не
верил до войны, так какое право он имеет верить теперь? Легко  чувствовать
отвращение к войне, когда она уже идет. Боже мой!
   У него не хватало слов.
   Она продолжала застегивать крючки и пуговицы, пока  он  произносил  эту
речь. Когда он сказал все, что мог сказать,  она  сидела  молча  некоторое
время. Но выражение гнева в ее глазах сменилось каким-то  удивлением.  Она
кончила одеваться, а он стоял неподвижно, положив руки на бедра, и смотрел
на нее,  словно  ожидая  ответа.  Она  посмотрела  на  его  голую  фигуру,
застывшую в неестественной позе. Лицо  ее  смягчилось.  Она  сделала  было
движение к нему, но потом опять села на кушетку.
   - Теодор, милый, - сказала она. - Ведь я люблю  тебя.  Я  хочу  сказать
тебе это. Я всегда любила тебя. С тех пор, как ты пришел к нам  пить  чай.
Помнишь? Когда Тедди привел тебя к чаю? С  пляжа...  Я  совсем  не  хотела
обидеть тебя, когда говорила. Не обращай на это внимания. Но я  ничего  не
понимаю - все на свете оказывается не таким, как я  ожидала.  И  это,  это
тоже...
   Она  сидела,  опустив  глаза,  глядя  в  пол.  Казалось,  она   глубоко
задумалась.
   - Я часто мечтала об этом. То есть о тебе. О том, что  ты  влюбишься  в
меня. Может быть, я была совсем не так холодна, как ты думал. А теперь мне
кажется, что это уж не так важно, совсем не так важно. Как будто все,  что
мы тогда считали прекрасным, перестало быть таким  прекрасным.  Эта  война
все как-то совершенно исказила... Ах, как все это противно! -  воскликнула
она.
   Ей хотелось что-то объяснить, но она не находила слов.
   - Прошлой ночью мне приснился глупый сон...  Ведь  от  снов  никуда  не
денешься. Мне снилось, будто ты изменился. Это был ты,  но  как  будто  из
зеленого стекла. И ты делал... что-то странное...  не  важно,  что.  Такой
нелепый сон. Мне казалось, будто я вижу все в тебе и сквозь тебя.  И  твое
милое лицо уже было не похоже на твое  лицо  -  сквозь  него  было  что-то
видно. Ну, все равно! Я не могу рассказать этого. Это не  было  похоже  на
тебя. И все-таки целый день сегодня это не выходит у меня из головы.  Если
я была сегодня не такая, как всегда... Но, слушай, Теодор,  конечно,  я  и
теперь люблю тебя. Я должна любить тебя. Мы всегда любили друг  друга.  Мы
оба. И ничто не может этого изменить, хоть  бы  двадцать  войн.  Я  всегда
говорила, - так должно быть. И вот что получается. Я одета,  а  ты  стоишь
раздетый, и мы говорим друг Другу речи. Длинные речи. Разве мы с тобой  об
этом мечтали?
   - Но тогда почему же ты всегда на стороне тех, кто  нападает  на  меня?
Почему ты стараешься переубедить меня? Говоришь мне такие ужасные вещи?
   - Но я вовсе не нападаю на тебя.  Просто  я  не  могу  думать  иначе  -
по-моему, война  -  это  что-то  такое  чудовищное  и  бессмысленное,  что
мириться с этим нельзя. Ну что я могу с собой поделать?
   - Надо набраться мужества, - сказал Теодор.
   - И бороться против войны, - подхватила Маргарет.
   - Нет, на войне.
   - Ах, опять...
   И пропасть, разделявшая их, снова открылась.
   Они замолчали в глубоком смущении. Вдруг она поднялась  и  протянула  к
нему руки, и он обнял и прижал ее к себе.
   - Мой Теодор! - сказала она, целуя  его.  -  Мой  Теодор,  с  пушистыми
волосами и янтарными глазами.
   На мгновение все растворилось в любви и нежности.
   - Любимый мой, - говорила она. -  Мой  самый,  самый  дорогой,  любимый
Теодор. Но что же это случилось с нами? Что на нас нашло? Стоит нам только
встретиться, как мы начинаем ссориться, но ведь мы же любим друг друга.
   Ее вопрос остался без ответа. И ведь  нельзя  всю  жизнь  держать  друг
друга в объятиях.
   - Мне пора идти.
   - Тебе пора идти. Но ты придешь?
   - Приду.
   - Завтра?
   - Завтра.
   Он горячо поцеловал ее.
