где упал вчера, наверняка там же - сам он встать не мог,  ползти  тоже,  а
выйти к нему так никто и не вышел... И никакой ряби  не  понадобилось.  Мы
выжили только потому, что мать имела обыкновение покупать дрова не  летом,
а ранней весной. Дрова нас спасли. И кошки. Двенадцать  взрослых  кошек  и
маленький котенок,  который  был  так  голоден,  что  когда  я  хотел  его
погладить, он бросился на мою руку и жадно грыз и кусал пальцы...  Вас  бы
туда, сволочей, подумал Андрей про солдат с неожиданной злобой. Это вам не
Эксперимент... И тот город был пострашнее  этого.  Я  бы  там  обязательно
сошел с ума. Меня спасло, что я был маленький. Маленькие просто умирали...
     А город, между прочим, так и не сдали, подумал он. Те,  кто  остался,
понемножку вымирали. Складывали их  штабелями  в  дровяных  сараях,  живых
пытались вывезти - власть все равно функционировала,  и  жизнь  шла  своим
чередом - страшная, бредовая жизнь.  Кто-то  просто  тихо  умирал;  кто-то
совершал героические поступки, потом тоже  умирал;  кто-то  до  последнего
вкалывал на заводе, а когда приходило время, тоже умирал... Кто-то на всем
этом жирел, за кусочки хлеба скупал драгоценности, золото, жемчуг, серьги,
потом тоже  умирал  -  сводили  его  вниз  к  Неве  и  стреляли,  а  потом
поднимались, ни на кого но глядя, закидывая винтовочки за плоские спины...
Кто-то охотился  с  топором  в  переулках,  ел  человечину,  пытался  даже
торговать человечиной, но тоже все равно умирал... Не было в  этом  городе
ничего более обыкновенного,  чем  смерть.  А  власть  оставалась,  и  пока
оставалась власть, город стоял.
     Интересно все-таки, было им нас  жалко?  Или  они  о  нас  просто  не
думали? Просто выполняли приказ, и в приказе было про город  и  ничего  не
было про нас. То есть, про нас, конечно, тоже было,  но  только  в  пункте
"ж"... На Финляндском вокзале под ясным,  белым  от  холода  небом  стояли
эшелоны дачных вагонов. В нашем вагоне было полно детишек, таких  же,  как
я, лет двенадцати - какой-то детский дом. Ничего  почти  не  помню.  Помню
солнце в окнах и пар дыхания, и детский  голос,  который  все  повторял  и
повторял одну и ту же фразу, с одной и той же бессильно-злобной  визгливой
интонацией: "Иди на х... отседова!" и снова: "Иди  на  х...  отседова!"  и
снова...
     Подожди, я не об этом. Приказ и жалость -  вот  я  о  чем.  Вот  мне,
например, солдат жалко. Я их  прекрасно  понимаю  и  даже  им  сочувствую.
Отбирали  ведь  добровольцев,  и  вызвались,  конечно,  в  первую   голову
авантюристы,  сарынь-на-кичку,  которым  в  благоустроенном  нашем  городе
скушно  и  томно,  которые  не  прочь  посмотреть  совсем   новые   места,
автоматиком поиграть при случае, пошарить по развалинам,  а  вернувшись  -
набить карманы наградными, нацепить  свеженькие  лычки,  гоголем  походить
среди девок...  И  вот  вместо  всего  этого  -  понос,  кровавые  мозоли,
чертовщина жуткая какая-то... Тут забунтуешь!
