в строчку из Имру-уль-кайса в
аспирантуре, свирепо устремлялся к  Лизе  Розенштейн  в  лифте,
собирался   спикировать   из   окна  дома  на  Загородном,  32,
боксировал  с  Затуллиным  в  курилке,  думал  о  геофизике   и
создателе внутренней идеологии Борееве, просто отпирал какую-то
дверь,  протискивался в какой-то автобус, дул где-то чай, делал
еще десяток вещей. Причем это  повторялось  по  нескольку  раз,
опять и опять с небольшими вариациями. Моя судьба расщепилась и
ее обрывки вертелись, как белки в барабане.
     Кажется,  я  совсем  свихнулся,  сшибся с катушек, ошизел,
охренел.
     Некоторые  из  тех  персонажей,  что  были  раньше   мной,
несколько   изменили   внешность,  отрастили  вислые  усы,  нос
румпельного вида, клочковатую бороденку. В моей личной  "тыкве"
объявились   чуждые   мне  содержательные  мысли.  Моментальные
картинки воспоминаний всплывали из чужих глубин. Меня  насыщали
совершенно  несвойственные  мне  и  просто  даже  диссидентские
чувства  --  такие,   например,   как   неприязнь   к   родному
государству.    Нелюбовь    к    горкомам    и    обкомам,    к
танково-тракторным заводам. Я святотатственно пожелал поражения
советским  хоккеистам  на  ближайшем  чемпионате.  Ужас   какой
нестерпимый...
     Я   лихо   строчил   сочинение   на   тему,  взятую  Фимой
Гольденбергом на экзамене. Я палил из "Узи" в какой-то траншее,
и  передо   мной   подыхали,   гримасничая,   неизвестные   мне
грязно-смуглые физиономии. Я умело душил какую-то бабу шарфом в
лифте  и  тащил  ее  за  ноги  в  подвал.  Я  валился из окна и
расплескивался по ледяной земле...
     Пакостники, мерзоиды. И это  называется  эксперимент!  Они
привили  мне  шизофрению! Очень удачно и крепко. Зачем мне жить
чужими судьбами, если я в здравом уме? Или мне уже  не  взяться
за ум, потому что за него взялись другие?
     Помимо     бореевцев,     я    почувствовал    и    других
экспериментаторов, что были поглавнее и помощнее.
     Они,  собственно,  и  размазывали  меня   по   предметному
стеклышку,  делили  на  части.  Что-то  прививали  мне, куда-то
подсаживали. Я различал  их  морды,  пялящиеся  на  меня  через
увеличительные трубы.
     И я продолжал стараться для них.
     Я  летел стервятником над пустыней, и увеличивающее "окно"
посередине  моего  взгляда  показывало  невероятно   аппетитную
гниющую  тушу  буйвола.  Как  жаль,  что  предстоит ее делить с
червями и личинками мух.
     Я крался хищником, раздвигая мордой жесткий  кустарник,  и
полоса,  пересекающая  мой  взор, выделяла на размазанной линии
горизонта четкие  силуэты  антилоп,  полных  быстрой  и  свежей
крови.
     Я  рвал  живот добыче, не потерявшей еще жизненного тепла,
стремясь вначале сожрать хорошо  поддающиеся  распаду  потроха,
ворох кишок и зыбкий шмат печени.
     С  ощущениями  хищника, раздирающего живот своей добыче, я
сидел за столом в одном из гэбэшных кабинетов и чувствовал, как
трепещет и торопится кровь в пунцовом "клиенте", как екает  его
печенка.
     Я  в каком-то другом помещении перебирал папки "клиентов",
при этом полнился чувствами стервятника и словно выделял  своим
телескопическим взглядом набирающую сладость мертвечину.
     Я  втыкал  клыки  в  дрожащую лакомую плоть и одновременно
стрелял из пистолета в  аккуратно  причесанный  затылок,  чтобы
через   мгновенее  подхватить  обмирающее  тело  за  шиворот  и
швырнуть его в яму.