   - Прощай, моя дорогая. Любимая, прощай.



5. КЛОРИНДА ТОЖЕ

   Когда Теодор в первый раз после своего возвращения увидал  Клоринду,  у
него  было  чувство  какого-то  странного   удивления.   Она   изменилась.
Постарела. У нее стала какая-то другая кожа, и ее пышные, блестящие волосы
тоже стали другие - они не поседели, а потускнели, - и в  очертаниях  лица
появилось что-то новое,  мелкие  морщинки  и  черточки  проступили  вокруг
темных глаз. А в глазах затаилась легкая грусть. Но он не  привык  слишком
пристально присматриваться  к  матери,  и  это  первое  впечатление  скоро
изгладилось, он только впоследствии вспомнил о нем. Она не  жаловалась  на
нездоровье, на плохое самочувствие.
   Она засыпала его вопросами о его службе на фронте, о  его  удобствах  и
нуждах, рассказала о книге, которую она писала с доктором Фердинандо.
   По-видимому, она виделась с этим джентльменом реже, чем она  надеялась,
перебравшись в Лондон.  Он  занимался  теперь  "военными  неврозами"  всех
родов. Это немного раздражало ее, потому что  она  очень  хотела  поскорее
окончить и сдать в печать их книгу "Психоанализ философии".
   - Мне так хотелось бы видеть ее  напечатанной,  -  говорила  она.  -  Я
никогда ни о чем так не мечтала, даже странно.
   Об этом он тоже вспомнил потом.
   Но затем Клоринда заговорила о войне - в том  же  нелепом  уничтожающем
тоне, что и Маргарет. Она также припомнила Шелли. У нее выходило, что  все
правительства - это организованные кучки болванов, а война была не великим
героическим делом, а  разорением,  бедствием.  Теодор  попал  в  беду,  из
которой его надо во что  бы  то  ни  стало  вытащить.  Она  с  безусловным
одобрением говорила о Стокгольмской конференции и о том,  что  долг  чести
обязывает англичан и французов объявить "Цели войны" и прекратить войну. А
они продолжают вести себя загадочно, преступно и темно.  Они  не  захотели
даже принять или дополнить Четырнадцать пунктов президента Вильсона.
   - Я ничего в этом не понимаю, - сказал Теодор. - На фронте, -  прибавил
он, очевидно, разумея не фронт, а Парвилль, - мы смотрим  на  это  гораздо
проще.
   - Но, дорогой мой, как бы то  ни  было,  война  должна  кончиться.  Она
истощила весь мир.
   - Война должна окончиться поражением Германии.
   - Но в чем, собственно, будет выражаться это поражение?
   -  Мы  должны  войти  в  Берлин.  Такова  наша  цель.   Этого   требует
справедливость, и в этом случае мы ничем поступиться не можем.
   - А потом? - воскликнула Клоринда. - Потом что?
   - Мы об этом не думаем, - ответил молодой воин. -  Мы  делаем  то,  что
велит нам долг, и глядим на восток.
   Он стоял, как истинный воин, невозмутимый, решительный, спокойно  глядя
на восток (поскольку он мог смотреть в этом направлении) через плечо своей
матери.
   - Ты так относишься к этому, дорогой мой? - сказала Клоринда.
   Он старался относиться именно  так.  Но  впоследствии  ее  слова  опять
пришли ему на память. Подозревала ли она в нем скрытую  неуверенность?  Ее
слова перекликались с критическими выпадами Маргарет. Они перекликались со
спорами и рассуждениями у Мелхиора и у тети Люцинды. Тетя  Люцинда  стояла
за войну, но, по ее мнению, войну надо было вести  другими  методами  и  в
другом духе. Тетя Аманда вся ушла в работу  по  изготовлению  перевязочных
материалов в Таун-Холле. Она говорила, что если  бы  даже  война  не  дала
других результатов, - она дала пожилым вдовам дело, которое стоило делать.
Она очень обрадовалась приезду Теодора и тотчас же принялась готовить  для
него огромный запас  носков,  перчаток,  фуфаек,  обмоток  и  т.п.  Теодор
увидел, что она по-прежнему легко понимала его. Он много рассказывал ей  о
товарищеских отношениях в окопах, о том, как ему жаль было расставаться  с
его  первым  взводом.  Тетя   Аманда   помогла   ему   вернуть   утерянное
самоуважение. Она была простодушна. Он хотел бы обладать ее  простодушием,
быть простым, искренним и честным воином - джентльменом,  не  испытывающим
мук неуверенности. Он чувствовал, что его собственная изощренная  простота
ненадежна.