     А мне? Мне что - легче? Я что - тоже за поносом сюда  шел?  Мне  тоже
неохота дальше идти, я тоже впереди ничего хорошего уже не вижу,  у  меня,
черт вас побери,  тоже  были  кое-какие  надежды  -  свой,  понимаете  ли,
хрустальный дворец за горизонтом!  Я,  может  быть,  сейчас  рад-радехонек
скомандовать:  все,  ребята,  поворачивай   оглобли!..   Мне   ведь   тоже
осточертела эта грязь, я тоже разочарован, я тоже, черт  побери,  боюсь  -
какой-нибудь там ряби паршивой или людей с  железными  головами.  У  меня,
может быть, все внутри оборвалось, когда я  этих  безъязыких  увидел:  вот
оно, предупреждение тебе - не ходи, дурак, возвращайся... А волки? Когда я
один в арьергарде шел, потому что вы все со страху обгадились, думаете мне
сладко было? Выскочит из пыли,  отхватит  ползадницы,  и  нет  его...  Вот
так-то, голубчики, сволочи мои дорогие, не вам одним тяжело, у  меня  тоже
от жажды внутри все потрескалось...
     Ну, хорошо, сказал он себе. А на кой ляд ты тогда  идешь?  Вот  прямо
завтра и дай команду - птичкой полетим, через месяц  будем  дома,  бросишь
Гейгеру под ноги все свои высокие полномочия и скажешь: ну тебя, брат,  на
хер, сам иди, если тебе так приспичило экспансию разводить, если  у  тебя,
понимаешь,  в  одном  месте  свербежь...  Да   нет,   собственно,   почему
обязательно со скандалом? Как-никак, а прошли восемьсот километров,  карту
сделали, архивов раздобыли десять ящиков - мало, что ли? Ну нет там ничего
дальше! Сколько же можно еще ноги мозолить? Это ведь  не  Земля,  не  шар!
Антигорода никакого, конечно, нет, это  совершенно  теперь  ясно  -  никто
здесь о  нем  и  слыхом  не  слыхивал...  В  общем,  оправдания  найдутся.
Оправдания... То-то и оно, что оправдания!
     Тут ведь вопрос как стоит? Договорились идти до  конца,  и  приказано
было тебе идти до конца. Так?  Так.  Теперь:  дальше  идти  можешь?  Могу.
Жратва есть, горючее есть, оружие в порядке... Люди, конечно,  измотались,
но все целы-невредимы... Да и не так уж измотались, в конце  концов,  коли
Мымру по вечерам валяют... Нет, брат, не сходятся у тебя концы с  концами.
Дерьмовый ты начальник, скажет тебе Гейгер, ошибся я в тебе! А тут еще ему
Кехада - в одно ухо,  Пермяк  -  в  другое,  а  там  уже  и  Эллизауэр  на
подхвате...
     Эту последнюю мысль Андрей постарался поскорее отогнать, но было  уже
поздно.  С  ужасом  он  обнаружил,  что  для  него,  оказывается,   отнюдь
немаловажную роль играет его положение  господина  советника,  и  что  ему
крайне не нравится думать о том, что положение это может вдруг измениться.
     Ну и пусть изменится, думал он, защищаясь. Что я - с  голоду  подохну
без этого положения? Пожалуйста! Пусть  господин  Кехада  садится  на  мое
место, а я сяду - на его. Дело от этого  пострадает,  что  ли?..  Господи,
подумал он вдруг. Да какое, собственно, дело-то? Что ты несешь, милый?  Ты
ведь уже теперь не маленький - о судьбах мира заботиться...  Судьбы  мира,
знаешь ли, и без тебя обойдутся, и без  Гейгера...  Каждый  должен  делать
свое дело на своем посту? Пожалуйста, не возражаю. Готов делать свое  дело
на своем посту. На своем. На этом самом.  На  посту  власть  имущего.  Вот
так-то, господин советник!.. А какого черта?  Почему  бывший  унтер-офицер
битой армии имеет право властвовать над миллионным городом, а я - без пяти
минут кандидат наук, человек с высшим образованием, комсомолец -  не  имею
права властвовать над отделом науки? Что же это - у меня хуже выходит, чем
у него? В чем дело?..