     Все это происходило практически  одновременно.  Я  не  мог
избавиться  от  наваждения,  выскочить из круговерти, наоборот,
она включала в себя новые потоки и струи. Судьбы  пересекались,
объединялись и скрещивались.
     Я  был  животным,  удирающим  от хищника... чувствовал как
неумолимые клыки входят в  мою  брызжущую  болью  шею...  ловил
ломающимся  затылком  пулю...  был гниющим трупом и ощущал, как
личинки мух своими едкими слюнями превращают  меня  во  вкусную
похлебку.
     Я  был...  был...  был...  пока  не превратился в какой-то
сплошной вой ужаса без надежды  на  забвение.  Я  узнал  каждую
судьбу,  но  не  было среди них ни одной, ведущей в рай. Зато я
отлично понял, что такое ад и геенна, и с чем их едят.
     Пропал  бы,  загнулся,  если  бы  не  обнаружился  во  мне
зритель,  не  тронутый  происшествиями и не растерявшийся. Этот
полюс  нетронутых  сил,  самодостаточная  частица,  психический
электрон,  бросился искать выход в ущельях потусторонней жизни.
И ничего бы не нашел,  если  бы  какая-то  светящаяся  тень  не
ткнула указующе куда-то пальцем.
     Я  вместе  со  своим  электроном  заметил  завесу,  экран,
водопад,  за  которым  неясным  силуэтом   проглядывалась   моя
институтская  каморка.  Такая  милая  и уютная. Неужели имеется
дорожка обратно? Я миллион раз бросался к своей уютной конурке,
я дергался, рвался навстречу ей, я словно миллион  раз  получал
доской  по  лбу и, наконец, вся потусторонняя мерзость исчезла.
Кстати, за мгновение до этого я обернулся назад и запечатлел  в
памяти  режиссеров  этого  спектакля.  На  удивление  они имели
человеческие очертания. Там был бес с пальцами,  вымазанными  в
кровавой еде, демоница со свисающими титьками и открытым лоном:
строгий демон с гордо воздетым подбородком. А вот ангелов я там
не заметил: похоже, они не заинтересовались мной. Между прочим,
демоны помахали мне, намекая на скорое свидание.
     А  потом  случилось  свободное  падение в пропасть. Спустя
тысячу лет или пару минут -- хронометраж казался  бессмысленным
-- в провал помаленьку стали присачиваться звуки.
     ...Стрелки  индикаторов  скакали,  как бешенные... мне это
напоминало  магнитную  бурю...  но  вчера  действительно   была
магнитная буря... на ЛАЭС вышел из строя один из клапанов... мы
не  можем  установить четких корреляций: фрагмент Ф-поля такой,
МГД-спектр эдакий, энцефалограмма такая-то, поведение эдакое...
какое там поведение, он грозно выл, грыз пол, бросался в бой на
стены, в общем, озверел парень... что  тут  можно  разобрать...
поди   угадай,   какое   из   двадцати   соединений   препарата
подействовало так или этак... нам  нужно  много  опытов,  много
людей... и после каждого опыта получать целую команду никуда не
годных  шизеров?..  лет  тридцать назад человеческого материала
хватало... офицер КГБ -- это  вам  не  подопытная  крыса,  если
парень   не   выкарабкается,   кое  с  кого  строго  спросят...
подумаешь, капитан, их как собак нерезанных,  вот  за  генерала
пришлось бы отвечать...
     --  Выкарабкался...--  наконец  я  смог  разлепить  губы и
выплюнуть какую-то резиновую  клизму  изо  рта,  а  затем  даже
попробовал  зарычать  на  Бореева  со сворой.-- Но вы, кажется,
пробудили во мне зверя.  Немедленно  выпустите  меня  отсюда  с
одеждой и обувкой, иначе я здесь кого-нибудь живьем сожру.
