Он хочет делать только то,  что
ему делать хочется. Он постоянно галдит, что от природы свободен. Что  там
далеко за примерами ходить - возьмите все того же пресловутого Хнойпека!..
Вы понимаете, надеюсь, к чему я клоню? Ведь чем, спрошу я вас,  занимались
на протяжении всей истории самые лютые тираны? Они же как  раз  стремились
указанный  хаос,  присущий  человеку,  эту  самую   хаотическую   аморфную
хнойпекомымренность   надлежащим   образом   упорядочить,    организовать,
оформить, выстроить - желательно, в одну колонну, - нацелить в одну  точку
и вообще уконтрапупить. Или, говоря проще, упупить. И, между  прочим,  это
им, как правило, удавалось! Хотя, правда, лишь на небольшое время  и  лишь
ценой большой крови... Так теперь я вас спрашиваю: кто же  на  самом  деле
хороший человек? Тот, кто стремится реализовать  хаос  -  он  же  свобода,
равенство и братство - или  тот,  кто  стремится  эту  хнойпекомымренность
(читай: социальную энтропию!) понизить до минимума? Кто? Вот то-то и оно!
     Прекрасный получился период. Сухой, точный  и,  в  то  же  время,  не
лишенный страстности... Ну что это он там бубнит - на том конце? Надо  же,
хамло какое! И работать мешает, и вообще...
     С очень неприятным чувством Андрей вдруг  обнаружил  в  ровных  рядах
внимательных  слушателей  несколько  повернутых  к   нему   затылков.   Он
присмотрелся. Сомнений не было - затылки. Раз, два... шесть  затылков!  Он
изо  всех  сил  откашлялся  и  строго  постучал  костяшками   пальцев   по
оцинкованной поверхности. Это не  помогло.  Ну,  погодите,  подумал  он  с
угрозой. Я вас сейчас! Как это будет по-латыни?..
     - Куос эго! - рявкнул он. - Вы, кажется, вообразили  себе,  будто  вы
что-то там значите? Мы, мол, большие, а вы-де все  копошитесь  там  внизу?
Мы, мол, каменные, а вы - плоть гниющая? Мы, дескать, во веки веков, а  вы
- прах, однодневки? Вот вам! - он показал им дулю. - Да кто вас помнит-то?
Понавозводили вас каким-то давно забытым охломонам... Архимед - подумаешь!
Ну, был такой, знаю, голый по улицам бегал безо всякого стыда... Ну и что?
При надлежащем уровне цивилизации ему бы яйца за это дело оторвали.  Чтобы
не бегал. Эврика ему, понимаешь... Или тот же Петр Великий. Ну ладно, царь
там, император всей Руси... Видали мы таких. А вот как была  его  фамилия?
А?  Не  знаете?  А  памятников-то  понаставили!  Сочинений  понаписали!  А
студента на экзамене спроси - дай бог,  если  один  из  десяти  сообразит,
какая у него была фамилия. Вот тебе и великий!.. И ведь со  всеми  с  вами
так! Либо никто вас вообще не помнит, только глаза  лупят,  либо,  скажем,
имя помнят, а фамилию - нет. И наоборот; фамилию помнят - например, премия
Каллинги, - а имя... да что там имя! Кто он такой был-то? То  ли  писатель
он был, то ли вообще спекулянт шерстью... Да и  кому  это  надо,  сами  вы
посудите? Ведь если всех  вас  запоминать,  так  забудешь,  сколько  водка
стоит.
     Теперь он видел перед собой больше десяти затылков. Это было  обидно.
А Кацман на том конце стола бубнил все громче, все напористей, но все  так
же неразборчиво.