     Ерунда все это - "имею право, не имею права"... Право на власть имеет
тот, кто имеет власть. А еще точнее, если угодно, - право на власть  имеет
тот, кто эту власть осуществляет.  Умеешь  подчинять  -  имеешь  право  на
власть. Не умеешь - извини!..
     И вы у меня пойдете, мерзавцы! -  сказал  он  спящей  экспедиции.  Не
потому вы у меня пойдете, что я сам рвусь, как этот  павиан  бородатый,  в
неизведанные дали, а потому вы у меня пойдете, что я вам прикажу  идти.  А
прикажу я вам идти, сукины вы дети, разгильдяи, ландскнехты дрисливые,  не
из чувства долга перед Городом или, упаси бог, перед Гейгером,  а  потому,
что у меня есть власть, и эту власть я должен постоянно подтверждать  -  и
перед вами, паскудниками, подтверждать, и перед собой. И перед Гейгером...
Перед вами - потому что иначе вы меня сожрете. Перед Гейгером - потому что
иначе он меня выгонит вон и будет прав. А перед собой... Это,  знаете  ли,
королям и всяким там монархам была в свое время лафа. Власть у них была от
бога, лично, без власти  ни  они  сами  себя  не  представляли,  ни  ихние
подданные. Да и  то,  между  прочим,  зевать  им  не  приходилось.  А  мы,
маленькие люди, в бога не верим. Нас на трон мирром не мазали.  Мы  должны
сами о себе позаботиться... У нас, знаете ли, так: кто смел, тот  и  съел.
Самозванцев нам не надо - командовать буду я. Не ты, не он, не  они  и  не
оне. Я. Армия меня поддержит...
     Во,  наколбасил,  подумал  он  с  некоторой  даже   неловкостью.   Он
перевернулся на другой бок, а руку для удобства засунул под  подушку,  где
было попрохладнее. Пальцы его наткнулись на пистолет.
     ...Это как же вы намереваетесь всю эту свою  программу  осуществлять,
господин советник? Это же - стрелять  придется!  Не  в  воображении  своем
стрелять ("Рядовой Хнойпек, выйти из строя!.."), не  онанизмом  умственным
заниматься, а вот так - взять и  выпалить  живому  человеку,  может  быть,
безоружному, может быть, даже ничего но подозревающему, может быть,  и  не
виноватому, в конце концов...  да  плевать  на  все  это!  -  _ж_и_в_о_м_у
человеку - в живот, в мягкое, в кишки... Нет, этого я  не  умею.  Этого  я
никогда но  делал  и,  ей-богу,  не  представляю...  На  триста  сороковом
километре я, конечно, тоже палил, как и все, со страху просто,  ничего  же
не понимал... Но там я никого не видел, и там в меня,  черт  побери,  тоже
стреляли!..
     Ладно, подумал он. Ну, хорошо -  гуманизм  там,  отсутствие  привычки
опять же... А если они все-таки  не  пойдут?  Я  им  прикажу,  а  они  мне
ответят: шел бы ты на хер, братец, сам иди, если  у  тебя  в  одном  месте
свербежь...
     А ведь это идея! - подумал он. Выдать разгильдяям немного воды, часть
жратвы выделить на обратную  дорогу,  поломанный  трактор  пусть  чинят...
Идите,  мол,  без  вас  обойдемся.  Как  бы  это  было  роскошно  -  разом
освободиться от дерьма!..  Впрочем,  он  сразу  же  представил  себе  лицо
полковника при таком предложении. М-да, полковник этого не поймет.  Не  та
порода. Он  как  раз  из  этих...  из  монархов.  Ему  мысль  о  возможном
неподчинении просто в голову не приходит. И уж во всяком случае,  мучиться
над  всеми  этими  проблемами  он  не  станет...  Военно-аристократическая
косточка. Ему хорошо - у него и отец был полковник, и дед был полковник, и
прадед был полковник - вон какую империю отгрохали, то-то, небось,  народу
перебили... Вот он пусть и расстреливает, в случае чего. В  конце  концов,
это его люди. Я в его дела вмешиваться но намерен... Ч-черт,  надоело  мне
это все! Интеллигентщина распротухлая, развел  гнидник  под  черепушкой!..