     Глаза  мои,  наверное, уже с несколько минут были открыты,
но картинку стали показывать только сейчас. Все  вокруг  плыло,
однако  не  кружилось,  как  после пьянки, а уносилось куда-то,
одновременно оставаясь на месте. Я растекался по койке,  совсем
в  другом  помещении,  вокруг  виднелись привязанные к каким-то
брусьям руки и ноги,-- наверное, мои,-- лоб и грудь  тоже  были
прихвачены  широкими  лентами.  Капельницы  методично  выделяли
что-то вовнутрь моего тела. Лица врачей казались  внимательными
и исполненными долга.
     Надо  мной возникла физиономия "бабы-яги" Бореева, похожая
на печеное яблоко:
     -- Вы действительно пришли в себя, Глеб Александрович?
     -- Да, хотя ушел из себя довольно далеко,  за  водопад.  С
вашей помощью, между прочим.
     ...Пожалуй  можно  отвязать... снимите капельницы, реакция
зрачков нормальная... сейчас, только  сниму  энцефалограммку...
ритмики,  конечно, далеки, от идеала, но с такими даже по улице
ходят... ничего, голова крепкая, дубовая...
     Через час я стоял за порогом заведения, где пробыл три дня
и три ночи. Мне шатало от слабости членов,  изможденных  смелым
экспериментом.  Часть  моей жизни ушла на чье-то благо. Я с час
проторчал, как гвоздь, в пирожковой,-- где меня  все  принимали
за  алкаша,-- прежде чем смог двинуться домой. Хорошо хоть, что
трое суток назад прибыл  в  Бореевский  "замок  ужасов"  не  на
машине.
     Кстати, я твердил себе, что меня даже под дулом станкового
пулемета не заставят наведаться туда еще хоть раз.
     Женушки  Надежды  дома  и  в помине не оказалось. На столе
записка, которую внимательно читали мухи: "Я с детьми на  даче.
Целую,  Надя."  Понятно,  дети  спроважены к тетке Кате, а жена
сейчас на даче у Василия, с ним и целуется. Конечно,  проверять
я  ничего  не  собирался. Не прикреплять же к ее срамному месту
регистратор с самописцем. Все вполне естественно и безобразно.
     На работу я уже не двинулся. Вместо того заглотил  чекушку
водки  и  слопал  ногу  индюка, извлеченного из вечной мерзлоты
холодильника.  Голоса  и  рожицы  дикторш  родного  телевидения
казались ангельскими. Но к ночи меня стал слегка донимать страх
--  а  что если вернется какое-нибудь из моих "стимулированных"
видений. Кроме того, Лиза... Я сейчас вовсе не торопился к  ней
в  койку,  сейчас  мне  было  достаточно слышать ее, видеть ее,
вдыхать ее. И особенно наблюдать лицо, которому я как-то раньше
не уделял должного внимания, считая второстпенной частью тела.
     Из дома  я,  конечно,  не  стал  звонить,  а  как  был,  в
трениках, только плащ напялил и кеды на босу ногу, прошвырнулся
до  телефона-автомата. Ближайший трудоспособный аппарат нашелся
через полквартала.
     Накрутил номер. Гудок за  гудком,  никто  не  торопится  к
трубке. Все ясно. Фролов следом за Сючицем вылетел отработанной
гильзой  из  Лизиного патронника -- кто там следующий в обойме?
Врачиха, наверное, сейчас танцует, прижавшись к особи  мужского
пола, на какой-нибудь вечеринке, а дочка с бабкой на телефон не
реагируют.
     Когда  я уже собрался бросить трубку, раздался вдруг голос
"совенка":
     -- Мама на дежурстве до  утра,  бабушка  в  Одессе,  сосед
пьяненький лежит, а у меня живот болит и тошнит.
