ть?
     Она его за бабки полюбила, а он  ее  за  уваженье  к  ним.
Впрочем,  сожитель  явно  уже не тащится от своей подружки и ее
родных-близких-дорогих.
     -- Я тоже кое-что зарабатываю,--  пыталась  сопротивляться
Лиза.
     --  Вот  именно, кое-что. К тому же не сегодня-завтра тебя
попрут со службы. Твоей больнице не нужны  доктора,  к  которым
прямо  на работу приезжают "волги" с чекистами... Когда до тебя
дойдет, что за половиной из твоих дружков следит ГБ?  Рано  или
поздно  они  выведут  Большой  Дом на меня. Конечно, соображать
головой -- это тебе не анализ кала разглядывать. Ты  понимаешь,
что  если  они  сядут,  то  сделаются  героями,  про  них будут
справляться Картер и Шмидт, их фамилии зазвучат по  Би-Би-Си  и
"Голосу  Америки",  им  начнет помогать фонд Солженицына... А я
стану простым зэком-валютчиком... Ты что, подбираешь среди этих
козлов своего следующего постельного напарника? Кто  это  будет
--  Фима  Гольденберг  с  носом, прилипшим к книге, или Соломон
Абрамович с лапшой в промокшей бороде?
     Мне надо было, конечно, сдержаться, но  рядом  с  Лизой  я
всегда делал глупости.
     -- Слушай, Константин, а почем сдаешь зелененькие?
     Он резко повернулся на каблуках, не показав никакой пьяной
развинченности.
     --  Вот  этот фрукт, который одновременно учился в школе с
тобой и Фимой, мне особенно не в кайф,--  выдавил  Сючиц,  копя
злобу и играя желваками.
     --  Все  нормально,  Константин. Не дрейфь, я не занимаюсь
такими  как  ты,--   и   это   было   чистой   правдой.   Сючиц
соответствовал  профилю Второго Главного Управления.-- Но мне в
самом деле сдается, что вы с Лизой не  слишком  подходите  друг
другу. Имею я право на мнение?
     Судя  по  тому,  как  бодро этот парень направился ко мне,
права на мнение я уже  не  имел.  Константин  был  свежее  меня
годков  на пять, поквадратнее и выше на полголовы. Одним словом
-- атлет, который мог размазать меня в лепешку. Чтобы  уцелеть,
я  должен  был его покалечить. Это тоже не входило в мои планы.
Однако мне немного повезло. Сючиц хотел,  чтобы  все  выглядело
поунизительнее  и получилось побольнее, поэтому взял меня левой
рукой  за  узелок   галстука,   чтобы   врезать   правой.   Мне
понадобилось всего два движения.
     Моя  ладонь крепко легла на его левую руку, а корпус резко
сместился вперед и вниз. Через секунду Сючиц стоял на  коленях,
с некоторым недоумением щупая свою левую конечность.
     --  Мне  кажется,  не  стоит продолжать, Константин. Давай
прекратим  эти  мужские  выкрутасы.  Левая  твоя  ручка  и  так
разболеется,  это будет мешать работе, особенно "ломке" валюты.
Кроме того, легким тычком колена я могу выложить все твои зубки
на кафельный пол.
     Сючиц не попер на меня, а с невнятным матерным бормотанием
дунул из кухни. Лиза молча дымила "кэмелом" и  сквозь  табачную
завесу не было видно ее глаз. Через минуту сожитель проскочил с
сумкой  в  руках  по  коридору  и раздался грохот разлетающихся
выходных дверей.
     -- Почему ушел? Нет у нас еще культуры  спора.  Кулаки  --
разве это аргумент?-- слегка поехидничал я.
     -- Ну, что там дальше по плану развлечений этого вечера?--
бросила женщина несколько противно интонированных слов.
     --  Да,  таким голосом могла бы разговаривать какая-нибудь
серьезная  инфекция...  Лиза,   я   не   идеализирую   Соломона
Абрамовича, но ведь Костя Сючиц -- просто нечистая сила.
     И  тут  Лизоньку прорвало, она заистерировала и уже ничего
не могла скрыть.
     -- Хватить форсить, товарищ  чекист.  Не  надо  с  натугой
доказывать себе, что ты мужчинский мужчина. На самом деле ты --
надувной  шарик.  Поищи сзади завязочку. Все, что ты числишь за
собой -- удовольствие распоряжаться чужими  судьбами,  приятную
способность  вызывать  страх, и радость причастности к большому
делу -- вдуто в тебя Комитетом. Ты мнишь себя Санитаром, этаким
Инфекционистом-Гигиенистом, который чистит  великий  сортир  по
имени  СССР  ото всякой грязи и заразы. Не только Сючиц, все мы
-- я, Фима, Соломон Абрамович  --  для  тебя  зараза.  Но  ведь
оставь  тебя  без поддува, и ты быстро превратишься в сморщеную
резиночку.
