"фиш" и бычками в томате куда-то к родичам в Одессу.  Долго  не
возвращался,  а  потом, в связи с перекочевкой в ПГУ, мне стало
не до него.
     Я добрался на своей новенькой "четверке" до дома на  улице
Марата,  где,  судя  по  воспоминаниям,  и  проживал  физически
Гольденберг.  Дверь  отворилась   на   цепочке   и   высунулась
физиономия  соседки,  тети  Дуси, которую я сразу узнал, хотя в
гости к Фиме попадал всего пару раз, и то в восьмом классе.
     -- Фимы нет,-- отозвалась с охотой бабка, готовая общаться
с кем угодно.
     -- Уехал что ли?
     -- Ага, на северный полюс. На "Пряжку", с год  назад...  А
кто вы будете?
     -- Одноклассник. Костя Жарков,-- на всякий случай назвался
чужим именем.
     --  А-а,  Костя,  это  ты,  проходи,-- без самопринуждения
обрадовалась  соседка.--  Как  вырос-то,  правда  нос   немного
съежился...
     Я,  тесня бабку, продвинулся вперед. Хорошо, что тетя Дуся
приняла меня за Жаркова. Он с  Фимой  действительно  корешился,
кроме того, калымит сейчас где-то на Крайнем Севере.
     --  За  что  на  "Пряжку",  тетя Дуся? Фима головой что ль
заболел? Буянил?
     -- Сам ты буянил. Он всю жизнь тихий был,  клювик  свой  в
книжечку   уткнет   и  затихнет...  За  самиздат  какой-то,  за
мистику-херистику его сунули на "Пряжку", в особую палату.  Это
его лечащий врач-психиатер так мне сказал.
     --  Погодите,  тетя  Дуся, разве не лечащий врач отправлял
его в больницу?
     -- Да нет же, Фима имел своего врача, Соломона  Абрамовича
Пениса...   ой,   фамилию   испортила.  Пинеса.  Лечил  у  него
бессоницу, страхи... А потом прибыли строгие такие люди на двух
"волгах" -- из госбезопасности, это мне сосед Ларионыч  шепнул.
Главным  у  тех  чекистов  был черноволосый красавчик, которого
подчиненные  майором  звали  и  Андреем.  Спустя  месяц  оттуда
приехали  снова,  комнату  Фимину  опечатали,  и  сказали,  что
гражданин Гольденберг забран на принудительное лечение на  срок
до  полного  выздоровления  от  бреда.  А Пинес позже приходил,
сказал, что жалобу сочинил в защиту Фимы, телефон свой оставил.
Я ему позвонить должна, как только чего-нибудь станет известно,
или Фиму начнут из квартиры выписывать.
     Значит,  Затуллин  накрыл  Фиму,   как   коршун   цыпленка
закогтил. И сейчас послушные Комитету лекари-лепилы вкатывают в
голову,  полную хохмы (то есть иудейской мудрости), сульфазин с
аминазином, разжижающие мозги. А Соломона Абрамыча, я, кажется,
припоминаю.  Он   на   Лизиной   вечеринке   присутствовал,   и
оказывается,  не  ханурик, а "врач-психиатер". Пожалуй, с ним я
могу связаться.
     -- Подарите-ка мне, тетя Дуся, телефон этого Пинеса,  коли
не секрет. Я, может, у него что-нибудь еще выведаю про Фиму.
     -- Ой, сынок, до добра тебя это любопытно не доведет!
     --  Я  Фиму  так  просто  бросить не могу. Мы же с ним все
детство  играли  в...--  я  наскоро  попытался  вытряхнуть   из
пыльного   мешка   памяти   названия  игр,  которыми  баловался
совместно с юным Гольденбергом. Но кроме "орлянки" и преферанса
ничего не вытряхивалось.-- В общем, играли.
     Через пять минут я расстался с тетей Дусей. Она еще завела
меня в свою комнату с картиночками из журнала  "Крестьянка"  на
стенах и показала какую-то тетрадку.
     --  Вот  это  он оставил у меня незадолго до того, как его
увезли. Я во время  шухера  тетрадочку  за  печку  сунула.  Да,
милок,  у  нас печки в сохранности стоят, никто их не разбирал.
Фима велел какому-то Глебу тетрадку вручить, но я  лучше  тебе,
все-таки я тебя сорванца знаю. Хранить дальше у себя страшно...
Ты  как  думаешь,  если Фиму от тихости вылечат, он что, буйным
станет?