Должны идти, и все! Я выполняю приказ, и вы извольте  выполнять.  Меня  не
приласкают, если нарушу, и вам тоже, черт вас  дери,  не  поздоровится!  И
все. И к черту. Лучше о бабах думать, чем  об  этой  ерунде.  Тоже  мне  -
философия власти...
     Он снова перевернулся, скручивая под  собою  простыню,  и  с  натугой
представил себе Сельму. В этом ее сиреневом пеньюаре - как она наклоняется
перед постелью и ставит на столик поднос с кофе... Он подробно  представил
себе, как все это было бы с Сельмой, а потом вдруг - уже без всякой натуги
- очутился на службе в своем кабинете,  где  обнаружил  в  большом  кресле
Амалию с юбчонкой, закатанной до подмышек...  Тогда  он  понял,  что  дело
зашло слишком далеко.
     Он отбросил простыню, сел нарочито неудобно, чтобы  край  раскладушки
врезался в задницу, и некоторое время сидел, таращась в  слабо  освещенный
рассеянным светом прямоугольник окна. Потом он посмотрел на часы. Было уже
больше двенадцати. А вот встану сейчас,  подумал  он.  Спущусь  на  первый
этаж... Где она там дрыхнет - на кухне, что ли? Раньше  эта  мысль  всегда
вызывала у него  здоровое  отвращение.  Сейчас  этого  не  получалось.  Он
представил себе голые грязные ноги Мымры, но не задержался на них, а пошел
выше... Ему вдруг стало интересно, а какая она голая. В конце концов, баба
есть баба...
     - Господи! - сказал он громко.
     Дверь сейчас же скрипнула, и на пороге появился Немой. Черная тень во
тьме. Только белки поблескивают.
     - Ну чего пришел? - сказал ему Андрей с тоской. - Иди спи.
     Немой исчез. Андрей нервно зевнул и повалился боком на койку.
     Проснулся он от ужаса, весь мокрый.
     - ...Стой, кто идет? - снова завопил под окном часовой. Голос у  него
был пронзительный, отчаянный, словно он звал на помощь.
     И сейчас же Андрей услышал тяжелые хрусткие удары, как  будто  кто-то
огромный мерно ударял огромной, кувалдой по крошащемуся камню.
     -  Стрелять  буду!  -  пронзительно  завизжал  часовой   совсем   уже
нечеловеческим голосом и принялся стрелять.
     Андрей не запомнил, как оказался у окна. В темноте  справа  судорожно
билось оранжевое пламя  выстрелов.  В  огненных  отсветах  выше  по  улице
чернело что-то громоздкое, неподвижное, непонятных очертаний,  и  из  него
вылетали и рассыпались снопы зеленоватых  искр.  Андрей  ничего  не  успел
понять. Обойма у часового кончилась, на мгновение наступила тишина,  потом
он там в темноте снова  дико  завизжал  -  совсем  как  лошадь  -  забухал
ботинками и вдруг оказался  в  круге  света  под  самым  окном  -  влетел,
завертелся  на  одном  месте,  размахивая  пустым  автоматом,  затем,   не
переставая визжать,  бросился  к  трактору,  забился  в  черную  тень  под
гусеницу и все дергал, дергал из-за пояса запасную обойму, и никак не  мог
выдернуть... И тогда снова послышались хрусткие удары  кувалды  о  камень:
бумм-бумм-бумм...
     Когда Андрей в одной куртке, без штанов, в  башмаках  с  болтающимися
шнурками выскочил с пистолетом в руке на улицу, там уже было полно народу.
