нуждался в боге  несколько  старинного  стиля,
Теодор интересовался богом вне  всяких  стилей.  В  детстве,  как  мы  уже
говорили, слово "бог" не связывалось для него с каким-либо живым  образом,
но теперь, под влиянием этих наполовину  доступных  ему  домашних  споров,
фраз и обрывков из них, блуждающих в его мозгу в поисках надлежащего места
и смешивающихся с намеками из прочитанных  книг  и  собственными  внезапно
рождающимися вопросами, он ловил себя на  том,  что  стремится  проникнуть
воображением в эту Настоящую Истину, которая скрывается за всем видимым, в
это Высшее Чудо, которое вызвало  к  жизни  и  его  и  вселенную.  В  этом
переходном возрасте это было для него чем-то вроде  манящей  и  неуловимой
чаши святого Грааля, которую неустанно искали рыцари Круглого  Стола.  Что
такое в самом деле, спрашивал он себя,  эта  чаша  святого  Грааля  и  как
возникла эта легенда? Этот Грааль, эта Высшая  Истина  представлялась  ему
некиим  откровением,  которое  может,  например,  внезапно   снизойти   на
профессора Брокстеда в то время, как он делает опыты у себя в лаборатории,
тайной, которую не ищешь, а жаждешь постигнуть,  которая  может  открыться
каждому путнику в жизни без всякого предупреждения.
   - Эврика! - воскликнет он.
   - Чудо откровения! - изрекал Бэлпингтон Блэпский и тотчас же завладевал
проблемой. - Арканы  -  какое  чудесное  слово!  Арканы  непостижимого.  -
Бэлпингтон  Блэпский  сразу   становился   Посвященным   и   шествовал   в
великолепной  задумчивости.  Он  понимал.  Он  был  Провидцем.  Ибо   "был
вскормлен медвяной росою и дивным напитком богов".
   Теодор в возрасте от пятнадцати до  семнадцати  лет  -  в  этот  период
любознательности и умственного роста - пускался  на  всяческие  ухищрения,
чтобы  застигнуть  Настоящую  Истину   врасплох,   освободиться   каким-то
магическим образом от свойственного всем обмана чувств, заглянуть в тайну,
скрывающуюся за ними, стать Избранным, одним из тех, кто знает. Он кое-что
читал о духовных изысканиях и упражнениях, к которым прибегают на Востоке;
каким-то  особенным  способом  дыхания  и  неподвижной  сосредоточенностью
посвященные ухитрялись  покидать  скорлупу  настоящего,  и  Теодор  сделал
несколько любительских попыток в этом же роде. Может статься, он  случайно
нападет на след. Тогда, быть может, он сумеет выйти  из  этого  кажущегося
мира и обрести  Настоящую  Истину.  В  подражание  некоторым  мистикам,  о
которых он читал, он однажды провел час или два в созерцании своего пупка,
а другой раз - в созерцании маленького круглого зеркала, которое он держал
в руке. Но его  внимание  отвлекалось  от  пупка  к  его  особе  вообще  и
устремлялось к отнюдь не духовным размышлениям.  То  он  вдруг  становился
сиром Теодором Бэлпингтоном, Рыцарем и Провидцем, Великим  Тамплиером,  то
еще каким-нибудь вымышленным персонажем, и потом  ему  трудно  было  снова
сосредоточиться.
   Теодор никогда не доходил до состояния мистического транса, он  слишком
деятельно наблюдал драматическое зрелище собственного созерцательного "я".
   И вот как-то раз летом, на исходе дня, вскоре после того,  как  Теодору
минуло шестнадцать, с ним произошло нечто необъяснимое, нечто  такое,  что
заключало в  себе  не  только  головокружительную  игру  фантазии.  Что-то
подобное случалось со многими людьми, и до сих  пор  никто  из  тех,  кому
довелось это испытать, не сумел ни объяснить  этого,  ни  хотя  бы  как-то
связать с другими своими переживаниями. Кто просто  отмахнулся  от  этого,
кто забыл, кое-кто сохранил в памяти и пронес через всю  жизнь.  Это  было
событием громадной значимости для Вордсворта. Отсюда  родился  Вордсвортов
экстаз. Описать это почти невозможно, но мы все же  попытаемся  рассказать
об этом, как умеем.
   Теодор в ту минуту не ждал никаких откровений. И уж, во всяком  случае,
он не ожидал ничего из ряда вон выходящего и даже не  был  занят  никакими
философскими, метафизическими или мистическими  упражнениями.  У  него  не
было никаких предчувствий. И вдруг это произошло, совершилось  внезапно  -
это  проникновение  странного  и  в  то  же  время  непостижимо   близкого
Присутствия, мгновенное ощущение глубокого и полного слияния.