     Соломон  Пинес   занимал   своей   телесностью   отдельную
жилплощадь,  поэтому  я спокойно узнал через справочную адрес и
не стал  его  тревожить  предварительным  звонком.  Но  вначале
попытался  разобраться  в  записях, оставленных для меня Фимой.
Чувствовал, значит, шельмец,  что  я  рано  или  поздно  с  ним
пересекусь.  Однако  ничего  толкового  в  заветной тетрадке не
нашел. Тот же треп, что и в 1978 году, насчет того, как в  мир,
словно   в   горшок,   должна  влиться  порция  света,  которая
достанется  то  ли  совсем  темным  силам,  то  ли   инстанциям
посветлее.  Плюс  назывались  точки, которые образуют канал для
прохождения энергетического импульса. Все сплошь  библейские  и
каббалистические  названия.  "Адам",  "Ной-Потоп", "Авраам-Ур",
"Лилит", "Авраам-Фараон", "Бушующее облако", "Собирание искр" и
так далее. Все  хорошо,  только  никаких  привязок  к  месту  и
времени. Просто обозначение судьбоносных моментов.
     Ахинея  ахинеей,  но  тетрадку я в сортир унес не сразу, а
сперва сфотографировал мозгами. То есть, специально  не  хотел,
но  она  крепко мне в память въелась. Может, потому что Соломон
Пинес мне назначил крепкое лечение.
     Мы  с  ним  встретились,  когда  я  сидел  на   лестничном
подоконнике в его доме.
     --   Опять   подоконник,--   сказал   Пинес,   с   натугой
переставляющий ноги со ступеньки на ступеньку. Да  и  борода  у
него  как-то пожухла и усохла, словно ее долго жевали. А может,
на ней просто отразился ход времени.-- Вы  одноклассник  не  то
Фимы, не то Лизы.
     -- Фимы,-- напомнил я.-- Как он?
     --  Прочно в клетке. Можно писать в комитет ООН по птичьим
правам,  но  в  результате  разве  что  побольше  зернышек  ему
насыплют.  Кстати,  спасибо  вам за ту вечеринку. Не за то, что
хотели сигануть из окна, а потому что спровадили Сючица.
     Пинес отпер дверь, и я без особого спроса вошел следом.
     -- Не стало Сючица, КГБ отвязался от Лизы,  и  она  смогла
спокойно  упорхнуть.  Сейчас  она  в Бостоне, что говорится, не
бедствует.
     -- Ваш телефон дала  мне  соседка  Фимы,--  предупредил  я
возможный вопрос.
     Мы уже добрались до гостиной.
     --  После  развода  тут  некоторое  запустение,-- вздохнул
Соломон, и был прав. Комната смахивала на мусорный бак,  потому
что   была  завалена  книгами,  бумагами,  банками,  склянками,
рисунками,  тарелками  с  остатками  какой-то  еды,   бутылками
пустыми  и  бутылками  с  чем-то  на дне. Это напоминало логово
психа, а не жилище нормального советского психиатра.
     "Ненормальный" советский психиатр налил мне и  себе  --  в
посуду,  которую  он,  видимо,  недавно  использовал для приема
какого-то горького лекарства.
     -- "Иных уже нет, а те далече", примем за  здоровье  Лизы,
Фимы,  тех,  кого  мы  знаем и тех, кого мы надеюсь, никогда не
узнаем.
     После окропления внутренностей алкоголем я добавил:
     -- Мне  тоже  нужна  психиатрическая  помощь.  Собственно,
поэтому я и появился.
     -- Всем нужна. А мне не нужна, что ли?
     -- Я серьезно, Соломон Абрамович.
     --  И я серьезно. После того происшествия на окне мне было
с вами все ясно.
     -- Но сейчас у меня другие закидоны. Вы практикующий врач?
     -- Я работаю не только в Скворцова, но и в Степанова.  Как
говорят у нас на Молдаванке: "вы хочите песен, их есть у меня.
     Для   начала  я  рассказал  доктору  Пинесу  о  навязчивой
роже-кляксе. Тот отреагировал вполне положительно, потому что у
себя в больнице служил в отделении для буйных граждан,  которым
морды  всякие  не  только советовали, но и приказывали грозными
голосами.  Даже  корчили  страшные  гримасы.   Однако   Соломон
поразительным  образом считал, что указанные случаи не столь уж
далеки от нормы.