     - Приманка! - заорал Андрей изо  всех  сил.  -  Вот  что  такое  ваше
хваленое величие! Приманка! Глядит на вас Хнойпек и думает: это  надо  же,
какие люди бывали! Вот я теперь пить брошу, курить брошу,  Мымру  свою  по
кустам валять перестану, в библиотеку пойду запишусь и  тоже  всего  этого
достигну... То есть это предполагается,  что  он  так  должен  думать!  Но
думает-то он, на вас глядючи, совсем не то. И ежели караула вокруг вас  не
выставить, в загородку вас  не  взять,  так  он  понавалит  вокруг,  мелом
напишет да и пойдет обратно к своей Мымре,  очень  довольный.  Вот  вам  и
воспитательная функция! Вот вам и память человечества!.. Да на кой хрен, в
самом деле, Хнойпеку память? На кой хрен ему вас помнить, скажите  вы  мне
на милость? То есть, конечно, были такие времена, когда помнить  вас  всех
считалось хорошим тоном. Деваться было некуда, запоминали. Александр, мол,
Македонский,  родился  тогда-то,  помер  тогда-то.  Завоеватель.  Буцефал.
"Графиня, ваш Буцефал притомился, а  кстати,  не  хотите  ли  вы  со  мной
переспать?" Культурно, образно, по-светски... Теперь,  конечно,  в  школах
тоже приходится зубрить. Родился тогда-то,  помер  тогда-то  представитель
олигархической верхушки. Эксплуататор. Здесь уж совсем непонятно, кому это
нужно. Экзамены, бывало, сдашь - и с плеч  долой.  "Александр  Македонский
тоже был великий полководец, но зачем  же  табуретки  ломать?"  Фильм  был
такой, "Чапаев". Смотрели? "Брат умирает - Митька, ухи  просит..."  Вот  и
все применения вашему Александру Македонскому...
     Андрей замолчал. Все эти разговоры были  ни  к  чему.  Никто  его  не
слушал. Перед ним были только  затылки  -  чугунные,  каменные,  железные,
нефритовые... бритые, лысые, курчавые, с косицей, с выщерблинами, а  то  и
вовсе скрытые за кольчугами, шлемами, треуголками... Не  нравится,  горько
подумал он. Правда глаза колет. К песнопениям  привыкли,  к  одам.  Егзиге
монументум... А что я такого вам сказал? Ну, не врал, конечно, не подличал
перед вами - что думал, то и сказал. Я ведь  не  против  величия.  Пушкин,
Ленин, Эйнштейн... Я идолопоклонства не люблю. Делам надо  поклоняться,  а
не статуям. А может быть, даже и делам поклоняться  не  надо.  Потому  что
каждый делает, что в его силах. Один - революцию, другой -  свистульку.  У
меня, может, сил только на одну свистульку и хватает, так что же я - говно
теперь?..
     А голос за желтым  туманом  знай  бубнил  свое,  и  уже  были  слышны
отдельные слова:  "...невиданное  и  необычайное...  из  катастрофического
положения...  только  вы...  заслужило  вечной  благодарности   и   вечной
славы..." Вот этого я особенно  не  терплю,  подумал  Андрей.  Особенно  я
ненавижу, когда вечностями швыряются. Братья навек. Вечная дружба.  Навеки
вместе. Вечная слава... Откуда они все это берут? Что они видят вечного?
     - Хватит врать! - крикнул он через стол. - Совесть надо иметь!
     Никто не обратил на него внимания, он повернулся  и  побрел  обратно,
чувствуя,  как  сквозняк  пробирает  его  до  костей,  вонючий   сквозняк,
пропитанный испарениями склепа, ржавчины, окислившейся меди... А ведь  это
не Изя там болтал, вяло подумал он. Изя таких слов  сроду  не  произносил.
Зря я на него... Зря я сюда пришел. Зачем меня, собственно, сюда принесло?
Наверное, мне показалось, будто  я  что-то  понял.  Все-таки  мне  уже  за
тридцать, пора разбираться, что к чему.  Что  за  дикая  идея  -  убеждать
памятники, что они никому не нужны? Это же все равно, что убеждать  людей,
что они никому не нужны... Оно, может быть, так  и  есть,  да  кто  в  это
поверит?..