   Это  было  на  закате.  Летние  каникулы  только  что  начались,  и  он
отправился в далекую прогулку к острову Блэй. Возвращаясь, он,  шел  узкой
полоской песчаного пляжа, чуть повыше последней  черты  прилива,  а  когда
песок сменился галькой и  камнями,  он  поднялся  на  маленькую  тропинку,
вьющуюся среди жесткой травы и кустарника вдоль низкой гряды скал.  И  тут
он обратил внимание на великолепный закат. Он повернулся лицом  к  западу,
чтобы посмотреть на него. Постоял так несколько секунд, а затем сел, чтобы
полюбоваться закатом.
   Детали, из которых складывалось это  зрелище,  были  обычны  и  просты.
Остров Блэй лежал, низкий и черный, на ясном  бледном  закатном  небе;  он
вырисовывался так явственно, с такими мельчайшими подробностями, что можно
было с какой-то  волшебной  отчетливостью  различить  ветви  длинной  купы
деревьев за шесть миль, покатые крыши домов и  маленький  шпиль  церковной
башни в Дентоне на Блэе. Над этим  длинным,  низким,  отчетливым  силуэтом
острова,  под  очень  ясным,  очень  высоким  и  спокойным  куполом   неба
простерлась на горизонте  тяжелая  гряда  пушистых  серо-голубых  облаков,
сквозь которые солнце, пылая, прокладывало себе путь  к  горизонту.  Вдруг
веер лучей, прорвавшихся сквозь облака, затопил бледное  небо  сиянием,  и
все очертания острова затрепетали.  Над  этим  пожаром,  разгорающимся  на
горизонте, клочки и обрывки сверкающего перистого  пуха,  словно  флотилия
маленьких уплывающих корабликов, послушных  какому-то  световому  сигналу,
плыли друг за другом, постепенно уменьшаясь, и исчезали в  пустом  зените.
Теплый синий купол неба казался необъятным. Он  становился  все  глубже  и
синей и, спускаясь над самой головой Теодора, уходил к  низким  холмам  за
его спиной.
   Теодор видел много солнечных закатов, но этот был необыкновенно  хорош.
Он любил смотреть на закаты. Но в  сегодняшнем  была  какая-то  особенная,
необозримая простота. Медленно солнце прожигало  себе  путь  сквозь  гряду
облаков,  разрывало  ее,  превращало  ее  в  кровь  и   пурпур,   заливало
разорванные края слепящим золотом и пронизывало синеву веером расходящихся
полос света и тени.
   И в то время, как он следил за этими превращениями, случилось чудо.
   По-прежнему был закат. Но внезапно он преобразился.
   Скалы внизу, поросшие редкой травой, пылающие лужицы и ручейки, широкий
сверкающий морской рукав, в котором отражалось небо, - все  преобразилось.
Вся  вселенная  преобразилась  -  словно   она   улыбалась,   словно   она
раскрывалась навстречу ему, словно она допускала его к полному  общению  с
собой. Ландшафт перестал быть ландшафтом, он стал Бытием. Он словно  ожил:
он оставался  недвижным,  но  полным  жизни,  громадным  живым  существом,
приявшим его в свое лоно. Теодор был в самом центре сферы этого Бытия.  Он
слился с ним воедино.
   Время исчезло. Он ощущал тишину,  в  которой  исчезают  все  звуки;  он
постигал красоту за пределами познания.
   Вселенная представала перед ним ясная, как кристалл,  и  вместе  с  тем
преисполненная  значительности  и   великолепия.   Все   было   совершенно
прозрачно, и все было чудом. Чудо было в  самой  сокровенной  глубине  его
существа и всюду вокруг него. Солнечный закат, и небо, и весь видимый мир,
и Теодор, и сознание - все слилось воедино.
   Если время как-то и двигалось, оно двигалось незаметно до тех пор, пока
Теодор не заметил, что мысль его бежит, как тоненький ручеек на неуловимой
грани небес. Он сознавал совершенно  отчетливо,  -  это  мир,  с  которого
сдернута завеса причин и зависимостей, безвременный  мир,  в  котором  все
по-другому, все прекрасно и справедливо. Это было Настоящее.