     -- Исторически так сложилось, что психика  человека  --  и
господина,  и  товарища  --  склеена  из  очень  разных, словно
соперничающих кусков. Древние египтяне -- не дураки, кстати  --
делили  душу  на Ка, Ба и Ах. Каждый из этих кусков был орудием
какого-нибудь из божеств. Древние  греки  были  уверены,  будто
именно  олимпийские  боги  им  нашептывают  всякие  страсти,  и
собственно от человека, даже героя, мало  что  зависит.  Первая
монотеистическая  религия  --  иудаизм  --  а  следом и другие,
покончив  со  многобожием,  как  бы  склеили  душу.  А   заодно
возложили  на  индивидуя,  получившегося  в  результате  такого
склеивания, всю ответственность перед  Всевышним.  Естественно,
что  требования  и  установления  Неба редко кем исполнялись, в
грехах и вредных мыслях стали виноваты бесы, позднее  шпионы  и
враги  народа,  а ответственность за все дела была возложена на
начальство.
     -- Значит вы,  Соломон  Абрамович,  не  разделяете  мнений
древних   египтян,   греков  и  их  продолжателей,  что  разные
потусторонние силы держат нас в роли  игрушек  с  дистанционным
управлением?
     --  Да  ну  вас.  Просто одни куски мозга перешли к нам от
рептилий, другие от рыб, третьи от обезьян, вот  они  и  спорят
между собой.
     Через  три дня я снова навестил частного психиатра и вышел
от него с новым американским средством в кармане,  которое  как
было   завезено   в   обычную  больницу  вместо  номенклатурной
"Свердловки", так сразу его расфуфырили  и  пустили  налево  да
направо.
     Однако   ни   торгового   имени   этого  нейролептика,  ни
собственно названия химического соединения,  я  не  встретил  в
Большой    медицинской    энциклопедии    и   фармакологических
справочниках, которые нашел  в  Публичке.  Что  ж,  средство-то
новое  и  импортное, и седативное, и антипсихотическое, поэтому
надо поскорее пустить внутрь организма.

     Явившись тем вечером в гостиницу, я первым делом глянул  в
календарь,  не  случились  ли  сегодня  у  кого-нибудь именины,
свадьбы, поминки и так далее, не звякнуть ли мне кому-нибудь. Я
давно заметил, что вежливые звонки развивают благожелательность
по  отношению  к  моей  персоне.  Кроме  того,  я  привык,  что
разговоры  по  телефону  дают  элегантную возможность сократить
время общения с супругой. Давно уже самыми  приятными  в  нашем
браке являлись периоды необщения друг с другом.
     Одно  время  Надежда  чуть  было  не переселилась к своему
подводнику,  но  тот,  не  справившись  с  проблемами   головы,
врезался  на личных "жигулях" в какую-то твердь и повредил себе
"корешок", после чего перестал радовать дам. Случилось это  еще
до того, как мы перебрались в Москву.
     И  в  столице  нашей родины, если точнее, в соседнем доме,
нашелся заменитель подводника -- пенсионный офицер-пограничник,
у которого вся квартира была  заполнена  Джульбарсами,  верными
Русланами и прочими отставными служебными псами. Моя супружница
как  раз  завела  пуделька  и имела полное основание два раза в
день уединяться с любимым человеком под лай  немецких  овчарок,
пытающихся  закусить  ее собачонкой. Между прочим, из-за такого
романа голос ее стал лающим. А  однажды  Надя  приподнесла  мне
презент в виде триппера -- видимо, собачник не хранил ей полной
верности.   Хворь  я  задушил  таблетками,  известными  мне  со
студенческой скамьи, но с тех  пор  спальное  место  супружницы
обязательно   обходил   стороной.  Что  же  касается  близнецов
Константина и Матвея, то они во мне нуждались еще  меньше,  чем
полярная станция. У них возникли подружки -- тоже, как правило,
близняшки  --  с которыми они закрывались в "детской" комнате и
занимались там чем-то, вызывающим сильное хихиканье.
     В Ленинграде у меня  имелась  одна  знакомая  "гейша",  но
обозрев  календарик, я решил начать с Пети Киянова -- вчерашняя
дата как раз помечена крестиком как день его рождения.
     --  Здорово,  Петр,  желаю   тебе   сибирского   здоровья,
японского магнитофона, американского автомобиля...
     Голос  у  бывшего  сослуживца оказался, словно у человека,
только что пережившего сильный понос. Причина  страданий  стала
быстро известной -- майор Затуллин со своей проверкой.
     --  Глеб,  этот хрен полез в материалы семьдесят седьмого,
даже  семьдесят  шестого  годов.  Все  трындел,  кто  и  почему
выпустил  Иосифа  Рейфмана  и  Елизавету  Розенштейн  за бугор,
вместо того, чтобы устроить их на мордовские нары. Мол, Рейфман
и Розенштейн, будучи инфекционистами-микробиологами,  только  и
делали,   что   трудились  на  ЦРУ.  Это,  дескать,  доподлинно
известно. И вот такая нервотрепка на день рождения.