Сержант Фогель ревел быком:
     - Тевосян, Хнойпек! Направо! Приготовиться вести огонь! Анастасис! На
трактор, за кабину! Наблюдать, приготовиться вести огонь!.. Живее!  Дохлые
свиньи!..  Василенко!   Налево!   Залечь,   вести...   Налево,   раздолбай
славянский! Залечь, вести наблюдение!.. Палотти! Куда, макаронник!..
     Он схватил бегущего без памяти  итальянца  за  шиворот,  со  страшной
силой ударил его башмаком в зад и швырнул к трактору.
     - За кабину, животное!.. Анастасис, дайте свет вдоль улицы!..
     Андрея толкали в спину, в бока. Стиснув зубы, он  пытался  удержаться
на ногах, абсолютно ничего не соображая,  борясь  с  нестерпимым  желанием
заорать что-то бессмысленное. Он прижался к стене и, выставив перед  собой
пистолет, затравленно озирался. Почему они все  бегут  туда?  А  вдруг  те
нападут сзади? Или с крыши? Или из дома напротив?..
     - Водители! - ревел Фогель.  -  Водители,  на  трактора!...  Кто  там
стреляет, ублюдки?! Прекратить огонь!
     Понемногу в голове у  Андрея  прояснилось.  Дело,  оказывается,  было
совсем не так уж и плохо.  Солдаты  залегли,  где  было  приказано,  суета
прекратилась, и наконец кто-то на тракторе повернул  прожектор  и  осветил
улицу.
     - Вон он! - крикнул придушенный голос.
     Коротко ударили и сейчас же смолкли автоматы. Андрей  успел  заметить
только что-то огромное, чуть ли не выше домов, уродливое,  с  торчащими  в
разные стороны обрубками и шипами. Оно отбросило вдоль  улицы  бесконечную
тень и сразу же свернуло за угол в двух кварталах выше по  улице.  Исчезло
из виду, а тяжелые удары кувалды по хрустящему камню сделались тише, потом
еще тише, а вскоре затихли совсем.
     - Что там произошло, сержант? - произнес спокойный  голос  полковника
над головой Андрея.
     Полковник, застегнутый на все пуговицы, упершись руками в  подоконник
и слегка наклонившись вперед, стоял у окна.
     - Часовой поднял тревогу, господин  полковник,  -  отозвался  сержант
Фогель. - Рядовой Терман.
     - Рядовой Терман, ко мне, - сказал полковник.
     Солдаты завертели головами.
     - Рядовой Терман! - рявкнул сержант. - К полковнику!
     В  рассеянном  свете  прожектора  было  видно,  как  рядовой   Терман
лихорадочно выкарабкивается из-под гусеницы.  Снова  у  него,  у  бедняги,
что-то там зацепилось. Он рванулся изо всех сил, встал на ноги и  закричал
петушиным голосом:
     - Рядовой Терман по приказанию господина полковника явился!
     - Ну и чучело! - оказал полковник брезгливо. - Застегнитесь.
     И в этот момент включилось солнце. Это было так неожиданно,  что  над
лагерем пронеслось многоголосое сдавленное мычание. Многие  закрыли  глаза
ладонями. Андрей зажмурился.
     - Почему подняли тревогу, рядовой Терман? - осведомился полковник.
     - Посторонний, господин полковник! - с  отчаянием  в  голосе  выпалил
Терман. - Не отзывался. Шел  прямо  на  меня.  Земля  дрожала!..  Согласно
уставу окликнул два раза, потом открыл огонь...
     - Ну что ж, - сказал полковник. - Хвалю.
     В ярком свете все казалось совсем не таким,  как  пять  минут  назад.