   Солнце  садилось,  врезаясь  в  контуры  острова,  смягчалось  в  своей
округлости, словно  расплавленное,  -  сплющилось  внизу,  превратилось  в
огненную кромку и исчезло. Небо пылало багрянцем, потом стало бледнеть.
   Что-то удалялось от Теодора, отступало от него быстро-быстро; будь он в
силах, он удержал бы это "что-то" навеки. Чудесное мгновение уходило,  оно
уже ушло, и он снова очутился в обычном,  будничном  мире.  Его  вывел  из
оцепенения резкий крик морской чайки и протяжный  шорох  легкого  ветра  в
сухой траве. Он очнулся, увидел, что сидит  в  послезакатных  сумерках,  и
очень медленно поднялся на ноги. Он  глубоко  вздохнул.  Он  был  точно  в
каком-то оцепенении, словно на него нашел столбняк. Он начал  припоминать,
кто он и где он.
   Там вдали виднелся Блэйпорт, и его огни пронизывали сгущающуюся синеву.
Там он жил.
   Он повернулся лицом к дому.
   Он чувствовал, что  сделал  какое-то  очень  важное  открытие.  Он  был
посвящен в тайну. Он знал это.
   Но знал ли он? И что он, в сущности, знал?
   У него для этого не было слов.
   Вечером, за ужином, он показался Клоринде необыкновенно  рассеянным,  и
она обратила внимание на восторженное выражение его лица.  Он  даже  забыл
спрятать свои переживания от Клоринды.
   Когда он ложился спать, это чудо было еще с ним, совсем близко, рядом.
   Но наутро оно было уже не так близко.
   Сияние его оставалось живым пламенем в его душе  в  течение  нескольких
дней, но все убывающим пламенем,  затем  обратилось  в  воспоминание.  Оно
обратилось в воспоминание, яркость которого тоже потускнела. Он знал,  что
это было глубокое и чудесное откровение, но ему все труднее и труднее было
вспомнить, что, собственно, ему открылось.
   Его охватила непреодолимая жажда воскресить это  воспоминание  во  всей
яркости того подлинного мгновения. Три раза на заходе солнца  он  приходил
на то же самое место, чтобы еще раз, если можно,  обрести  это  чудо,  это
откровение, еще раз заглянуть в  лоно  небес.  В  этих  своих  поисках  он
стремился снова слиться с богом. Но  чем  больше  он  пытался  воскресить,
восстановить для себя это ощущение, тем оно становилось неуловимее. Каждый
раз был великолепный закат. Три раза он видел, как  пламенел,  разгораясь,
сверкающий морской рукав и вспыхивали облака в небе. Но это было все.  Это
были просто облака, и солнце, и знакомая бухта. То  неповторимое  чудо  не
возвращалось.
   Было ли что-нибудь на самом деле?
   И если да, так что же это было? Заглянул ли он в  самый  корень  Бытия,
стало ли земное небесным на этот короткий миг, или, может быть,  это  была
просто галлюцинация, а не озарение? В конце концов в памяти  его  осталось
только то, что однажды на закате вселенная в течение  нескольких  коротких
мгновений была непостижимо чудесной и близкой  и  что  душа  его  вышла  и
соединилась с ней.



4. ЦЕЛЬ ЖИЗНИ

   Об этом единственном, неповторимом переживании, которое казалось  таким
чудесным, таким ярким и реальным, гораздо более реальным в тот момент, чем
любая действительность, и которое потом стало таким неуловимым, Теодор  не
мог рассказать никому. Если бы он и хотел кому-нибудь  рассказать,  он  не
знал бы, как к этому приступить. У него для этого  не  было  слов.  Всякое
ощущение этого  проваливалось  в  его  сознании  еще  глубже,  чем  грубые
плотские воспоминания его снов, воспоминания,  которые  он  сам  подавлял.
Даже если бы это переживание как-то изменило его, он не  заметил  бы,  чем
вызвана в нем перемена. Вначале Теодору казалось, словно бог открылся  ему
и позвал его к себе.  Потом  ему  вспоминалось,  как  если  бы  он  застал
вселенную врасплох и на несколько кратких мгновений заглянул по ту сторону
ее и в самую сокровенную ее глубину.
   Но самое удивительное в этом мгновенном озарении было то,  что  оно  не
имело ни  малейшего  отношения  к  Бэлпингтону  Блэпскому,  и  Бэлпингтону
Блэпскому не было до этого  ни  малейшего  дела.  Так  оно  сохранялось  в
сознании Теодора большей частью незаметно для него, но никогда не  исчезая
из его памяти.  Это  было  подобно  скрытой  искре,  которая  может  снова
разгореться и вспыхнуть очень ярко, прежде чем совсем погаснуть.