     Что-то со мной сделалось за последние  годы,  подумал  он.  Что-то  я
утратил... Цель я утратил, вот что. Каких-нибудь пять лет  назад  я  точно
знал, зачем нужны те или иные мои действия. А теперь вот - не знаю.  Знаю,
что Хнойпека следует поставить к стенке. А зачем это - непонятно. То есть,
понятно, что тогда мне станет гораздо легче работать, но зачем это нужно -
чтобы мне было легче работать? Это ведь только мне  одному  и  нужно.  Для
себя. Сколько лет я уже живу для себя... Это, наверное, правильно: за меня
для меня никто жать не станет, самому  приходится  позаботиться.  Но  ведь
скучно это, тоскливо, сил нет... И выбора  нет,  подумал  он.  Вот  что  я
понял. Ничего человек не может и не умеет. Одно он может и  умеет  -  жить
для себя. Он даже зубами скрипнул от безнадежной ясности и  определенности
этой мысли.
     Он вышел из склепа в тень колонн  и  зажмурился.  Желтая  раскаленная
площадь, утыканная пустыми постаментами, лежала перед ним. Оттуда  волнами
накатывал жар, как из печи.  Жар,  жажда,  изнурение...  Это  был  мир,  в
котором надлежало жить и, следовательно, действовать.
     Изя спал, уткнувшись лбом в раскрытый томик, вытянувшись на  каменных
плитах в тени. На штанах сзади у него зияла  прореха,  ноги  в  стоптанных
башмаках были неестественно вывернуты. Потом от  него  разило  за  версту.
Немой был тут же - сидел на корточках с  закрытыми  глазами,  привалившись
спиной к колонне, на коленях у него лежал автомат.
     - Подъем, - сказал Андрей устало.
     Немой раскрыл глаза и встал.  Изя  приподнял  голову  и  поглядел  на
Андрея сквозь заплывшие веки.
     - Где Пак? - спросил Андрей, озираясь.
     Изя сел, вцепился скрюченными пальцами в пыльную шевелюру и  принялся
ожесточенно чесаться.
     - Ч-черт... - пробормотал он невнятно. -  Слушай,  жрать  же  хочется
невыносимо... Сколько можно?
     - Сейчас пойдем, - сказал ему Андрей. Он все озирался. - Где Пак?
     - Поше-ауэтекуу, - ответил Изя, неистово  зевая.  -  Ф-фу,  разморило
совершенно к чертям...
     - Куда пошел?
     - В библиотеку пошел, - Изя вскочил, подобрал свой томик  и  принялся
запихивать его в мешок. - Мы решили, что он пока отберет книги...  Сколько
это сейчас времени? У меня, вроде, остановились...
     Андрей взглянул на часы.
     - Три, - сказал он. - Пошли.
     - Может, пожрем сначала? - предложил Изя нерешительно.
     - На ходу, - сказал Андрей.
     Он испытывал какое-то смутное беспокойство. Что-то ему не  нравилось.
Что-то было не так. Он взял у Немого автомат и, заранее щурясь, шагнул  на
раскаленные ступеньки.
     - Ну вот... - ворчал позади Изя. - Теперь - жрать на  ходу...  Я  его
как честный человек дожидался, а  он  толком  пожрать  но  дает...  Немой,
дай-ка сюда мешок...
     Андрей, не оглядываясь,  быстро  шел  между  постаментами.  Ему  тоже
хотелось есть, внутри так и сосало, но что-то  толкало  его  идти  и  идти
быстро. Он поудобнее пристроил ремень автомата на плечо  и  снова  мельком
посмотрел на часы. Было все те же три часа без  одной  минуты.  Он  поднес
запястье к уху. Часы стояли.
     - Эй, господин советник! - позвал его Изя. - Держи.