     -- Мало ли что сейчас доподлинно  известно.  Главное,  что
было доподлинно известно тогда. Документы-то все в порядке.
     --  В том-то и дело, что не совсем. В двух регистрационных
журналах рассхождение записей по гражданке Розенштейн.
     -- Ну и что такого?  По  указанию  начальства,  Безуглова,
например, могло быть изменено решение по делу.
     --  Да  поди  найди  Безуглова,  он  уже  три года, как на
пенсии, сейчас где-то задницу в теплом море полощет. А Затуллин
здесь.
     -- Ну не дрейфь, старик. Как-нибудь рассосется.
     И под возмущенные вопли Киянова о том,  что  затуллины  не
рассасываются,   я  надавил  рычажок.  Ясно  было,  что  Андрей
Эдуардович откопает Безуглова, и  тот  вспомнит,  кому  поручал
перерегистрацию.   Тогда   мне   капец   с  гарантией.  Но  эта
неприятность случится отнюдь не сегодня вечером.
     Я набрал номер  своей  "гейши"  --  девушки  с  половинкой
нанайской  крови,  которую  она  выдавала  за японскую, чтобы с
полным  основанием  рассуждать  о  самураях,  хокку,   то-ю-но,
кабуки,  Хокусае,  Уэмуре  Морихее,  Басе  и Юкио Мисиме. После
звонка она явилась ровно через полчаса -- пожалуй, и гонщик  на
"мак-ларене"  преодолел  бы дистанцию медленнее. Чтобы провести
нанайку-японку    в    номер,    пришлось    помахать     перед
администраторшей  своей книжицей -- дескать, предстоит беседа с
добровольным помощником.
     "Гейша" хотела порассуждать о творчестве Кобо Абэ, в ответ
я грубо  велел  ей  полезать  в  койку.  Наверное,  потому  что
Затуллин  настроение испортил, да и писателя Абэ я терпеть не в
силах. (Чего стоит описание того,  как  солдат,  изнасиловавший
одну  дамочку,  тут  же  рядышком  начинает  мочиться.) По ходу
интимного дела моя девушка томно выздыхала, но время от времени
приоткрывала свой хитрый раскосый глаз, и было видно,  что  это
все  сплошное  притворство. В самом деле, вряд ли я был удачен,
ведь голова-то другим занята.
     Наконец, я ей предложил покемарить,  а  себе  дал  команду
сходить  в ванную. Но там, где было много стекла и теплой воды,
я подумал, не пройтись ли осколком по  венам,  сосуды-то  после
согревающего   душа   наиболее  податливы.  И  все  --  никаких
затуллиных, начнется полет без времени и пространства в царстве
мечты.
     Но сразу вспомнились  туши  свиней  из  рекламного  ролика
какой-то  западной фирмы, который крутили на выставке в Гавани.
Они  выезжали  из  жизни  на   конвейере,   сливая   кровь   из
перерезанной  глотки  в  кафельный  желобок.  Нет,  даже пуля в
затылок -- и то достойнее.
     Я   выдавил   нейролептическое   "колесо"   из   упаковки,
предложенной доктором Пинесом, и хорошо запил из-под крана.
     Потом разложился на скрипучей гостиничной кровати. "Гейша"
стала  лечить  меня  от дерьмового настроения своими восточными
способами, вначале японскими, а  потом  все  более  нанайскими.
Массаж  шияцу  вдоль  позвоночника  и на затылок, расслабление,
взгляд вовнутрь, в  дзеновскую  пустоту,  в  которой  есть  все
необходимое  (как  в  амерканском  супермаркете),  и из которой
придет исцеление. В итоге "гейша" утробно заурчала, как  шаман,
и отправила меня в некий странный сон.
     Не  совсем  так.  Стена  комнаты  вдруг стала расползаться
посредине, в образовавшейся дыре  показалось  с  приветственным
словом  красномордое  улыбающееся  пятно, а потом оттуда ко мне
ринулся  водяной  поток,  закружил  и  потащил,  чтобы   спустя
какое-то  мгновение  оставить в слегка вибрирующей пустоте. Все
устаканилось, но ненадолго.
     Вначале я увидел осу,  которая  воинственно  бросилась  на
какого-то  противного  кузнечика и поразила его прямо в нервный
узел у основания ног, потом еще пару раз ткнула ядом.  Кузнечик
был  жив,  как говорится, в полном сознании, но недвижен, и оса
могла с ним делать все, что угодно. Она  и  совершила  то,  что
требовалось. Отложила яичко в животрепещущую плоть.