     Дама явно не  понимает,  что  карающему  мечу  вроде  меня
опасно  и вредно быть мягким и отзывчивым. Что я рискую гораздо
больше, чем она. Но сказать ей об этом прямо без намеков -- это
словно вляпаться в глубокое говно.
     -- Я  вовсе  не  считаю,  что  все  твои  друзья  защищают
анальные  права  личности и обсирают родные просторы... Значит,
ты хочешь, Лиза, чтобы я сейчас убрался? Чтоб больше никогда не
возвращался ни в виде голоса по телефону, ни в виде  образа  на
фотокарточке, ни в полном телесном объеме?
     -- Ты умеешь схватывать желания, этого не отнимешь.
     --  Тогда для верности моего отчаливания сопроводи меня до
парадной. Это  займет  времени  не  больше,  чем  требуется  на
одну-единственную   сигарету,   особенно  если  воспользоваться
лифтом.
     Доктор Розенштейн, накинув в прихожей шубку, двинулась  за
мной следом. Распахнулась дверь лифта, а потом, ровно через три
секунды движения вниз, я нажал кнопку "стоп".
     --  Что это значит?-- она смотрела на меня, как на гнойную
болячку.
     --  Это  значит,  что  каждый  человек  хочет,  чтобы  его
понимали.
     Моя   правая   рука  двинулась  сквозь  распахнутую  шубку
врачихи, между пуговиц на ее  платье,  ухватилась  за  какую-то
мягкую  шелковистую  ткань  и  рванула. Сигарета спикировала на
пол, но никакого истошного вопля  не  последовало.  Вторая  моя
рука  скользнула  по  оголившейся  коже и остановилась там, где
положено. Лиза была готова. В смысле -- как женщина. Я врезался
в нее и все вылетело из  меня,  как  из  открытого  тюбика,  на
который наступили сапогом.
     Она с полминуты приводила себя в более-менее благообразный
вид, а  я  машинально  поднимал  какие-то  пуговицы  с  пола  и
складывал себе в карман.
     -- Ну все,-- подытожила она,-- отожми кнопку "стоп"... Или
отойди, ты заслоняешь ее. Эй, товарищ чекист, отчего  столбняк,
я же рассчиталась с тобой полностью. Теперь все в полном ажуре,
нарисуй очередную красную звездочку на фюзеляже.
     --  Можешь  теперь заявить на меня. Меня заметут, а в зоне
такого, как я, обязательно укатают. Вот пуговицы  предъявишь,--
я  протянул  собранное  на полу,-- только милицию надо пораньше
вызвать, чтобы успели кое-что на анализы взять.
     -- Хоть сделан из дерьма, а блеснуть хочется.-- она  почти
что выплюнула враждебные слова.
     Затем мощно оттолкнула меня -- почему не пару минут назад,
а только  сейчас?-- и отстопоренный лифт пополз вверх. Да эта ж
баба выдоила меня, как вампир!  В  итоге  получилось,  что  так
называемый  страж  отечества, руководствуясь животной похотью и
мелким самолюбием, увел гражданку  Розенштейн  от  заслуженного
наказания  и  использовал  ее  посредством фрикционных движений
одного из членов своего тела... Дверь лифта распахнулась и Лиза
направилась к дверям своей квартиры.
     "Воля к Жизни больше чем жизнь,"-- в голове вдруг возникла
такая театральная фраза, возможно я озвучил  ее  губами.  Здесь
четвертый   этаж  --  сойдет.  Окно  прорезало  стену  на  один
лестничный пролет ниже. Я, рванувшись по ступенькам, вскочил на
подоконник, выслушал вопль Фимы  Гольденберга:  "Лизка,  хватай
его,  дура!"-- и высадил плечом первое стекло. Тут меня уцепили
по крайней мере четыре руки -- за плащ, полу пиджака,  даже  за
шиворот.  Я  раскурочил  ногой  внешнее  стекло,  внезапно боль
пробила мне пятерню, хватающуюся за раму  и  парализовала  силу
мышц  --  это помешало совершить бросок вперед. И следом четыре
руки дружно скинули меня  назад.  Я  еще  пытался  подняться  и
устремиться  навстречу  морозной  заоконной  атмосфере,  однако
что-то сотрясло голову. Белесая муть  пролилась  в  череп,  как
молоко в стакан, и я отключился.