     Андрей приостановился и принял у него две галеты, проложенные  жирной
консервированной  свининой.  Изя  уже  смачно   хрумкал   и   причмокивал.
Рассматривая на ходу сандвич - откуда половчее кусать, - Андрей спросил:
     - Когда Пак ушел?
     - Да почти сразу же и ушел, - сказал Изя с набитым ртом. - Мы  с  ним
осмотрели этот  пантеон,  ничего  интересного  не  обнаружили,  вот  он  и
отправился.
     - Зря, - сказал Андрей. Он понял, что его беспокоило.
     - Что - зря?
     Андрей не ответил.



                                    4

     Никакого Пака в библиотеке но оказалось. Он, конечно, сюда и не думал
заходить. Книги валялись грудой, как и раньше.
     - Странно... - сказал Изя, растерянно вертя головой. - Он же  сказал,
что отберет все по социологии...
     - "Он сказал, он сказал..." - сквозь зубы проговорил Андрей. Он  пнул
носком башмака подвернувшийся под ноги пухлый том, повернулся и сбежал  по
лестнице.  Обвел  все-таки,  в  конце  концов.  Обвел  косоглазый.   Еврей
дальневосточный... Он сам толком не понимал, в  чем  заключается  хитрость
дальневосточного еврея, но всеми фибрами души чувствовал: обвел!
     Теперь они шли, прижимаясь к  стенам,  -  Андрей  по  правой  стороне
улицы, Немой, который тоже понял, что дело дрянь, - по  левой.  Изя  полез
было на середину, но Андрей так на него гаркнул, что архивариус  опрометью
вернулся к нему и пошел  след  в  след,  возмущенно  сопя  и  презрительно
фыркая. Видимость была - метров пятьдесят, а дальше  улица  представлялась
словно бы в аквариуме - все там мутно дрожало, отсвечивало,  поблескивало,
и даже вроде бы какие-то водоросли струились над мостовой.
     Когда они поравнялись с кинотеатром, Немой вдруг остановился. Андрей,
следивший за ним краем глаза, остановился тоже. Немой стоял неподвижно, он
словно к чему-то прислушивался, держа обнаженный тесак в опущенной руке.
     - Гарью несет... - тихонько проговорил сзади Изя.
     И Андрей сейчас же почувствовал запах  гари.  Вот  оно,  подумал  он,
стискивая зубы.
     Немой поднял руку с тесаком, махнул вдоль улицы  и  двинулся  дальше.
Они прошли еще метров двести со всей возможной осторожностью.  Запах  гари
усиливался.  Запах  горячего  металла,  тлеющего  тряпья,  солярки  и  еще
какие-то сладковатые, почти вкусные запахи. Что же там произошло? -  думал
Андрей, стискивая зубы до хруста в висках. Что он там учинил? - твердил он
в тоске. Что там горит? Это же там горит, несомненно... И  тут  он  увидел
Пака.
     Он сразу подумал, что это Пак, потому  что  на  трупе  была  знакомая
куртка из выцветшей голубой саржи. Ни у кого в лагере больше не было такой
куртки.  Кореец  лежал  на  углу,  разбросав  ноги,  уронивши  голову   на
самодельный короткоствольный автомат. Ствол автомата был  направлен  вдоль
улицы в сторону  лагеря.  Пак  был  какой-то  непривычно  толстый,  словно
раздутый, и кисти рук у него были черно-синие и лоснились.
     Андрей еще не успел как следует понять,  что  же  он  на  самом  деле
видит, как Изя с каким-то карканьем оттолкнул его, бросился,  отдавив  ему
ногу, через перекресток и упал рядом с трупом на колени. Андрей сглотнул и
посмотрел в сторону Немого. Немой  энергично  кивал  и  показывал  тесаком
куда-то вперед, и Андрей увидел там, на самой граница видимости, еще  одно
тело. Кто-то там лежал еще посередине улицы,  тоже  толстый  и  черный,  а
сквозь марево видно было теперь, как поднимается  над  крышами  искаженный
рефракцией столб серого дыма.