   Он сдал экзамены, и его возвращение во Францию стало неизбежным.
   Он объявил об этом Маргарет, когда они сидели в ресторане Isola Bella и
ели жареное мясо, истратив на него продовольственные карточки за три дня.
   - Еще три дня, - сказал он.
   Маргарет кивнула головой. Задумалась.
   - Ты поедешь во Францию, а я останусь в Англии, и мы будем все меняться
и меняться.
   -  Со  мной  перемена  может  произойти  очень  быстро,  -  сказал   он
многозначительно.
   - Но ведь ты же не едешь сразу на позиции, - возразила она.
   Откуда она это узнала? Разве он что-нибудь говорил ей?  (Какая  досада,
что ни тетя Миранда, ни его мать не умели держать язык за зубами. Они  все
болтали о нем, не задумываясь, с кем придется.)
   - Да, я получил отсрочку, - сказал он, вспыхнув.  -  Но  меня  в  любую
минуту могут послать туда.
   - Это скверно, - промолвила она.
   - Да, неважно... Ты будешь занята своими экзаменами, - сказал Теодор.
   - Мне надо много пройти, я буду очень занята. Но все равно у меня будет
болеть сердце.
   - Почему бы нам не пожениться перед моим отъездом?
   Она покачала головой. Они и раньше спорили об этом.
   - А если я вернусь, мы поженимся?
   - Не знаю. Зачем говорить об этом?
   - У нас было много хороших минут.
   - Да, у нас много было хороших минут.
   - Ты любишь меня?
   - Да.
   - Мы были с тобой Адам и Ева. Как это было чудесно! И  все-таки  ты  не
уверена, что когда я вернусь...
   - Я уже буду доктором тогда. Буду работать. Я буду  казаться  тебе  еще
больше педантом, чем раньше.
   - Но разве нас не будет все  так  же  тянуть  друг  к  другу,  когда  я
вернусь?
   - Каким ты вернешься? Другим. Мы оба станем другими. Давно ли  мы  были
девочка и мальчик, а теперь, подумай, как много нам пришлось пережить.
   - Ты не изменишь мне?
   - Я не могу себе представить, что могу изменить тебе, милый.
   - Но в таком случае?..
   - Дорогой мой, я устала сегодня. Мне не хочется думать  обо  всем,  что
может случиться со мною и с тобой в будущем. Я любила тебя, Теодор, милый.
И я люблю тебя. Но...
   - Но что же?
   - Что-то вклинилось между нами... чужое, точно какая-то маска.
   Теодор задумался. Он подлил красного кьянти в ее стакан.
   - Мы оба устали, - сказал он.
   - Если б мы могли так же легко обнажить  душу,  как  обнажаем  тело,  -
сказала она. - Слишком много любви. Какая-то отчаянная попытка  растворить
в себе другого человека, слиться с ним ближе и теснее. А все равно  нельзя
подойти ближе. Я устала. Ты утомил меня. Не обращай  на  меня  внимания...
Давай лучше посмотрим, сколько еще свободного времени у  нас  остается  до
твоего отъезда.
   Они в  каком-то  замешательстве  расстались  на  вокзале  Виктория.  На
платформе им, казалось, уже не о чем было говорить.
   Когда поезд тронулся, она отступила назад, пристально глядя на Теодора.
Казалось, будто она решает сложную задачу. Потом вдруг лицо ее смягчилось,
она протянула к нему руки и сразу опустила их. Он  помахал  ей  рукой,  но
чувствовал при этом, что жест его банален.
   Усаживаясь на свое место, он поглядел,  не  наблюдают  ли  за  ним  его
спутники, но увидал только озабоченные лица.  Каждый  был  поглощен  своим
расставанием.



6. ПИСЬМА ИЗ ПАРИЖА

   Теодор сначала должен был явиться  в  Парвилль,  чтобы  ознакомиться  с
делами, которые теперь переходили в его ведение, после чего ему  следовало
направиться в Париж в качестве инспектора  по  делам  снабжения  воздушной
разведки.
   Сэр  Люсьен  убедил  военное  начальство,  что  в  аэрокартографическом
управлении, которое усиленно развивало свою деятельность под  его  эгидой,
необходимо  иметь  одного  или  двух  человек  из  офицерского  состава  с
соответствующими полномочиями и знаниями.