     Когда  я  продрал  глаза,  то  первым  делом  увидел,  что
девочка, похожая на кудрявого совенка, держит меня за липкий от
крови палец.
     -- Слушай, круглоглазая, тебе давно пора спать,-- сказал я
еще каким-то далеким голосом.
     -- Я же говорила, что буду выковыривать из тебя осколки,--
напомнил киндер.
     -- Ну что за вечер такой. Вначале один уносится  вон,  как
Тунгусский  метеорит. Потом другой вываливается из окна, словно
падающая звезда.-- пожаловался  кто-то  и  добавил  недовольным
голосом:--   "Скорую"   бы   надо   вызвать  этому  пикирующему
бомбардировщику.
     -- "Скорую" не надо,-- твердо засопротивлялся  я,--  зачем
людей отвлекать. У меня каждый вечер такое приключение.
     --  Правильно  говорит,--  поддержал  меня другой зритель,
кажется, бородатый поэт Абрамыч.-- Ведь в психушку  утащат,  на
службу  накатают,  что,  дескать,  суициден  ваш сотрудник, что
шизик он неуравновешенный. Ты кем работаешь-то, Глеб?
     -- Палачом работаю. Люблю я это дело. Даже халтурку на дом
беру. На люстре развешиваю висельников, в  ванной  утопленников
делаю.
     Собеседник оценил мое состояние.
     -- В порядке мужичок. Его башкой можно кирпичи колоть.
     Я  сел,  одновременно  поднося  здоровую  правую руку -- у
Сючица тоже одна правая  уцелела  --  к  волосам.  Голова  была
мокрой  и  с  одной  стороны набухшей огромным шишарем. Это еще
ничего, вместо головы могла вообще одна шишка остаться.
     -- Ты меня, Фима дорогой, приголубил?
     -- Да что ты, Глеб,-- Гольденберг поправил очочки,--  я  и
муху ударить не могу... Есть тут у нас борец с живой природой.
     Лиза, стоявшая чуть поодаль, смущенно пожала плечами.
     --  Если бы там у подоконника не валялась доска, у меня бы
ничего путного не получилось.
     -- Почему ж... если бы там кувалда валялась, у тебя бы еще
лучше вышло. А вот  Глебу  повезло,  что  какой-то  расхититель
народного достояния потерял именно доску, когда в свою квартиру
пилолес тащил.-- объяснил Соломон Абрамович.
     --   Лиза,   ну   что,   теперь  уж  точно  ничья.  Мир?--
поинтересовался я.
     -- Салам, шалом и такая борьба за мир во  всем  мире,  что
мокрого  места  не останется,-- добавил какой-то знаток смешных
словечек.

     3. (Ленинград, весна-осень 1978 года)

     Вернулся я  домой  за  полночь,  за  рулем  несколько  раз
мутило, чуть в столб не впилился. Гаишник какой-то пристал, но,
завидев  мое  удостоверение,  благоразумно удалился. Да, доктор
Розенштейн влупила деревяшкой, во-первых,  неумело,  во-вторых,
от души.
     Надюха   давно   уже   дрыхла,   только   буркнула  носом,
поворачиваясь на другой мясной бок.
     -- Откуда?
     Хотел было сказать "с дежурства", но потом  вспомнил,  что
на прошлой неделе именно так и набрехал.
     --  Да  одного  самиздатчика накрыли с поличным. По ночам,
паскудник, на гектографе орудовал в коносаментном отделе порта.
     Она отлично  знала,  что  я  вру.  Но  декор  мы  привыкли
соблюдать.

     А   дальше   пошла  намазываться  на  хлеб  жизни  обычная
тягомотина. Затуллин, несколько расстроенный, умотал в  Москву.
Очевидно, в своей надзорной инстанции он еще не был тузом. Ну и
я,  когда  к  тестю  в Москву наведался, про Андрея Эдуардовича
всяких гадостей наговорил, а еще просил помочь  с  переводом  в
ПГУ, на передний участок борьбы с гидрой мирового империализма.
Дескать, смысл работы в Пятерке от меня стал ускользать.
     --  Зря  ты  за  смыслом погнался, Глеб,-- резонно отметил
тесть.-- В ПГУ и так народу полно, в затылок друг другу  дышат.
В  общем,  душно. Это везде так, где загранработа светит. Там я
тебе ничем пособить не смогу, будешь чахнуть так же, как  и  на
гражданке. А погореть в ПГУ можно в два счета.