     Опустив автомат, Андрей  пересек  перекресток.  Изя  уже  поднялся  с
колен, и, подойдя, Андрей сразу понял - почему: от трупа в  голубой  сарже
невыносимо тянуло сладким и тошным.
     - Боже мой... - проговорил Изя, поворачивая к  Андрею  залитое  потом
помертвевшее лицо. - Они же его убили, подонки... Они же  все  вместе  его
одного не стоят...
     Андрей мельком взглянул под ноги, на страшную раздутую куклу с черной
язвой вместо затылка. Солнце тускло отсвечивало на россыпи  медных  гильз.
Андрей обошел Изю  и,  больше  уже  не  прячась,  не  пригибаясь,  зашагал
наискосок через улицу к следующей раздутой кукле, над которой уже сидел на
корточках Немой.
     Этот лежал на спине, и хотя лицо у него  было  чудовищно  вспухшее  и
черное, Андрей узнал его: это был один из геологов, заместитель Кехады  по
съемке - Тэд Камински. Особенно страшно было, что  он  в  одних  трусах  и
почему-то в ватнике, какие носили водители. Видимо, ему попало в спину,  и
очередь прошила его насквозь - на груди телогрейка была вся в дырах, и  из
дыр торчали клочья серой ваты. Шагах в пяти валялся автомат без обоймы.
     Немой тронул Андрея за плечо и указал  вперед.  Там,  приткнувшись  к
стене на правой стороне улицы, скорчился еще один труп. Оказалось, это был
Пермяк. Его убило, видимо,  на  середине  улицы,  там  еще  оставалось  на
булыжнике высохшее черное пятно, но он, мучаясь, пополз к стене,  оставляя
за собой густой черный след, и там,  у  стены,  мучаясь,  умер,  подвернув
голову и изо всех сил обхватив руками разорванный пулями живот.
     Они здесь  убивали  друг  друга  в  приступе  неистовой  ярости,  как
взбесившиеся хищники, как  остервеневшие  тарантулы,  как  обезумевшие  от
голода крысы. Как люди.
     Поперек  ближайшего  к  лагерю  немощеного   переулка   на   засохших
нечистотах валялся Тевосян. Он гнался за трактором, который свернул в этот
переулок  и  уходил  к  обрыву,  коверкая  спекшуюся   землю   торопливыми
гусеницами. Тевосян гнался за ним от самого лагеря, стреляя на ходу,  а  с
трактора стреляли по нему и здесь, на перекрестке, где в  ту  ночь  стояла
статуя с жабьей харей, в него попали, и он остался лежать, оскалив  желтые
зубы,  в  своем  испачканном  пылью,  нечистотами  и   кровью   солдатском
мундирчике. Но перед смертью, а может быть, и после смерти, он попал тоже:
на полпути  к  обрыву,  вцепившись  скрюченными  пальцами  в  раскрошенную
гусеницами землю, вздутой  горой  громоздился  сержант  Фогель,  и  дальше
трактор шел уже без него - до самого обрыва и вниз, в пропасть.
     В лагере лениво догорала  волокуша.  По  исковерканным  простреленным
бочкам,  иссиня-черным  от  жара,  еще  бегали  чадные  язычки  оранжевого
пламени, и медленно поднимались в тусклое  небо  клубы  жирного  дыма.  Из
черной спекшейся кучи на волокуше торчали чьи-то горелые  ноги,  и  тянуло
том самым вкусным запахом, от которого теперь тошнило.
     Из окна  комнаты  картографов  свисал  голый  труп  Рулье  -  длинные
волосатые руки его почти касались тротуара, а на тротуаре валялся автомат.