Лагерь теперь был как лагерь - осточертевшие  волокуши,  грязные  железные
бочки с горючим, покрытые пылью трактора... На этом обычном, уже  обрыдлом
фоне полураздетые вооруженные люди, лежавшие и сидевшие  на  корточках  со
своими  пулеметами  и  автоматами,  всклокоченные,  с  помятыми  лицами  и
растрепанными бородами, казались нелепыми и смешными. Андрей вспомнил, что
он и сам без штанов и что ботиночные шнурки у него  болтаются,  ему  стало
неловко. Он осторожно попятился к дверям, но там толпой  стояли  водители,
картографы и геологи.
     - Осмелюсь доложить, - говорил тем временем приободрившийся Терман. -
Это был не человек, господин полковник.
     - А что же это было?
     Терман затруднился.
     - Похоже скорее на слона, господин полковник,  -  авторитетно  сказал
Фогель. - Или же на допотопное чудовище.
     - На стегозавра больше всего похоже, - подал голос Тевосян.
     Полковник тут  же  обратил  на  него  взгляд  и  несколько  секунд  с
любопытством его рассматривал.
     - Сержант, - сказал он наконец. - Почему ваши люди раскрывают рот без
разрешения?
     Кто-то злорадно хихикнул.
     - Р-р-разговорчики! - страшным шепотом произнес сержант. -  Разрешите
наказать, господин полковник?
     - Полагаю... - начал было полковник, и тут его прервали.
     - В-ва-ва-ва-в-в... - тихонько, а потом все громче  завыл  кто-то,  и
Андрей замотался взглядом по лагерю, ища, кто это воет и почему.
     Все испуганно зашевелились, все завертели головами,  а  потом  Андрей
увидел: Анастасис, стоя позади  тракторной  кабины,  тычет  рукой  куда-то
вперед, весь белый, даже зеленый, и не может выговорить ни одного связного
слова. Андрей, заранее напрягаясь, готовый  ко  всему,  поглядел  куда  он
тычет, но ничего там не увидел. Улица была пуста, в дальнем конце  ее  уже
дрожало жаркое  марево.  Потом  сержант  вдруг  гулко  прочистил  горло  и
надвинул фуражку на лоб, кто-то тихо, с отчаянием, выругался, а Андрей все
еще не понимал, и только когда незнакомый голос у него над ухом прохрипел:
"Господи,  твоя  воля!..",  Андрей,  наконец,   понял.   У   него   волосы
зашевелились на затылке, и ослабели ноги.
     Статуи на углу не было. Огромный железный человек с  жабьим  лицом  и
пафосно  растопыренными  руками  исчез.  Остался  на  перекрестке   только
засохший кал, который вчера навалили вокруг статуи солдаты.



                                    3

     - Так я пошел, полковник, - сказал Андрей, поднимаясь.
     Полковник тоже поднялся и тотчас же тяжело оперся на трость.  Сегодня
он был еще бледнее, лицо обтянуто, и он казался совершенным стариком. Даже
от выправки его, можно сказать, ничего не осталось.
     - Счастливого пути, господин советник,  -  проговорил  он.  Выцветшие
глазки его глядели почти виновато. - Черт возьми, в сущности, командирская
рекогносцировка - это ведь мое дело...
     Андрей взял со стола автомат и закинул ремень на плечо.
     - Не знаю, не  знаю...  -  сказал  он.  -  У  меня,  например,  такое
ощущение, будто я удираю, бросивши все на вас... А вы больны, полковник.
     - Да, представьте себе, сегодня я... - полковник оборвал  себя.  -  Я
полагаю, вы вернетесь до темноты?
     - Я вернусь значительно раньше, - сказал Андрей. - Эту вылазку  я  не
рассматриваю  даже  как  рекогносцировку.  Я  просто  хочу  показать  этим
трусливым ублюдкам, что ничего  страшного  впереди  нет.  Ходячие  статуи,
видите ли!.. - Он спохватился. - Я не имел в виду упрекнуть ваших  солдат,
полковник...
     -  Пустяки...  -  полковник  слабо  отмахнулся  тощей  рукой.  -   Вы
совершенно правы. Солдаты всегда тру