   Его настоятельные рекомендации Теодора как человека, вполне отвечающего
этим требованиям, были приняты и привели к  желанным  результатам.  Теодор
был назначен на специальный административный пост. У него  не  возникло  и
тени подозрения относительно того, какую роль сыграли  в  этом  назначении
слезы Клоринды и настояния Миранды. Он  писал  матери  с  чувством  полной
покорности своей судьбе: "Может быть, мое пребывание  здесь  не  затянется
слишком долго и я еще приму участие в настоящем деле до окончания  войны".
Писать  Маргарет  было  гораздо  сложнее.  Он  начинал  письмо   в   одном
настроении, но, прежде чем он  успевал  его  кончить,  настроение  у  него
менялось, и не только настроение, но и почерк,  и  ему  приходилось  рвать
написанное и  начинать  сызнова.  И  это  тоже  вызывало  у  него  чувство
раздражения против Маргарет.
   Иногда он ясно сознавал, что она для него  -  самое  прекрасное,  самое
желанное существо в мире. Он жаждал ее до боли в сердце. Но  ведь  она  же
принадлежит ему, чего ему больше желать? И тем не менее эта боль в  сердце
не проходила. Она тянулась без конца, словно  рельсовые  пути  в  гористой
местности: то их видно отчетливо, то они вдруг пропадают из глаз,  но  они
всегда где-то здесь и вот-вот появятся.
   Его постоянно преследовала нелепая мысль, что Маргарет должна  приехать
к нему в Парвилль, и, хоть это на самом деле было неосуществимо, он все же
не мог разубедить себя в том, что она не хочет приехать.
   Как маленькая заноза, которая вызывает нарыв, мучил его ее упрек в том,
что он перестал думать, что его затянуло, как щепку, в трясину  войны.  По
мере того как нарыв воспалялся, это  мучительное  воспоминание  болезненно
набухало новыми  ложными  воспоминаниями.  Он  начинал  представлять  себе
выражение ее лица и все, что скрывалось  за  ее  словами,  когда  она  это
сказала. Иногда ему казалось, что она говорила с ним презрительно, и тогда
она была невыносима. Иногда она произносила  эти  слова,  не  сознавая  их
оскорбительного значения. Он чувствовал, как  она  несправедлива  к  нему,
потому что в его отсутствие она всецело подпадала под влияние Тедди и  его
друзей и проникалась этой нелепой мыслью, будто раз  начатая  война  может
быть прекращена до окончательной победы или поражения.
   Он начинал гневные письма  и  рвал  их.  Наконец  он  просто  решил  не
касаться ее убеждений, а попытаться изобразить в  своих  письмах  духовный
облик честного, мужественного офицера, выполняющего порученное ему  важное
дело, которое только он один и может делать в Париже; он рвется к походной
жизни и опасностям войны, он жаждет вернуться к своим боевым друзьям  и  с
завистью следит за их подвигами на поле брани, но, верный своему долгу, он
остается на своем менее славном, но не менее ответственном посту и  делает
свое дело, участвуя таким образом в героическом усилии,  которое  в  конце
концов приведет к победному  завершению  войны.  Пусть  его  письмо  своей
благородной простотой покажет  ей  низкие  антипатриотические  происки  ее
сообщников. Он воздержится от прямых нападок.
   Но даже и в таком стиле это было трудное сочинение.  Не  так-то  просто
было внести оттенок мрака и опасности в его описание Парижа.
   В действительности Париж был  в  это  время  гораздо  более  веселое  и
безопасное место, чем Лондон. Правда, он находился под  обстрелом  больших
дальнобойных орудий, он страдал и от воздушных налетов, но эти  налеты  не
носили характера упорной преднамеренности  воздушных  атак  на  Лондон.  В
ресторанах было больше еды,  на  ночных  улицах  больше  оживления,  и  не
чувствовалось того мучительного гнета предстоящей разлуки,  который  навис
почти над каждой веселой парочкой в Лондоне. Повсюду толклись  американцы.
У них было много  денег  и  весьма  незамысловатые,  откровенные,  наивные
аппетиты. Их решимость испить Париж до дна так же, как и  выиграть  войну,
была очевидна и действовала  ободряюще.  Они  платили  дань  благодарности
Франции-освободительнице  в  каждом  ресторане,  в  каждом  борделе.   Они
изрыгали свое глубокое моральное негодование против  Германии  и  пламенно
стремились выразить его в  кровопролитии,  резне  и  разгроме.  Их  манера
изъясняться проливала какой-то необычный, новый свет на войну и на то,  в"
каком духе следовало ее вести.  Теодор,  вспоминая  их  шумное  оживление,
томился от скуки по вечерам. Иногда он отправлялся вечером на  бульвар,  в
мюзик-холл или в кино и на обратном пути наталкивался на группы ревностных
искателей наслаждений. Женщины приставали к нему, упорно не желая  принять
за отказ его "нет".