   Он теперь часто вступал в длинные витиеватые споры с Тедди и Маргарет о
религии, жизни и эволюции, и можно не без основания  предположить,  что  в
этих спорах была какая-то доля влияния  того  неописуемого  мгновения.  Но
каково бы ни было это влияние, оно было подсознательно и неуловимо.
   Они теперь очень часто встречались во время каникул. Маргарет в учебное
время посещала дневную школу Сент-Поль, а потом продолжала свои занятия  в
Бедфордском колледже; она сделалась большой любительницей водного  спорта,
участвовала в гонках  на  байдарках  в  Риджент-парке.  Тедди  поступил  в
Королевский колледж, потому что его отец решил,  что  они  будут  чересчур
одинаково мыслить,  если  он  возьмет  сына  в  свою  лабораторию.  Теодор
приставал, чтобы его тоже пустили  в  Лондон,  но  Клоринде,  по-видимому,
казалось очень трудным решить, чем собственно он должен быть и что делать,
и пока что он совершал далекие прогулки, жадно глотал книги, учился играть
на скрипке, так как одно время возникло подозрение, что у него музыкальный
талант, и брал  спорадические  уроки  французского  и  латинского  языков.
Раймонд стоял за "квалифицированного репетитора",  который  подготовил  бы
его в  Оксфорд,  но  это  так  и  не  осуществилось.  Наконец,  когда  ему
исполнилось семнадцать лет, его так неудержимо потянуло в Лондон,  что  он
поднял дома скандал, поселился в меблированных комнатах  в  Паддингтоне  и
поступил в художественную школу Роулэндса. Впоследствии он  перебрался  на
квартиру в Хемпстед, поближе к своей овдовевшей тетушке, которая  жила  на
Черч-роуд вдвоем с сестрой, мисс Люциндой Спинк, членом Совета Лондонского
графства, единственной не вступившей в замужество дочкой Спинка. Но Лондон
- большой и разбросанный город, и за исключением нескольких веселых встреч
на  митингах  социалистов  в  Клиффорд-Инме,   откуда   они   все   вместе
перекочевывали в кафе, он очень редко встречался с Брокстедами в Лондоне.
   А вот в Блэйпорте они  встречались  постоянно;  они  играли  в  теннис,
вместе плавали, вместе лежали на пляже летом и пускались в  разные  походы
на пасхе и рождестве. У них были совершенно разные взгляды, но одно у  них
было общее: они читали и  разговаривали,  между  тем  как  большинство  их
сверстников в Блэйпорте не утруждали себя  ни  тем,  ни  другим,  если  не
считать тех случаев, когда их вынуждала  к  этому  крайняя  необходимость.
Фрэнколина присутствие Маргарет погружало в неуклюжее молчание,  а  Блеттс
уклонялся от человеческого  обмена  мыслями,  прячась  за  набор  штампов,
годных для любого случая. Иногда к Брокстедам приезжали гости,  к  которым
Теодор обычно склонен был ревновать своих друзей, а иногда гостей  сзывала
большая безалаберная семья Паркинсонов, проживавшая в  полутора  милях  от
Блэйпорта в сторону Хендина, и в таких  случаях  у  них  собиралась  масса
народу.
   Мистер Паркинсон - агент по сбору рекламы  -  был  очень  деятельный  и
разносторонний человек. Миссис  Паркинсон,  белокурая  худощавая  женщина,
чем-то так напоминала Клоринду, что большего сходства Теодор не мог себе и
представить; и там было столько сыновей, дочерей, сводных братьев, сестер,
кузин, кузенов и прочих гостей, что разобраться в  этом  не  было  никакой
возможности.
   Таковы были условия  и  обстоятельства,  среди  которых  эти  три  юных
характера  формировались  и  складывались,  заимствуя  один  от   другого,
воздействуя друг на друга.
   - Какие у нас у всех планы? - спросил как-то однажды Тедди.  -  Что  мы
будем делать в этом нескладном мире? В чем смысл всего существующего?
   Блеттс, сидевший на  корточках  рядом  на  песке,  казалось,  собирался
что-то ответить, но промолчал.
   - Я думаю заняться спортом и всякой такой штукой, - сказал Фрэнколин.
   - А я за науку, за то, чтобы  исследовать,  раскрыть  все,  что  только
можно, - сказал Тедди. - И за социализм.
   Фрэнколин хрипло пробормотал, что он не одобряет социализм.