     --  Все,  что  там  делается,  жизненно  важно, Константин
Матвеевич, и мне по нраву. Например, промышленный  шпионаж.  Мы
ведь не в состоянии по научно-технической части со всем Западом
тягаться.  На  позаимствованных  у  них  достижениях  у нас вся
электроника держится.
     -- Достижение мы сопрем, да пока на конвейер поставим,  да
еще  наше качество добавим, много ли от него толку останется,--
оспорил тесть.
     -- А южное направление,--  настаивал  я,--  насколько  оно
перспективное!  Через юг, где нефть и мусульмане, мы можем весь
Запад за яйца  ухватить  и  свой  нефтяной  вывоз  удорожить  в
несколько  раз,  как после арабо-израильской заварухи семьдесят
третьего.
     -- Да только на этом южном направлении и обломаться -- раз
плюнуть. Мусульмане -- это тебе не европейцы с  их  политесами.
Сколько  англичане  намучились  с  афганцами  и арабами, а? Для
кощея Хомейни мы после Америки -- дьявол номер два. У нас  своя
коллективность,  у  них  своя, вот то и страшно. Не трепыхайся,
Глеб. Председатель основал Пятерку,  это  его  любимое  детище.
Бровастый будет слабеть, Председатель крепчать как самый умный,
а  Пятерка разбухать во все стороны. Работа здесь не надрывная,
условия для твоего роста благоприятные, в  Москву  и  так  тебя
переведем    через   годок.   Ты   только   с   подружками   не
переусердствуй, в этом деле не стремись выйти в стахановцы...
     Однако я напирал, и тесть Константин  Матвеевич,  горестно
вздыхая, согласился как-нибудь пособить.
     -- На свою головку, сынок, на свою...
     Но  я  знал,  что  на  свою  головку найду злоключений и в
Пятерке. Врачиха Лиза Розенштейн выматывала  меня,  как  умела,
причем  делала  это  непроизвольно  и  бессознательно. Не раз я
вспоминал, что слово "лиз" на научном  языке  означает  распад,
растворение.
     После  10  марта  докторша  уже не пыталась отвертеться от
меня. Что она питает ко мне  какие-то  теплые  чувства,  нельзя
было сказать даже с большой натяжкой. Мое полувыпадение из окна
Лиза   даже  не  посчитала  приступом  совестливости  у  лютого
опричника.  Лишь  неким  изъязвлением  гордыни  и  испражнением
самурайского  комплекса. Дескать, последним способом достижения
хотя бы моральной  победы  над  врагом  у  приверженцев  бусидо
является публичное харакири.
     Но  я Лизавету все-таки заинтересовал. И в кое-каком плане
теперь заменял сбежавшего от хлопот Костю Сючица. Ну, а она мне
-- всех баб без исключения.
     Те  секс-волны,  которые   пробирали   меня   при   первых
прикосновениях    к   Лизке,   значительно   ослабели,   однако
биологическое  притяжение  --   какие-то   феромоны-аттракторы,
память от предыдущих воплощений? -- непреклонно укладывали меня
в кровать именно к ней.
     Заброшенная  Надюха регулярно нынче ходила "за спичками" к
соседке, а вернее соседу с первого  этажа,  ветерану-подводнику
по  имени  Василий,  которого в сорок лет списали "за борт", на
пенсию.  Несколько  лет  назад,  когда  он  вылезал  из   своей
субмарины,  его  смелую  башку примял неурочно упавший люк. И с
тех пор вся сила из-под фуражки уходила  в  "корешок",  которым
бравый моряк обслуживал всех жаждущих дам из нашего и соседнего
многоквартирных домов.
     Виталию   Афанасьевичу   Сайко   я  предоставил  все,  что
насобирал  и  откомментировал  на  мистическом  участке   своей
работы. А где-то пару месяцев спустя он высвистал меня к себе и
задушевно сказал:
     -- Одному дедуле из специнститута, который с удовольствием
забрал  все  твои откровения, теперь понадобились консультации.
Переводчики с любого языка, сам понимаешь, у  нас  имеются,  но
это  роботы,  натасканные  на  технические,  военные  и  прочие
современные  тесты,  они  не  улавливают   многозначия   темных
мистических  слов.  Обращаться  же  к сторонним востоковедам из
университетов и Академии Наук нам не резон. Они  могут  неверно
понять  наши  предложения,  да  и  нам придется каждого знатока
подолгу проверять на  предмет  возможной  неверности,  то  есть
утечки информации. А ты все-таки свой специалист.