   - Нет, нет, мадемуазель, - говорил он,  бессознательно  совершенствуясь
во французском языке. - Il y a deja quelqu'une [у меня  уже  есть  девушка
(франц.)].
   Некоторые из этих  женщин  были,  несомненно,  привлекательны,  гораздо
более привлекательны, думал  он,  чем  жалкие  шлюхи,  снующие  по  улицам
Лондона.
   В письмах к Маргарет он избегал говорить о Париже. Этот фон не  годился
для его кисти. Он писал ей об организации своего учреждения,  которая  еще
далеко не закончилась, о некоторых  препятствиях,  мешавших  осуществлению
проектов сэра Люсьена. А больше всего он использовал свою поездку в Аррас,
куда его командировали однажды наблюдать за вывозом печатного и чертежного
оборудования; описывая  эту  поездку,  он  стремился  создать  у  Маргарет
впечатление, что в его жизни фронт  играет  большую  роль.  Его  письма  к
Маргарет получались не такие, как нужно,  и  он  сознавал  это.  В  лучшем
случае в них чего-то недоставало. Но чего же именно в них недоставало?



7. НЕИЗВЕСТНОСТЬ В ПАРИЖЕ

   А  затем  пошли  слухи  о  сэре  Люсьене.  Сначала  в   одной   крупной
провинциальной газете, а затем и в лондонской прессе появились  неприятные
заметки о его успешных операциях  на  внутреннем  фронте.  В  палате  были
сделаны оскорбительные запросы. Некоторое время сэр Люсьен стойко держался
на своем посту; он не позволит, говорил он, проискам врагов и  конкурентов
помешать ему трудиться на благо  общества;  но  затем  внезапно  и  как-то
загадочно он подал в отставку, и характер учреждения, которое он  создавал
во Франции, изменился. В один прекрасный день Теодор узнал, что оно  будет
совершенно реорганизовано.
   Это было первое, что Теодор узнал о  затруднениях  своего  дяди.  А  из
этого само собой явствовало,  что  во  главе  станут  новые  начальники  и
директора, которые не  знают  Теодора.  Его  служебное  положение  грозило
измениться. Могло статься, что его услуги  вообще  окажутся  излишними,  и
благодарное управление воздушной разведки вернет его на  передовые  линии,
откуда он был заимообразно изъят.
   Когда Теодор понял это, он написал Маргарет и матери, что  он  надеется
вернуться  к  прежней  строевой  жизни.  "Как  раз  ко   времени   мощного
наступления на Германию".
   Клоринде он написал  кратко.  Он  чувствовал,  что  она  должна  понять
грозящую ему  опасность,  а  тогда  эту  опасность  поймут  все  тетки,  и
что-нибудь будет сделано. Маргарет он писал более обдуманно:
   "По многим причинам, дорогая моя, я хотел бы, чтоб ты  была  здесь.  Ты
увидела бы тогда, что война не так страшна и не так зла, как  ты  думаешь.
Надежда и радостное воодушевление заставляют нас бодро смотреть на восток.
Это борьба воли против воли. Придет время, и они уступят.  Мое  рабство  в
чертежном бюро и на складах химикалий подходит к концу. Мне предстоят иные
задачи. Были поставлены некоторые цели,  они  достигнуты.  Когда-нибудь  я
смогу больше рассказать тебе об этой "войне  позади  фронта",  как  мы  ее
здесь называем, но теперь еще не время. Эта война  не  просто  зверство  и
жестокость, как воображают некоторые из вас. Под  внешней  борьбой  втайне
идет незримая, необычная борьба".
   Он остановился. Перечитал письмо. Его  превосходное  критическое  чутье
оценило его  по  достоинству.  Это  напыщенная,  искусственная  галиматья,
свидетельствовало это чутье, ходульная и просто хвастливая  галиматья.  Да
что же, опять начинать сначала? Он разорвал уже четыре письма,  написанные
в различных стилях. Он посмотрел на кучу  бумажных  клочков.  Его  терзали
глубокие сомнения. Разве так страстный любовник пишет своей  возлюбленной?
Он поймал