     После  недолгого  круговерчения я сам стал смотреть на мир
глазами сестрицы-осы.
     Пейзаж переменился, изображение добычи стало неудобным  --
как будто растянутым во все стороны и не слишком четким. Жертва
бестолково  задвигалась, после чего очертания ее прояснились, и
я нанес укол туда, где чувствовал дрожащий узел  страха.  Потом
еще  разок. Настал момент кайфа -- от удачно проделанной работы
и от того, что добыча сейчас совершенно спокойна и безо всякого
огорчения принимает свою участь.
     И опять замутнение. Неожиданно я обнаружил себя  порхающим
над  крышей  какого-то  дома,  она  лопнула  подо  мной  словно
резиновый шарик, и я нырнул  прямо  в  чью-то  комнату.  Увидел
физиномию  Киянова,  ворочающегося  на  кровати, и нанес укол в
висок, потом еще раз -- в межглазье. Из моей утробы  потекла  в
мозги бывшего сослуживца сладкая ядовитая жидкость. А следом за
ней  устремился я сам. Я летал по позвоночнику Пети Киянова, то
превращаясь  в  наэлектризованный   всепонимающий   шарик,   то
расстягиваясь  в  разрядную  змейку,  которая  врывалась  в его
черепной коробок и отдавала приказы  студенистому  содержимому.
Сонный студень со всей большей готовностью воспринимал команды.
     Время  стало  сжиматься.  Я видел одновременно -- Киянова,
смирно лежащего  в  койке  под  боком  у  супруги;  Киянова,  с
тревогой выбирающегося из постели; Киянова, спешно одевающегося
и  достающего  гибкую  пружинящую  дубинку из ящика шкафа. Были
одновременно Киянов, с озираниями садящийся в  машину;  Киянов,
решительно  мчащийся по пустынной улице; Киянов, уверенный, что
надо вычеркнуть того, кто мешает ему спокойно существовать. Или
это я был уверен? Наверное, я.  Потому  что  аккуратист  Киянов
занялся  несвойственной ему работенкой. Впрочем, и я был скорее
зрителем, чем участником.
     Тем не менее, я оставил машину на Шестой  Красноармейской.
Легким  шагом  прошелестел  к гостинице "Советской". Перебрался
через железобетонный забор.  Неподалеку  нашлась  дверь,  через
которую  с кухни выпроваживали отбросы. Я спрятался за мусорным
баком, потом, выждав момент, когда два мужика протащили  парашу
с  помоями,  юркнул  ко  входу  и  почесал  по  коридору.  Путь
продолжился по лестнице на следующий этаж, где,  собственно,  и
располагалась  кухня.  Но  добыча находилась еще выше. Прямо по
лестнице я переместиться не мог, потому что на третьем этаже, у
входа, торчала дежурная.
     Я подбегаю к распахнутому окну  кухни  и  через  несколько
секунд  оказываюсь на карнизе. Несколько шагов в сторону, потом
пальцы входят в  щели  между  бетонными  блоками,  беспроблемно
подтягиваюсь  вверх  --  ну  и сила в последних фалангах! Как у
альпиниста и скалолаза Киянова, который  регулярно  карабкается
на Эльбрус.
     Через двадцать секунд я на подоконнике какого-то окна, что
на третьем  этаже.  Оно  ведет  в коридор. Просовываю нож между
рам,  пихаю  и  заодно  проворачиваю  --  фрамуга  без  особого
сопротивления   поддается   и  открывается.  Мягко,  на  носки,
спрыгиваю   вниз,   хороший   толстый    ковер    гасит    звук
соприкосновения с полом. За углом сидит дежурная, однако мне не
надо  показываться ей на глаза и лупить ее по кокошнику, потому
что номер майора Затуллина именно в этом закутке коридора.
     Подбираюсь на  цыпочках  к  его  двери.  Совсем  рядом  за
полированной  доской полнозвучно слышатся голоса. Кто-то сейчас
вывалит  из  комнаты,  а  мне  некуда  спрятать  свою   фигуру!
Поблизости ни туалета, ни буфета. Я становлюсь справа от двери,
которая  открывается  без  особой  резкости и поэтому почти без
удара прикрывает меня. Выходят двое, мужик с дамочкой, разговор
с Затуллиным ведется на пороге,  тона  вежливые,  приглушенные.
Видимо,  не  дружки  это  и  подружки,  а  подчиненные товарища
майора. Люди движутся от  меня  вдоль  по  коридору  к  выходу,
Андрей  Эдуардович  затворяет  дверь.  Я, п