     --  То  есть,  ручной и карманный... Рад стараться, только
вам  надо  договориться   с   моим   начальством,   чтобы   оно
перераспределило  силы.  А то ведь у меня в ящике дела, которые
пылиться не могут.  Например,  по  поводу  надписи  в  сортире:
"Ленин -- поц".
     С  моим  начальством Сайко согласовал переброску на другой
фронт. Последним из  командиров,  скрипя  сердцем,  сапогами  и
другими деталями, дал свое майорское добро Безуглов.
     Специнститут КГБ гнездился в одном из домов стиля "модерн"
на Петроградской  стороне.  Воздвигал  его какой-то чудаковатый
купец, который, видимо, с бодуна, почитывал фольклор  и  прочую
лабуду.   Поэтому  нанятый  им  архитектор  старался  подражать
снаружи готическому  замку,  а  внутри  кносскому  лабиринту  с
добавлениями  из  сказок  про  Кощея. По крайней мере, из этого
здания самостоятельно, да еще живым, я никогда бы не  выбрался.
Однако  внизу,  возле  поста,  оснащенного телемониторами, меня
встретил  человек  в   белом   халате,   отличающийся   крепким
телосложением,--   похоже,   работник   двойного  назначения,--
который и проводил к тем самым ученым, коим я потребовался.
     Научная  общественность  встретила   меня   в   просторной
лаборатории со сводчатым потолком и колоннами "а ля фаллос".
     При  взгляде  на  главу  проекта  я сразу освежил в памяти
прорицание Фимы -- глаза "как лед", а в имени  звучит  северный
ветер. Действительно, доктора наук звали Бореев, что напоминало
о  полночном  студеном ветре Борее и всяких гипербореях. К тому
же один его глаз был выцветшим бледно-голубым, то есть ледяным.
Впрочем, второе око оказалось вполне насыщенного цвета,  а  сам
мудрец  --  щуплым,  малость  сгорбленным,  заводным  и  немало
напоминающим артиста Милляра в роли бабы-яги.
     В  лаборатории,  заставленной   терминалами,   принтерами,
какими-то   малопонятными   приборами,--  как  мне  показалось,
геофизического  назначения,--  ничто  не  говорило  и  даже  не
нашептывало о мистике.
     --    Ну    как,    удивление   есть?--   поинтересовалась
"баба-яга",-- что  людям  вроде  нас  понадобилась  мистическая
литература?
     -- Мистика учит нас ничему не удивляться. Допустим, сейчас
дунет   ветерок,   и   вы   вместе  со  всей  этой  аппаратурой
превратитесь в колдунов,  демонов,  чертей  с  котлами,  и  так
далее.
     "Баба-яга" поняла, что я шучу и приветливо осклабилась.
     -- Вы -- геофизики?-- решил выяснить я.
     --   По  профессии  --  да.  Если  точнее,  мы  занимались
естественными магнитными полями...-- Бореев, разведя руки,  как
бы погладил линии земного магнетизма.
     --  И вдруг вы решили, что в разных талмудах промеж всяких
нелепостей  об  эманациях  некой  высшей  энергии,  обнаружатся
верные  сведения  о  прежнем  положении  магнитного  полюса или
нахождении магнитных железных руд?
     --  Мы  решили,  молодой  человек,  что   рассуждения   об
эманациях  высшей  энергии  не  более  нелепы, чем какие-нибудь
новомодные  физические  гипотезы  о  суперстрингах,--   вежливо
осадил меня ученый Бореев.
     Я  постарался  легким  кашлем выразить свое недоумение при
изречениях   столь   далеких   от    правоверно-диалектического
материализма.  Я  обязан был это сделать. "Баба-яга" бдительным
ухом заметила мое натужное покашливание.
     -- Полковник Сайко говорил мне, что у вас имеется масло  в
голове. Это приятно. И кроме того, вам можно доверять. Что тоже
немаловажно...  Ведь  наша  работа  носит не только научный, но
вдобавок идеологический характер.
     -- Так вот,  капитан  Фролов,  советская  коммунистическая
идеология  еще  не  сформировалась,-- это произнес не Бореев, а
один из его помощников, видимо "зам. по  идеологии".--  Кое-что
сделал  Маркс,  кое-что  Ленин, Сталин, но все это годилось для
задач своего времени и  осталось,  так  сказать,  лишь  в  виде
символов веры. Но есть то, что глубже догматов...
     --  У  кого  есть?  Не  хотите  ли  сказать, что некоторые
партийные идеологи дома вещают одно, а на работе другое? Одним,
значит,  палочка  от  мороженого,  другим   сладкое   эскимо?--
напрямую атаковал я.
     Мне  пришлось  это  сделать, потому что я все время думал,
ком