     --  Малыш,  это  тот  дядя,  из  которого  ты выковыривала
осколки. Это дядя Глеб, помнишь такого?.. Не бойся, я сейчас...
     С детенышем до утра могло случится невесть  что,  особенно
если отравление или сальмонеллез. Может в любую минуту...
     Служебное  удостоверение не облагораживало карманы старого
плаща -- также  как  и  деньги,  за  исключением  двухкопеечных
монеток.   Придется   импровизировать.  Я  чуть  не  протаранил
какую-то машину, бросившись на проезжую часть.  Шофер,  заметив
мой  диковатый  вид,  все-таки  остановился -- наверное, считал
себя тертым-жеваным автокалачом.
     -- На Загородный, шеф, плачу вдвое за скорость.
     Естественно, когда прибыли на место, то в моем кармане  не
образовались даже новые двушки.
     --  Слушай,  шеф,  на  обратном  пути  отдам  вчетверо, за
скорость и высокое доверие. А сейчас -- на-ка мой плащ в залог.
     -- Ты меня не  за  того  держишь,  эта  рванина  говна  не
стоит.-- послышался в ответ грубый голос.
     -- Я тебя сейчас подержу за то, что нужно.
     Я  дернул  рукой,  и мой большой палец нырнул за шоферскую
губу, вернее прошел под его щекой до самого уха.
     -- Сейчас сделаю тебе ротик вдвое шире, размером с усы,  и
твоя  улыбка  станет  еще  обворожительнее. Или может выдернуть
кадык?-- ласковым голосом поинтересовался я.
     Оцепеневший  водитель  не  удостоил  меня  ответом.  Я  же
бросился  на  четвертый  этаж.  Звонки  в дверь ничего не дали.
Конечно же, "совенок" не  может  сам  отворить.  То  ли  мамаша
заперла снаружи, то ли замок прилеплен слишком высоко. А может,
девчонке  уже и не добраться до дверей. Я кинулся на пятый этаж
-- в верхней квартире жильцы напрочь отсутствовали. Рванулся на
третий,  здесь  дверь  осторожно  открылась   на   цепочку,   и
коридорная  лампа  высветила  чей-то  сизоватый нос, похожий на
соленый помидор.
     --  Вам  чего,  гражданин?--  вкрадчиво  спросил  владелец
носа-помидора.
     --  В  квартире над вами заболела девочка, она дома совсем
одна, ей и с замком не справится.  Я  пролезу  туда,  используя
ваше окно.
     Дверку  тут  же попытались закрыть от греха подальше, но я
успел  заклинить  ее  своим  резиновым  башмачком   и   уцепить
закрывающего за "помидор".
     --  Я  из  КГБ. За неподчинение ответите по всей строгости
советского закона.
     Подействовало! Несмотря на мой срамной вид.
     По дороге к окну я еще бросил сеньору  помидору:  "Звоните
на  работу доктору Розенштейн, если знаете телефон, и вызывайте
скорую".
     С пятого этажа еще можно было спуститься на  четвертый  по
какой-нибудь веревке. А здесь... Если хотя бы имелся балкон, но
архитектор-мудило сплоховал.
     Я  выбрался  на  карниз. Там тоже никаких радостей. Сбоку,
стараясь оттеснить от  стены,  поддувал  крепкий  ветер.  Глаза
оценили   возможный   путь.   Прямо  вверх  не  попрешь,  я  не
ящерица-геккон. В пяти  метрах  правее  --  водосточная  труба,
которая на посту уже пятилеток шесть.
     Я двинулся к ней, однако ширины карниза при такой болтанке
явно не хватало. По дороге упрашивал стену не отпускать меня --
я словно втирался в ее разливающуюся сонным терпением ширь. Это
так на  меня  опыты  профессора  Бореева подействовали. А вот и
водосточная  труба.  До  чего  хлипкая,  паскуда,  хоть  и  моя
ровесница.
