблестный  джентльмен,   брезгливо
отворачивающийся от суеты и шума грубого механистического века. Он осуждал
современность. Казалось, не он остался позади,  отринутый,  отброшенный  в
сторону бурным, неудержимым движением вперед,  а,  наоборот,  он  сам  его
отринул.
   Таково было  в  основном  его  представление  о  себе.  Многие  из  его
парижских друзей и знакомых восставали так же, как и он, против  страшных,
необъятных загадок расколовшегося мира. Они не могли  поверить,  что  этот
раскол является залогом возрождения; они считали, что попытка пересмотреть
укоренившиеся понятия и представления требует слишком много  умственных  и
душевных усилий и что не стоит за это браться.  Этим  людям  прежде  всего
бросалась в  глаза  слабость,  ограниченность,  невзрачность  меньшинства,
увлекающегося реформами, преувеличенные масштабы их  замыслов.  А  мощь  и
величие преобразовательного движения они не замечали. Чувствовали ли  они,
что это движение  окончится  крахом,  или  боялись,  что  оно  приведет  к
созданию уродливого и ненавистного им строя,  оскорбительного  для  всякой
утонченной и чувствительной души? Как  бы  там  ни  было,  они  решительно
высказывались против него. Они  тянулись  к  тем  выдуманным  утешительным
иллюзорным миркам, к которым в своем  бесконечном  разнообразии  открывает
доступ искусство.
   За десять лет Теодор забыл и Маргарет и Тедди - этих друзей-противников
Бэлпингтона Блэпского поры его  юности,  этих  участников  его  длительной
борьбы и попыток найти самого себя; он забыл их умышленно и,  по-видимому,
весьма основательно. По неделям, по целым месяцам он совсем не вспоминал о
них.  И  так  как  долго  жившая  в  его  воображении  фантазия  о   новом
человечестве, о Наследниках, овладевающих  миром,  была  тесно  связана  с
этими его противниками, она также исчезла из его  сознания.  Но  на  самом
деле он вовсе не забыл их, только они появлялись теперь в  замаскированном
и обобщенном виде,  знаменуя  собой  "материализм",  "иллюзии  прогресса",
"механистический дух" и этот новый "прагматический  иррационализм  науки".
Он собирал против них и глубоко  впитывал  в  себя  каждую  мысль,  каждый
довод, которые, он это чувствовал, неизбежно вызвали бы их возражения. Это
была не обдуманно выбранная позиция, а неминуемое столкновение.
   Спустя некоторое время он сделался редактором и  совладельцем  (главным
финансистом предприятия была некая американская леди, обладавшая  довольно
значительным капиталом, привлекательностью и отзывчивостью)  блестящего  и
задорного журнальчика, именовавшегося "Стопы юношей". Это название  должно
было напоминать миру о молодых людях, которые вернулись, чтобы  изобличить
жалкое вдовье лицемерие Сафиры, после того как  Анания  постигла  смертная
кара. Наука и крупная  промышленность  являлись  современным  эквивалентом
этой несчастливой четы; они обещали создать новый мир, заявлял  Теодор,  и
не создали ничего, кроме тесноты и спешки. Они не сумели дать миру красоту
и счастье. Теодор, руководивший отделом "Заметок",  каждый  месяц  поражал
насмерть этих лжецов и из  месяца  в  месяц  погребал  их  презрительно  и
бесповоротно. И каждый месяц их приходилось убивать  снова.  Тедди  и  ему
подобные  стояли  за  простые  и  ясные   утверждения,   за   бесстрастную
отчетливость мысли и доказательства, и потому из некоего тайного  протеста
"Стопы юношей" печатались абсолютно без всяких  знаков  препинания,  -  их
заменяли пробелами различной длины, и все заглавные "Б" и "П" стояли вверх
ногами. Желательно было печатать  навыворот  не  только  заглавные,  но  и
строчные "б" и "п", но стоимость нового комплекта шрифта оказалась слишком
велика. Строчки печатались  волнообразно,  с  повышениями  и  понижениями,
чтобы привлечь внимание и изощрить  глаз  читателя.  Это  показывало,  как
высоко ставили эти юноши так называемую научную  ясность.  А  так  как  их
противники-утописты мечтали о всемирном языке, об очищенном  и  упрощ