Вокруг  окна  вся  стена  была  избита  и   исковеркана   пулями,   а   на
противоположной  стороне  улицы  лежали  друг  на  друге  скошенные  одной
очередью Василенко и Палотти. Оружия возле них не было, а на усохшем  лице
Василенко сохранилось выражение безмерного изумления и испуга.
     Второго  геолога,   второго   картографа   и   зампотеха   Эллизауэра
расстреляли, поставив к той же стене. Так они и лежали рядком под пробитой
пулями дверью - Эллизауэр в кальсонах, остальные - голые.
     А в самом центре этой смердящей гекатомбы, прямо посередине улицы, на
длинном столе с алюминиевыми ножками, покрытый британским флагом  спокойно
лежал, сложивши руки на груди, полковник Сент-Джеймс, в парадном  мундире,
при всех орденах, все такой  же  сухой,  невозмутимый  и  даже  иронически
улыбающийся. Рядом, привалившись к ножке стола, уткнувшись седой головой в
мостовую, лежал Даган - тоже в парадном мундире - и в  руке  у  него  была
зажата сломанная трость полковника.
     И это было все. Шестеро  солдат,  в  том  число  и  Хнойпек,  инженер
Кехада, приблудная девка Мымра и второй  трактор  со  второй  волокушей  -
исчезли.  Остались   трупы,   осталось   сваленное   горой   геологическое
оборудование, осталось несколько автоматов в пирамиде. И смрад.  И  жирная
копоть. И удушающая вонь жареного  мяса  от  догорающей  волокуши.  Андрей
ввалился в свою комнату, упал в кресло и со стоном уронил голову на  руки.
Все было кончено. Навсегда. И не было спасения от боли, и не было спасения
от стыда, и не было спасения от смерти.
     ...Я привел их сюда. Я. Я  их  бросил  здесь  одних,  трус,  подонок.
Отдохнуть  захотелось.  От  рыл  ихних   отдохнуть   захотелось   вонючке,
чистоплюю, слизняку... Полковник,  ах,  полковник!  Нельзя  было  умирать,
нельзя!.. Если бы я не ушел, он бы не умер. Если бы он не умер,  никто  бы
здесь и пикнуть не посмел. Звери,  звери...  Гиены!  Стрелять  надо  было,
стрелять!..
     Он снова протяжно застонал  и  заерзал  мокрой  щекой  по  рукаву.  В
библиотеках прохлаждался... речи статуям произносил... раздолбай,  трепло,
все прогадил, все растерял... Ну  и  подыхай  теперь,  сволочь!  Никто  не
заплачет. На кой хрен ты такой кому нужен?.. Но страшно  ведь,  страшно...
Гонялись друг  за  другом,  стреляли  -  в  лежащих  стреляли,  в  мертвых
стреляли, к стенке ставили с руганью, с мордобоем... До чего же вы  дошли,
ребята, а? До чего я вас довел?.. И зачем? Зачем?!
     Он ударил по столешнице стиснутыми кулаками, выпрямился,  обтер  лицо
ладонью. Было слышно, как за окном невнятно и страшно вскрикивает  Изя,  и
Немой успокаивающе курлыкает, словно голубь. Не хочу жить, подумал Андрей.
Не хочу. К черту все это... Он поднялся из-за стола - туда, к Изе, к людям
- и вдруг увидел перед собой раскрытый журнал экспедиции. Он с отвращением
оттолкнул его от себя, но тут же заметил, что последняя страница  исписана
не его рукой. Он снова сел и стал читать.
     Кехада писал:
     "День 31-й. Вчера, утром 30-го дня  экспедиции,  советник  Воронин  с
архивариусом Кацманом и эмигрантом Паком отправились на рекогносцировку  с
расчетом возвратиться в лагерь к отбою, но не возвратились. Сегодня  в  14
часов 30 минут скоропостижно, от сердечного приступа,  скончался  временно
исполняющий  обязанности  начальника  экспедиции  полковник   Сент-Джеймс.
Поскольку советник Воронин до сих пор из рекогносцировки  не  возврати