     Я  взялся  за  первую  перекладину,  потянулся  ко второй,
ледяная железяка хорошо чувствовалась сквозь тоненькие треники.
"Береги  яйца  смолоду,"--  вспомнил  я   наставления   учителя
физкультуры. Труба захрустела, как леденец на зубах. Я добрался
до третьей перекладины, когда она сделала "фу". Я проникал в ее
внутренний  мир, но тщетно -- поганка отторгала меня и гнулась.
Секция  трубы  отходила  от  вертикали,  я   начинал   падение.
Раздалось  причитание  потревоженного  жильца,  выглянувшего из
распахнутого  окна:  "Что  деется-то,   самубивство   форменное
творится!"  Нет,  я сегодня не играю в "самубивца". Вот хорошая
трещина между кирпичами, достаточная, чтобы просунуть  передние
фаланги пальцев. Я повис.
     Когда-то  пальцы  были моим слабым местом, это не мешало в
боксе, однако в  самбо,  дзюдо  или  карате  серьезно  вредило.
Беглый   японский   коммунист,   преподававший   в  разведшколе
рукопашный бой, полгода заставлял меня крутить пятерней  медные
шарики и толочь кистью зерно в ступке. От этого мне сейчас было
чуточку повеселее.
     Но все равно товарищ сенсей до совершенства меня не довел.
Поэтому  я, быстро выдыхаясь, скреб кедами по стене, пытаясь на
чем-то   закрепиться   хоть   символически.   Наконец,    носок

положившему кирпич. Потом каменщик-халтурщик  пособил  мне  еще
пару раз.
     Рука   добралась   до   кровельного  листа,  прикрывающего
подоконник, лист ободрал мне пальцы и хотел было съехать  вниз,
но  я  уже  закрепился в оконном проеме и толкнул ладонью раму.
Несмотря на прохладное еще время,  окно  было  не  на  щеколде.
Интеллигенты   при   всей  своей  тяге  к  Западу,  все  делают
по-нашему, "на живую соплю". Я  рухнул  в  комнату  и  какую-то
секунду  "причесывал"  взъерошенную  психику. А чтобы заставить
себя подняться, надо было приложить не меньше  воли,  чем  там.
снаружи.
     В  этой  комнате "совенка" не было, я кинулся во вторую. А
там девочка спокойно "оперировала" какую-то  игрушку,  проявляя
бодрые силы растущего интеллекта.
     --  Дядя  Глеб,  это  вы  звонком  пользовались,  да? Пока
табуретку дотащила до двери, вы уже тю-тю, смылись.  И  пришли,
наверное, через окно. Ай-яй-яй, такой шаловливый дядя!
     -- А что у тебя с животиком?
     --  А  ничего.  Я  на  горшок  сходила  и  все  перестало.
Наверное, надо было вам позвонить, чтоб вы не волновались,  да?
Но  я  все  равно  телефона не знаю. Зато я много песенок знаю,
только не агитки про Ленина и пионеров.
     -- Не повторяй все слова за мамой, ладно?.. А  вот  горшок
--  это  отличная вещь, если подумать. Ладно, надо будет все же
какую-нибудь таблеточку принять, когда  мама  или  дядя  доктор
наконец появятся.
     Нащупав  в  кармане  случайно  завалявшуюся  сигаретину  и
спички, я перебрался в другую комнату. Разложился там на диване
и, захлопнув глаза,  содержательно  втягивал  и  выпускал  дым,
медитативно избавляясь вместе с ним от хлопот и напряжений.
     Раздвинул веки, когда дверь в комнате скрипнула и возникли
двое, заодно озарив меня светом. Розенштейн и милиционер.
     --  Да-да,  товарищ  милиционер,  это совсем не вор, а наш
знакомый,-- торопливо заобъясняла Лиза.-- Услышал, что  ребенку
плохо и примчался.
     --  Но он, знакомый ваш, это самое, по стене карабкался.--
озадачился милиционер.-- И назвался кэгэбэшником.