   - А  я  хочу  получить  право  голоса,  -  сказала  Маргарет,  украдкой
испытующе поглядывая на Теодора.
   Теодор был настроен против всяческого феминизма  того  времени,  но  он
скрывал свои предубеждения и от Маргарет и от Клоринды. Он подумал, что бы
ему сказать о своих планах. И прибегнул к Раймонду.
   - Мир существует для искусства, - сказал он. - Это выше всего, что есть
в жизни.
   - Боже! - воскликнул Блеттс и вскочил на ноги. - Выше  всего  в  жизни!
Ну, знаете... Идем? - сказал он Фрэнколину, и они удалились.
   Они, слава богу, не какие-нибудь надутые фанфароны. Выше всего в жизни!
Скажите! Да им в голову не придет засорять себе  мозги  этакими  дурацкими
вещами.  Провались  оно,  это  искусство,  и  всякие  эти  "для  чего   мы
существуем"! И, пожалуйста, оставьте бога в покое. А то он, чего  доброго,
так  проучит!  Они   предпочитали   не   затрагивать   этого.   Они   были
рассудительные ребята.
   - Уж это ваше искусство! - сказал Тедди.
   - Воспроизвести, отобразить, - разливался Теодор, цитируя Генри Джемса,
- найти форму - вот единственное, ради чего стоит жить.
   - Так вот, - сказал Тедди, возвращаясь к поднятому  им  вопросу,  -  мы
трое, выброшенные из ниоткуда вот в это. И мы не  знаем  как  и  не  знаем
почему.
   - И не знаем зачем, - прибавила Маргарет, уткнувшись подбородком в руки
и глядя на море.
   - Если только существует какое-то зачем, - сказал Тедди.
   - Я думал, что ваша излюбленная эволюция объясняет все это,  -  вставил
Теодор лицемерным уимпердиковским тоном.
   - Она показывает, а не объясняет. Кто сказал, что  наука  или  эволюция
что-то объясняют? Наука  устанавливает  связь  явлений  или  пытается  это
сделать. Это все, на что притязает наука. Ничто в  мире,  в  сущности,  не
объяснено. А может быть, и не подлежит объяснению.
   - Но когда к этому подходит художник, вещи озаряются.
   Тедди, нахмурившись, задумался на секунду; губы его беззвучно повторяли
слова  Теодора;  затем  он  повернулся  к  своему  приятелю  и  пристально
посмотрел ему в лицо.
   - Бэлпи, - сказал он, -  эта  ваша  последняя  фраза  ровно  ничего  не
говорит.
   - Она говорит не меньше и не  больше,  чем  ваша  вселенная,  -  сказал
Теодор и почувствовал, что он опять отыгрался.
   На это, по-видимому,  нечего  было  ответить,  и  на  минуту  наступило
молчание.  В  нем  чувствовалась  скрытая  солидарность   с   Блеттсом   и
Фрэнколином. Может быть, насмешливое  "Ну,  знаете..."  Блеттса  пробудило
какой-то отклик в их сознании.
   - Кажется, сегодня  так  тепло,  что  можно  бы  поплавать,  -  сказала
Маргарет. - Интересно, вода очень холодная? Что, если нам попробовать?
   - Придется притащить старую палатку из дома.
   Они притащили  из  дома  палатку,  и  тепло  весеннего  дня,  казалось,
приветствовало и поощряло их затею.
   Но когда Теодор, присев на корточки и чертя пальцем  на  песке,  увидал
Маргарет,  которая,  нагнувшись,  вышла  из  маленькой  палатки  в   тесно
облегающем ее купальном костюме и остановилась, вся сверкающая в солнечном
свете, что-то вдруг сжалось в нем и заставило его замереть неподвижно,  не
сводя с нее глаз. Природа, формируя ее, незаметно смягчала линии, и теперь
благодаря  этим  неуловимым  переменам  ее  стройное   юное   тело   стало
необыкновенно прелестным и загадочно волнующим.
   Раньше ему всегда казалось, что тело  Маргарет  -  это  одна  сплошная,
гибкая, танцующая стремительность. Он всегда думал  о  Маргарет,  что  она
прекрасна, но сейчас он словно впервые увидел ее прекрасной.
   Он поднялся, а она остановилась  против  него  и  засмеялась,  обхватив
коленки руками, и очарование рассеялось.
   - Ах, идемте! - сказал он и схватил ее за руку, и они  побежали  вместе
до самой черты прибоя и потом с шумным плеском вдоль края воды, заходя все
глубже, сначала по щиколотку