     -- А он "это самое", потому что альпинист. А  представился
так, чтобы его пустили на стенку.
     Пора и мне подключиться.
     --  Ага,  я вчера с Эльбруса упал. Мне вообще пользоваться
лифтом или лестницей психологически тяжело,  все  подмывает  по
вертикали полезть.
     --  Ну,  ежели  альпинист...  и ни одна дверь не взломана,
ладно, я тогда отбыл, у меня еще пять вызовов... А ты,  парень,
с  госбезопасностью  не шути, там люди тупые,-- и мент с миром,
без проверки моей личности, удалился.
     -- Как там  дочка?--  спросил  я  у  спокойно  улыбающейся
докторши.
     --   Да,  ерундистика.  Вчера  холодильник  размораживала,
видимо творог утратил часть свежести,-- объяснила Лиза.
     --  Наверное,  еще  "скорая"   явится.   Придется   как-то
отбрехиваться.
     --  Не  явится.  Нижний  сосед  только  меня  высвистал  и
милиционера... Да, особенно шикарно смотрится  плащ  "болонья",
надетый прямо на майку.
     --  А  я  всегда  так хожу зимой за пивом к ларьку. Если с
голой  грудью,  то  граждане  пропускают  без  очереди  даже  с
бидоном.  Хотя  им  не  меньше  моего  надо  --  народ-то у нас
жалостливый. Там, внизу, таксист не торчит? Я ему  много  денег
обещал, правда, ничего не дал.
     --  Уехал  таксист,  наверное,  обиделся... Ну, ты знатный
параноид, Глеб.
     -- Причем ни одна моя психопатология без твоего участия не
обходится, Лиза.
     -- Ты последнюю неделю не звонил, и я надеялась, что смогу
избавиться от тебя.
     -- Твоя мечта,  Лизавета,  была  близка  к  осуществлению.
Почти  на всю неделю меня посадили в клетку. Но, остальное, как
говорится, без комментариев.
     --  Да,  некоторые  комментарии  у  тебя   на   физиономии
написаны. Нос вырос, щеки спряталась, глаза словно фонарики. Ты
явно не посиживал в солярии, потягивая гоголь-моголь.
     --  Гог-магог  меня  потягивал...  Короче,  Лиза,  с таким
шнобелем стал я похож на "ваших", как две капли одной воды.  Ты
сейчас на работу вернешься, к родным поносам?
     --  Нет,  Глеб,  отдежурю  в  следующий раз. Сейчас пойду,
чего-нибудь состряпаю.
     -- Это хорошо звучит, доктор. Предлагаю из  того  творога,
утратившего   свежесть   и   невинность,   сотворить  блинчики.
Насколько я понимаю, ничто не должно пропадать бесследно.
     -- Да уж такому людоеду, как ты, все сойдет...
     Сегодня вечером я пялился не только на  ее  ноги  или  там
попку,  меня  больше интересовало выражение глаз, завиток волос
на виске, лепка  скул  и  губ,  а  еще  то,  что  и  разглядеть
невозможно.
     Когда  она коснулась щекой моей небритой физиономии, опять
накатила волна, такая же сильная, как тогда, в машине. Только с
пенкой, с обертонами, более  насыщенная,  легкая,  и  не  снизу
вверх  она двигалась, а сверху вниз. Чисто сексуального фактора
в ней было уже не сто, а пятьдесят процентов.
     Наверное, поэтому, когда Лиза вернулась с  блинчиками  или
чем-то  вроде,  я уже умиротворенно сопел, уткнувшись проросшим
носом в подушку. И снился мне "не рокот космодрома", "не  трава
у  дома", а будто я, Лиза и "совенок" гуляем, взявшись за руки,
по каким-то расчудесным чертогам. Дворец этот был  не  в  стиле
"ампир"  или  "барокко",  не  готическ